Читать книгу Искусство как форма существования - Юрий Злотников - Страница 8

Уже в Камышлове я стал любить рисовать, у меня даже сохранились рисунки. Я познакомился с милым русским парнем в госпитале, который рисовал. И вот была какая-то удивительная романтическая дружба – и я его любил, и, видимо, он ко мне хорошо относился. Он мне рисовал кошек, и я обалдел от этих кошек. Просто обалдел… Я его провожал в Камышлове на фронт, он даже написал мне в Москву письмо, а я, такая сволочь, как-то не ответил. Удивительный был человек! Русский парень с Урала… Ему было лет 20 или 19. И когда я приехал в Москву, то жаждал поступить в художественную школу. Мне сказали, что есть художественная школа, она была при Комитете по делам искусств, находившемся во время войны в здании Политехнического музея. Там была грандиозная лестница, надо было куда-то идти, записываться. И я испугался. Я пошёл с Лёлькой³³. И мы поднялись по лестнице. Я зашёл, показал какие- то срисованные рисунки. Мне сказали, что это не годится, идите в зоопарк, порисуйте с натуры. Пошёл в зоопарк. И первого, кого я рисовал, то, что не двигается, – сову. Ну вот… И встретил трёх кучерявых мальчишек. Одним из них был мой сегодняшний прия тель Алексей Васильевич Каменский, сын футуриста Каменского. И были его однокашники. Он был старше, был уже в выпускном классе, а я – только поступающий. Потом я уже научился рисовать и полюбил зоопарк. Иногда ко мне залезали в карман: обступали меня, мальчишку – я что-то рисую – и залезали в карман. И я засовывал бритвы в карман. Один раз увидел зверскую морду, которая сосала пораненный о мою бритву палец. Короче говоря, я поступил в эту школу. Причём у меня была какая-то жуткая уверенность, что я талант, меня должны принять.

В живописной мастерской МСХШ. Слева направо: Боря Карпов, Юра Злотников, Гриша Дервиз, Э. Вайсман, Гена Михлин, Володя Федорович. Ок. 1945

Я поступил в школу художественную в сорок третьем году, и как-то очень легко всё это прошло. Но в то время школа была не напротив Третьяковской галереи, а на Переяславке, на Мещанской улице. Там была школа, такая стандартная городская школа, и там временно помещалась, ну какое-то время – с сорок третьего по… в общем, лет 4–5, помещалась художественная школа в обычной такой, типовой школе, десятилетке, пятиэтажной школе. А до этого мы базировались в какой-то музыкальной школе, но это было в переулке недалеко от Никитских ворот и Арбата, вот. По-моему, рядом с ГИТИСом.

Живописный класс МСХШ педагога Б. Хайкина. Юрий Злотников – слева в верхнем ряду. Справа в нижнем ряду – староста Владимир Андреенков. Ок. 1945

Так что это был, значит, сорок третий год. Была группа ребят, с которыми я познакомился. Среди них был такой Григорий Дервиз, Григорий Георгиевич Дервиз³⁴, потом он стал крупным монументалистом, сделал несколько станций метро. И через него я вошёл в круг семьи Фаворских. Он был племянник жены Фаворского, Марьи Владимировны.

Вот. Это всё тянулось давно, из Домотканова³⁵. Гриша меня как-то пригласил в мастерскую Фаворского³⁶. И с тех пор, с сорок третьего года, с сорок четвёртого, до дней его последних жизни… – я принимал участие в похоронах Фаворского – этот дом был для меня очень близок. И я считаю, что мне в жизни очень крупно повезло знакомством с этим семейством, с этим большим художником.

Помимо того, что он был замечательный, конечно, художник и, в общем, человек для России тогда очень важный, большой культуры, пластической культуры, он был и мудрец. Все его ученики, которые почковались около своего учителя, набирались от него мудрости – мудрости переносить те сложные ситуации, тот сложный климат, в котором жила страна, где перемешаны были ложь с правдой очень густо.

Дело в том, что сами его гравюры и сам его облик создавал какую-то невероятную ауру. Он говорил даже певуче. От Фаворского шёл какой-то покой правды, он мог в период горячей встречи – много народу – встать и сказать: «Вы знаете, я пошёл проведать Марью Владимировну», – жену, она болела, пошёл с ней сидеть. То есть в нём совмещались крупный мыслитель, художник с очень чутким человеком, настоящим человеком в те нечеловеческие годы. Это, конечно, на нас, мальчишек, действовало.

Более того, первые свои экспериментальные работы я показывал ему. Это было сразу же после болезни или смерти Марьи Владимировны. Но дочь его Маша, тоже Марья Владимировна, устроила мою встречу с дедушкой, как они его называли, встречу с Владимиром Андреевичем.

Это была очень замечательная встреча, и он мне сказал такую фразу, которая популярна была как русская поговорка: «суп из топора». Вот эта абстрактная живопись, беспредметная, она так им и сформулировалась, как то, что я делаю «суп из топора».

А потом, периодически, благодаря Грише, Григорию Георгиевичу Дервизу, я бывал у Фаворского в доме. Там была выстроена такая лестница из квартиры второго этажа прямо в мастерскую. И была маленькая комната, в которой Владимир Андреевич лежал, когда он сильно заболел. Так что это был очень тёплый и очень дорогой дом.

Владимир Андреевич Фаворский в своей мастерской. Новогиреево, 1949

Помню, как-то с Дервизами, семейством, приехал туда, к Фаворскому. На втором этаже сидели в их квартире, в столовой. Вот он сидит: народ, приехали родители Дервиза. Фаворский говорит: «Я Юре покажу». Мы спустились по лестнице прямо из квартиры в мастерскую, вот, он мне дал, по-моему, иллюстрации… уже не помню, какую книжку, по-моему, Гейне. В общем, там была такая работа тёмная, такая невероятно интересная гравюра, тёмный какой-то пейзаж вертикальный, идёт фигура. И я ему сказал: «Владимир Андреевич, это скорее похоже на Гейне, чем на… – да, он делал Бёрнса³⁷, – чем на Бёрнса». Он даже был возмущён этой моей репликой юнца (посмеивается)… в общем, такая история. Конечно, столкновение с этим человеком в начале художественного пути – это было замечательно. Время, когда трагедия сталкивалась с познанием.

Но в чём была великая роль Фаворского вообще для людей, которые с ним были связаны? Хотя ты понимаешь это, когда живёшь непосредственно, даже не так ярко, как потом, уже в некоторой ретроспекции. Человек, невзирая на жуткую трагедию времени, эпохи – погибли многие его друзья: Флоренский, Шик (священник, отец Дмитрия Шаховского)³⁸… погибли двое сыновей³⁹, под самый конец войны, младших… – сколько должно быть у человека мужества, внутренней силы, чтобы работать и поддерживать других людей. И, конечно, всё творчество Фаворского в отличие, допустим, от замечательных художников питерской школы, таких талантливых, как даже Лебедев, Конашевич, – смотрятся все его работы, во-первых, как притча, смотрятся очень скульптурно, очень ясно, монументально, и как бы всё время какой-то урок, урок жизни. Не только пластики, не только искусства, но какой-то урок мужества, жизни. И это не проходит даром, когда ты сталкиваешься с таким гением. Вот это главное, что я хотел сказать о Фаворском.