Читать книгу Донос - Юрий Запевалов - Страница 8

Если следователь вызывает в комнату допросов в самой тюрьме – это проще. Из камеры вызывают без вещей, примерно за час до прибытия следователя – о времени допроса следователь накануне подает заявку – переводят в отделение допросов. Там помещают в «пенал» – этакий узкий ящик, похожий на платяной шкаф. Если помещают одного, нормально, можно сесть, правда «шкаф» настолько узкий, что при сидении коленки плотно упираются в его дверь. Если помещают двоих, приходиться стоять, тесно прижавшись к стенкам «шкафа» и ждать. Ждать, как правило, не долго, так как следователь появляется точно к заявленному времени. Затем – допрос, после окончания допроса – снова в «пенал», ждать, когда тебя отправят в камеру. Вся эта процедура занимает часа три – пустяк, по сравнению с вызовом на допрос в «иваси».

Главное – без утомительных «накопителей» и обыска. Если вызывают к адвокату – еще проще. Нет ожидания в «пенале» – адвокат тебя ждет, проходим сразу в кабину адвоката и начинаем работать. Встреча с адвокатом – это и отдых от камеры, и новая информация с «воли», из дома. Информация устная, никаких записок, писем передавать не полагается и не передается.

Беседуем не спеша, обсуждаем подробно проведенные допросы, планируем допрос предстоящий. Адвокат информирует о том, что сделано для того, чтобы выйти «на волю». Под подписку о невыезде или под «залог». Договариваемся, что если под «залог», то такой «залог» должен быть не более 50-ти тысяч рублей. Больше денег просто нет и взять негде.

Полностью откровенным не могу быть даже с адвокатом – он местный, бывший «опер». Может, «приставлен»? Подозрение не покидает, оно постоянно, оно давит при общении, при разговорах, обсуждениях предстоящих допросов, предстоящих действиях в отношениях с родными, при получении вестей с «воли».

При определенных условиях адвокат из «ментов» – это и надежнее. Если скрывать подследственному нечего.

Надежнее потому, что если адвокат и следователь работают вместе, значит они обо всем советуются. Значит, если адвокат что-то обещает, он это сделает без «подставы», так как ясно, что и следователь согласен. Конечно, если ты подозреваешь, что они работают вместе, то соглашаешься работать с таким адвокатом только потому, что тебе нечего скрывать. И следователя убедить, что ты ничего не скрываешь, через такого адвоката легче. Но если тебе надо что-то скрыть, если нужно ввести следствие в заблуждение – такая связка, конечно же, чрезвычайно опасна для подследственного.

В любой стране, где закон управляет человеком, а не наоборот, как у нас, это посчитали бы глупостью. Но что делать в стране, где следователь ищет не виновного, а вину. У любого, попавшего к нему человека. Главное для нашего следователя доказать, что именно этот, попавший к нему человек, виновен.

Самое лучшее в этих условиях – прикидываться ничего не понимающим «простачком».

Слова «не виновен» вызывают у следствия раздражение, дополнительные вопросы. И даже – дополнительные допросы. Со всеми прелестями перемещений, вызовов и ожиданий. Это только когда что-то подписываешь, да, там прямо указываешь – «не согласен», «не признаю», «не виновен». А в процессе следствия, на допросах, лучше поменьше слов, лучше всего однозначные ответы – да, нет.

У меня это плохо получалось, особенно в самом начале следствия, когда я наивно верил в мудрость и объективность следователя. Все пытался разъяснить свою роль, свою позицию, пока, наконец, не понял, что никому этого не надо, никого это не интересует, что следователю важнее всего убедить тебя, что ты виновен. И чтобы эту виновность ты признал.

Каждая лишняя фраза – это новый вопрос. Новые вопросы – это дополнительные допросы. И здесь главное – не запутаться. Если не выдумываешь, говоришь правду, все как было – не запутаешься.

Хотя следователь «путает» постоянно.

* * *

Мне было чуть больше трех лет, когда отец предпринял первый в нашей жизни большой переезд. В город Курган, куда отца направили учиться в сельскохозяйственный техникум. Переезд этот помню хорошо, как и свое детство.

Детство помню рано. Старшие позднее часто удивлялись, слушая мои воспоминания детских эпизодов, – «не можешь ты этого помнить», или «а, не выдумывай, рассказал кто-нибудь.» В деревне, зимой, в нижней избе жили все вместе – люди, телята, поросята, и даже новорожденный жеребенок. Дети играли между собой, играли с телятами, поросятами и особенно с жеребенком. В большой избе жарко топится печь. Топка закрывалась железной заслонкой. Мы, дети – пацаны, теленок, жеребенок – разыгрались, все голозадые.

И вдруг – вопль! Теленок и жеребенок в страхе кинулись в свой «закуток». А я – пацан, чуть более двух лет – прилип голым задом к раскаленной печной заслонке. Обжарил весь бок, ягодицу, кожа долго не заросталась. Пятно сохранилось до сих пор, до старости. Когда рассказываю про это пятно родственникам – никто не верит, – а, не сочиняй! Да, было такое, но ты этого помнить не можешь, тебе тогда и было-то чуть ли не два года!

Помню также поездки с отцом по колхозным полям. Бесконечная полевая дорога, зеленая трава по обочинам и в середине, между колесной колеей, неспешная рысь лошадки. Я конечно на облучке, вожжи в руках, важен, насторожен, внимателен. Отец позади, полулежа на сидении, что-то напевает. Вокруг тишина, покой. И так едем. Сколько? Не знаю, не помню, бесконечно. Многие часы проводил я на этом облучке, вслушивался в поле, в небо, в ветер и в отцовские песни. Протяжные казачьи песни.

Отец работал то председателем колхоза, то председателем Совета, он постоянно был в пути, в дороге, что-то проверял, что-то смотрел, что-то организовывал.

В большие начальники отец вышел после выполнения некоторых заданий Советской власти. В период коллективизации или даже еще раньше, когда началось невообразимое гонение на казаков.

Казачество к тому времени из военизированного, богатого, самообеспеченного сословия России вдруг превратилось во врага Советской власти. Наступило странное для этих мест положение, когда убить казака не считалось преступлением. Казачество вдруг, непонятно почему, за что – воевали за Советскую власть вроде бы вместе со всеми – было поставлено вне закона. Да, было, воевали и против – но тоже вместе со всеми. И вдруг – вне закона!

Убить казака стало доблестью, этим хвастались – «я его хрясть…» Не выполнить казаку любое, маломальское задание Совета, поручение комитетчика стало страшным преступлением, за это расстреливали. Без суда и следствия. Расстреливали не по постановлению Совета, не по приказу Председателя или хотя бы командира. Расстреливали просто по распоряжению старшего по команде. Убивали женщин, стариков, детей – «сучье племя».

Вот и отец попал в историю.

Раскулачивали. Отцу исполнилось 18 лет, возраст, когда Совет имел право привлекать молодых к выполнению различных поручений по организации своих мероприятий.

Отцу приказали стоять в охране, с ружьем. В охране арестованных раскулаченных.

Как правило, арестованных размещали в погребах.

Надо сказать, что станичный погреб – это было нечто! Выкопан глубоко, входная наружная дверь встроенного в землю и плотно засыпанного «домика», восемь-десять ступенек вниз, снова плотная массивная дверь, за ней – просторное помещение, где хранились соления в бочках и на полках, вдоль стен лари и встроенные закрома для муки и хлебов, не только для зерна, но и для заранее выпеченных и законсервированных хлебов, в углу – лаз в яму. В яме – картофель, свежие овощи, собственное вино – в бочках, покупные сорта – в бутылях, наливки, браги, мед – хмельной и пчелиный, самогон, бочковое, долгой выдержки и долгого хранения пиво.

Рядом с основным помещением пристраивалась небольшая комната, где встраивались стол, скамьи. Там любили собираться по-очереди друг у дружки старики, пожилые казаки, активисты, молодежь – особенно зимой, в пургу, в холода. Подвыпившие мужички частенько прятались в этих погребах и от женских осуждающих взглядов.

Казачки, они ведь и на язык горячие тоже.

Рассаживались казаки на скамьях вокруг стола, вели бесконечные беседы за вместительной кружкой браги.

Вот у двери такого погреба и поставили Саньку Красноперова охранять «классовых преступников».

Погреба в те годы были еще богатыми. После статьи И. Сталина «Головокружение от успехов» крестьяне, казачество воспрянули, выпрямились, «вот видишь, все образуется, все встанет на место, будет порядок».

Снова с утра до вечера казачьи семьи работали в поле, на гумнах, покосах и огородах. Запускались водяные и паровые мельницы, к ним тянулась вереница подвод с зерном, ожидая богатого помола.

Своего зерна, не купленного, не заграничного.

Появились сытые люди, зажиточные семейства. Открылись лавки Казачьего кооперативного сообщества, работающего все же под государственным надзором. Ну и что, пусть контролируют, пусть проверяют, нам прятать нечего – главное, торговля идет, люди сдают излишки и покупают необходимое. Ожила станица-деревня!

Снова слышен на хуторах, в станицах детский смех, казачата табунятся в увлекательных детских играх. А где дети – там жизнь. Ее бесконечное продолжение. Мало в селении детей – верная примета, селению приходит конец, не станет скоро этого селения.

Захороводилась молодежь. Возбужденные парочки рады окончанию осенних работ. Заигрались свадьбы. Время не ждет! Впереди зимние подготовительные полевые работы, лесозаготовки. Да, именно сейчас, именно теперь – лето закончилось, зима не началась – именно сейчас свадьбы, ласка, любовь.

Но русскому человеку нельзя, несподручно долго жить в удовольствии, купаться в изобилии, счастье и доброте. Нам нужны конфликты, потрясения, неуютность. Не годиться нам довольство, не для нас оно. Бесконечные нам нужны «перестройки»!

И – началось. В который-то раз. Сплошная коллективизация, всех в колхоз, все сдать в новое сообщество. Будем жить коллективно!

– Слушай, начальник, а что это такое – колхоз?

– Ты давай вступай, там узнаешь. Кто не согласен, тот есть враг Советской власти. А врагов мы уничтожаем. Поняли? Вопросы есть? Помните, богатых кровопивцев мы раскулачиваем и уничтожаем. А вы, казаки, давайте-ка в сторону. Казак есть враг Советской власти. Ваша смерть нам на благо. Так что отойдите, не вводите в грех. Убить казака – это сегодня не преступление, это сегодня, если хотите знать, доблесть. Так что, давайте-ка, лучше вступайте в колхоз, становитесь крестьянами. Вот тогда вам Советская власть подмогой будет. Подмогой и защитой.

Раскулачивали всех, кто работал, кто что-то имел. Кто не работал и ничего не имел – им все переходило, им все доставалось. Они хотели иметь все, но не хотели работать. Но иметь все не работая им мешали владельцы, те кто работал, выращивал, добывал, строил. Оставалось одно – все, кто работал, владел, имел – преступники, враги народа. А врагов надо уничтожать.

И уничтожали.

Без счета. Без суда. Без следствия. Во имя и процветания классовой борьбы.

Дело было глубокой осенью. Назавтра намечено большое переселение – вывоз раскулаченных семей из деревни. Закрыв арестованных в погребе, Александр сел на лавку и постепенно задремал. Скучно, да и тревожно – а что же завтра с нами-то? Вдруг тоже самое. В станице – солдаты.

Разбудил легкий стук изнутри, из погреба.

– Санька, а Сань, кум, открой.

– Чево тебе?

– Да открой, дай размяться.

– Постой, осмотрюсь. – Александр выглянул за ворота. Тихо. Станица спит. Фыркают у привязей кони, тихо среди скопищ телег. Но спят не все, в некоторых окнах свет. Дорожные сборы. У ворот раскулаченных – постовой. Из своих же, станичников.

Все перемешалось в этой власти.

Александр вернулся к погребу, открыл дверь.

– Выходи. Только никуда со двора.

– Не, только в избу, слышь, детишки хнычут. – Разошлись. Бабы быстрее в хату – сборы, собрать, что поценнее, породнее, понужнее. Ребятишки в огород, подобрать, чего осталось, из погреба пожалуй не дадут.

Александр с кумом остались вдвоем.

– Сань, может, по кружке бражки, все равно все останется, пропадет.

– А как же мне-то, охрана ведь.

– Да отставь ты это ружье, куда оно денется. Вот поставь здесь, в этот угол, чтоб не «мозолило». Не бойсь, никто не тронет. Пацаны знают, что ты сторожевой.

Спустились в погреб. Достали корчажку с брагой. Брага не менее как пятимесячного отстоя, прозрачная, коньячного цвета – брагу подкрашивали жженым сахаром. Кум достал кружки, деревянные, емкие, налил.

– Ну, давай, Сань, счастливо оставаться.

– Кум, не обессудь, сам знаешь – не волен.

– Ладно, не казнись, и я мог быть на твоем месте. Все мы подневольные. Смотрите тут. Постарайтесь сохранить жилое-то.

– Не от нас зависит.

– Ладно, поехали. С началом пути.

Отпили крупными глотками, не торопясь, солидно, все же помнили – не на посиделках. Покрякали, допили. Кум снова за корчажку, разлил.

– Не пойму я, Санька, куда нас гонють-то? Здесь же мы на земле, знаем ее, знаем – где что добавить, где и как пахать и когда. Мы же знаем, Санька, свою-то землю, как удобрить, когда садить, а где и задержаться с посевами, не спешить. Санька, да разве без этого земля родит? Что мы там-то, на каких-то новых землях? Где он край тот, куда везут? Мы ведь с тобой и так за Уралом, куда же еще?

– Поменяют, может, местами? Нас туда, их сюда.

– А зачем? Люди же…

– Ладно, кум, не бери в голову. Поехали. Корчажка быстро пустела…

Утром хватились, нужно трогать, а ни Саньки, ни кума нет. Комитетчик зашелся криком – найти, поймать!

За дверью нашли ружье. «Убили» – взвились бабы. Спустились в погреб.

На полу, у столика мирно сопели охранник с арестованным. Еле-еле растолкали. Те ошарашенно крутили головами, «что, где…» Наконец дошло – черт, раскулачили же.

Опохмелиться бы… нет, не дали.

Кума забрали. Александра арестовали. До вечера. Вечером отпустили – «еще раз случится, выпорем…»!

Так отец попал в активисты. Вскоре он становится секретарем сельсовета, а затем и его Председателем.

Выселили все же не всех. Кто-то из больших начальников одумался, зачем вывозить, а здесь кто? Здесь-то кем руководить будем? За Уралом все же, не так уж и многолюдно! Везли, правда, и с Украины, и из других краев, да пока-то они обживутся. Много семей вернулось.

Но хозяйства были порушены, разграблены, разорены. И в колхоз нечего вносить. А что раньше внесли – быстро проели, растащили, переломали. Коллективно. Чужое проедается быстро, без оглядки – кто больше успеет, кто быстрее других.

Начиналась эра беднейшего крестьянства, нищих колхозов, голодных колхозников.

Но это же русские, казачество! Снова через год-два огороды, коровы, куры, гуси – хозяйство!

Колхоз этот непонятный не давал ничего – кормило хозяйство.