Читать книгу Искусство как форма существования - Юрий Злотников - Страница 7

Детские воспоминания…

Я достаю фотографии, есть удивительные у меня фотографии… Это где-то район Малаховки, Подмосковье. Лежит мой дед, московский дед Рубинштейн, курит, а перед ним стоит мальчик и тоже курит, такой театр. Еврейский дедушка лежит, а я вот (смеётся)…Надо найти эту фотографию, потому что она замечательная.

Лев Зиновьевич Рубинштейн. 1937

На обороте надпись: «На добрую и вечную память моим дорогим деточкам – Саве, Этеньке, Юреньке и Мишеньке. От отца и дедушки Л. Рубинштейна. Рождён в 1873-м году 23-го августа, сфотографировано в 1937-м году 1 мая. Берегите и храните».

Другая фотография: мама, отец мой и я маленький совсем. Опять (смеётся) отец лежит, вся в белом мама, очень красивая. Она была удивительно красивая женщина, я найду фотографию. И я – такой мальчик. То есть момент игровой присутствовал в жизни. Знаешь, отец Лёвы Рубинштейна, Семён Львович, он был игрун. Юмор, подвижность была, не было такой погружённости у моих родственников.

Прабабка моя, мать со стороны не Рубинштейна, а Литвиных, с материнской линии… Заболел брат мой, Миша, дифтеритом и скарлатиной одновременно, очень тяжёлое было состояние (сейчас он в очень плохом состоянии в Америке, бедняга), и мама позвала эту свою бабушку, мать матери. Что-то рассказывает ей, и я помню истерический хохот. Такой хохот, как бывает у людей, когда убиты, всё, и вдруг разрядка. Это что-то сказала (смеётся) прабабушка, вот эта Двойра, а ей уже под девяносто лет³¹. То есть интересный момент, не было усугублённости, не было гетто еврейского, и не было того, что было во время Гражданской войны, – погромов.

Юрий Злотников с родителями. Ок. 1932

Этель Львовна и Савелий Львович с детьми, Юрой (слева) и Мишей, на даче. Тайнинская (Московская обл., рядом с г. Мытищи ), 1939

Всё-таки это была какая-то интересная, лёгкая внешне, может, но жизнь такая. Это я запомнил.

Кроме всего прочего, я помню, что мы жили около Парка культуры, отец очень любил одеваться: Парк культуры, и Дунаевский, и Шостакович. Или эта песня «Дороги, дороги»³². В общем, очень было много радости. Когда усугубляют сейчас соцартисты сталинское время… а оно удивительно совмещалось с радостью.

Братья Злотниковы, Юра (крайний слева) и Миша (лежит), с двоюродными братьями Михаилом Рубинштейном (сидит на Мише) и Леонидом Беленьким на даче. 1939

Любимое чтение романтически настроенных молодых людей – Ромен Роллан. Я читал «Жана-Кристофа» с удовольствием в 1940-е годы. «Жан-Кристоф» любимая была книжка. Потом, я помню, была такая книжка «Жизни великих людей: Бетховен. Толстой. Микеланджело». Тоже Ромен Роллана. Элемент романтизма, вот даже по этому чтению, он был. И должен сказать, что при всём тоталитаризме советской эпохи гуманистическая литература XIX века окрашивала наше воспитание… Но а потом, конечно, было сильное увлечение Маяковским, очень сильное увлечение. Маяковский мне, кроме всего прочего, казался не только бунтарём, а европейцем почему-то, европейцем по своей эстетике. Человек, который, в контраст к этому сентиментализму, Ромену Роллану, был конструктивен. И его хождения по мастерским и по культуре Парижа я читал и перечитывал. И помню его критические статьи о Чехове: вот Чехов – поэт хмурых дней, пассивности российской, мрака. Но Маяковский понимал, что Чехов сильный художник, он видел в нём сильного эстета. Помню, что это меня поразило. Во всяком случае, от Маяковского шла свежесть, конечно, такое европейское начало. Вообще, когда в России говорят «европейское начало» – это всегда желание уйти от русской болезненной рефлексии к какому-то осознанию, к какой-то бодрости. Поэтому так нравился мне Прокофьев, и вот токкатность Прокофьева была тоже без вот этого лишнего психологизма. Какая-то чистота, кристальность. Отсюда, может быть, и возникли мои сигналы. Вот эта эстетика вокальности и элегической простоты.