Читать книгу Первое вандемьера - Юрий Вячеславович Кудряшов - Страница 5

Он спал всего часа три, но проснулся как никогда бодрым и полным сил. Поймал себя на том, что буквально считает минуты до встречи с Анной Павловной и воображает себе, какой могла бы быть эта встреча. Даже вслух репетирует всё, что мог бы сказать ей. Ждёт этого, как голодный похлёбки.

Подойдя к зеркалу, впервые за много лет озаботился своим внешним видом. Ему стало неприятно от мысли, что Анна Павловна, как бы ни восхищалась его музыкальным дарованием, не воспринимает его как мужчину. Он для неё слишком старый и располневший. Совсем себя запустил. На макушке показалась проплешина, с правой стороны блестит седая прядь. Из-за регулярного недосыпа под глазами мешки, из носа торчат волосы, живот свисает над ремнём. Ему захотелось бегать по утрам, чтобы стать стройнее. Купить себе новую одежду. Подкрасить и напомадить волосы, как делают молодые щёголи. Словом, нравиться ей не только умом и талантом, но и внешне хоть немного ей подходить. Скинуть лет десять, чтобы ей не стыдно было показаться с ним на людях.

На улице по-прежнему царила благодать, и Ветлугин снова пошёл пешком. Когда явился в зал, Анны Павловны ещё не было. Как водится, к нему тут же подбежал Кобылянский с объятиями и свежими сплетнями.

– Дорогой Алексей Степанович! Вы нас вчера так вымотали, что мы даже не обсудили с Вами, как Вам новенькая солисточка. Надо торопиться, пока она не пришла. Вчера в это время уже была здесь.

– А что думаете Вы, дорогой Иван Трофимович?

– А я, уж простите за откровенность, думаю, что она слегка обнаглела.

Ветлугин не на шутку удивился, что кому-то могла не понравиться Анна Павловна.

– В каком смысле? Почему это?

– Ну как же, Вы разве слышали, чтобы так играли Брамса?

– Почему же, позвольте спросить, Вы не считаете возможным его так играть?

– Отчего же не считаю? Возможно всякое. Ежели ты Рубинштейн или хотя бы Шнеер. А тут – совсем юная, ничего не знает и не умеет, приехала неизвестно откуда, Бог знает где училась музыке – и без малейшего стеснения позволяет себе такие вольности. Будто считает себя умнее всех.

– В чём же Вы углядели такие уж непозволительные вольности?

– Помилуйте, дорогой Алексей Степанович, ведь этот концерт играли лучшие пианисты мира. Сложилась традиция его исполнения, которую невозможно так просто взять и переписать, не будучи для этого достаточно признанным.

Ветлугин знал, что Кобылянский всегда выражает мнение большинства, и его кольнула неприятная мысль: ещё вчера в это самое время он и сам мог бы думать и рассуждать точно так же. Именно к ней и только к ней это было неприменимо, если не оскорбительно. Но похоже, понимал это он один. И весь оркестр не разделял его чувств, как думалось ему перед сном.

– Однако я был прав насчёт Урусевича, – продолжал Кобылянский со своей обычной скабрёзной ухмылкой. – Анна Павловна эта довольно смазлива. Хотя уж больно костлявая. Право, и подержаться не за что. Я предпочитаю женщин, как бы это сказать, немного более телесно оформленных, – сказал он и описал руками в воздухе пышную женскую фигуру.

Алексей Степанович едва удержался, чтобы его не ударить. Такие речи об Анне Павловне казались ему святотатством. Его пронзил нешуточный страх, что публика завтра воспримет её так же. Быть заменой Шнеера в глазах людей наподобие Кобылянского – людей, не способных понять – это был чрезмерный кредит доверия. Её будут разглядывать под микроскопом и цепляться за малейший изъян. Ветлугин представил, как ему станет больно и стыдно, если Анна Павловна будет освистана.

– А впрочем, не важно, – пробудил его Кобылянский от тягостных дум. – Слышали свежую новость про нашего неизлечимо больного Владимира Витальевича? Вчера вечером укатил с Рощиной в Крым! Он уже открыто живёт с ней, наплевав на все понятия о морали и обыкновенных приличиях. O tempora, o mores!

– В этой ситуации, – вклинился Касымов, – мне больше всего жалко его жену. Ольга Максимовна – милейшая женщина. Она такого не заслужила.

– Помните, как она играла на скрипке? – добавил Иван Трофимович. – Какую карьеру могла бы сделать!

– Вот именно. Всем пожертвовала ради него. Всю жизнь отдала семье и детям. А он так с ней поступает. Это же просто нож в спину.

Тут к ним заговорщицки подкрался Хлудов и, по своему обыкновению, подозрительно зашептал:

– А тем временем Богдановича объявили врагом рабочего класса.

– Ну вот ещё. Он-то тут при чём? – попытался отвлечь сам себя Ветлугин. – Легче всего валить всё на Богдановича.

– Я читал вчера, что он сожалеет о случившемся, – сказал Касымов. – И о том, что не прислал казаков с нагайками. Снова глупое и бессмысленное стечение обстоятельств.

– Для кого-то оно как раз очень осмысленное. Чем больше жертв – тем шире дорога к власти.

– Как бы то ни было, – продолжал Хлудов, – эсеры уже приговорили его к смерти.

– Эти господа давно взяли на себя функции не только суда и следствия, но и Всевышнего. То ли ещё будет.

– Видит Бог, грядёт революция, – повторил Хлудов свою обычную мантру.

Тут в зал вошла Анна Павловна – и Алексей Степанович внутренне просиял и расцвёл, как майский бутон. В душе снова всё забурлило и зашевелилось, словно в оттаявшем муравейнике. Он перестал слышать и видеть вокруг что-либо, кроме летевшего к нему ангела. Все тревоги вмиг были забыты, и ему стало вдруг так хорошо, что он едва не закричал от радости. Сердце заколотилось, и огромных трудов стоило ему скрыть своё состояние. Она казалась ещё прекраснее, чем вчера, и он едва не бросился ей навстречу.

Снова это прелестное поглаживание косы. Традиционный книксен и поцелуй руки. Не отпуская её руку, изящным жестом он заложил её за свою и галантно сопроводил даму на сцену.

– Прошу прощения, Алексей Степанович, я слегка задержалась. Увлеклась перепиской Брамса и Клары Шуман.

– О, это полезное дело. Теперь Вы знаете, что вдохновило автора, и, уверен, сыграете ещё лучше.

– О да, их чувства друг к другу были прекрасны и породили прекрасную музыку!

– Особенно вторая часть. Это же настоящее признание в любви Кларе. С такой нежностью, какую лишь музыка способна выразить.

– Но в то же время с тревогой из-за невозможности быть с нею, – произнесла она заметно холоднее, аккуратно освобождаясь от его руки. – Ведь она осталась верна Шуману, и Брамс никогда её не касался. Их любовь так и осталась возвышенно-платонической и выражалась лишь в музыке – и это самое прекрасное!

Алексей Степанович осёкся. «Что это значит? Она намекает на что-то? Сказала это для меня? Или у меня паранойя и я во всём склонен видеть намёки? Настолько одержим ею, что всё вокруг в моём воображении говорит только о нас? Но ведь она сказала это без обычной своей милой улыбки, серьёзно глядя мне прямо в глаза! Или мне это почудилось? Может быть, её просто смутило, что оркестр сидит и ждёт – и она хотела скорее прекратить разговор и начать репетицию? Или испугалась, что музыканты заметят, как я смотрю на неё, и пойдут толки?»

Он встал за дирижёрский пульт, но ещё в большей степени, нежели вчера, отсутствовал, присутствуя в зале. Словно видел всё со стороны и не особо интересовался происходящим. Звуки музыки и даже его собственный голос доносились до него будто сквозь вату. Как и положено, он останавливал оркестр, давал указания исполнителям, включая солистку, чётко отмахивал ритм своей палочкой и не забывал показывать каждому его вступление. На этот раз он даже почти не смотрел на Анну Павловну. Лишь пытался анализировать своё состояние, столь незнакомое и доселе неведомое. Столь сладостное и одновременно пугающее своей новизной, а значит – непредсказуемостью и неуправляемостью.

Он снова не чувствовал времени и пытал музыкантов три часа кряду. Они объясняли это лишь тем, что играют с новым человеком, к тому же таким неопытным. Даже самые чуткие из них ни о чём не догадывались, как ни опасался этого Алексей Степанович. Сплетни – одно из любимейших развлечений толпы, однако для них нужны более веские основания – какие давал, к примеру, Шнеер. Ветлугин же превосходно владел собой и прятал свои чувства глубоко внутри. Лишь очень близкий и давно знающий его человек мог бы угадать что-то по тончайшим нюансам его поведения и выражения глаз. Обыватель же, при всей своей любви к смакованию чужих грешков, поразительно невнимателен и равнодушен к другим. Алексея Степановича буквально разрывало изнутри, но Кобылянский и ему подобные не замечали ничего прямо у себя перед носом, ибо их порочную страсть к перемыванию чужих косточек на сегодня уже насытил Владимир Витальевич.

После репетиции Ветлугин долго гулял по Невскому. Погода стояла уже совсем летняя, и ему было так хорошо, как не было, кажется, никогда. В тот момент он был счастлив лишь оттого, что такая девушка существует на свете и завтра он снова её увидит. Ему хотелось петь, сочинять стихи, прославлять в музыке всякое творение Божьих и человеческих рук. Если раньше главный проспект столицы означал для него лишь суету и спешку, толкотню и грохот повозок, конский топот и крики уличных торговцев – теперь он вдруг стал замечать красоту даже в том, что доселе ему лишь досаждало: красивые люди, красивые лошади, красиво играет уличный музыкант, красивые здания, сады, площади, реки и каналы, мосты и скульптуры на них. А всего прекраснее – безмолвно и бездвижно висящее над всем этим небо – бирюзовое, как её глаза.