Читать книгу Чистые сердца - Замба Шорван - Страница 13

Ночь. Вместо жаркого солнца на вершине темного неба сияла полная луна, а горячий суховей сменился на крепчающий прохладный ветер, предвещающий скорый ливень. Старый пастух вместе с тремя банхарами был на подходе к животноводческой стоянке. Ночная тьма давно поглотила путников, спустившихся с невысокой волнообразной возвышенности и вышедших на плоскую равнину. Единственное, что в непроглядной ночи было различимо – брякающие серебряные колокольчики на поясе старого пастуха, отражающие блеклый лунный свет, и крохотная мерцающая точка далеко впереди, казавшаяся не то ночным миражом, не то ночным кошмаром, не то угасающей звездой, упавшей на землю – в самую пучину тьмы. То был сигнальный костер, предусмотрительно зажжённый для него сыном, оставшимся на стоянке. Этот огненный маяк посреди степного океана значительно упрощал задачу для путников, до этого блуждавших в кромешной темноте. Братья ничего не видели и шли только по запаху, слуху и памяти, ориентируясь в пространстве своим шестым собачьим чувством. Старый пастух вёл коня вслед рысившим банхарам. Остатки волчьей крови растеклись по лошадиным бёдрам, и конь нервно подрыгивал мышцами, будто отгоняя паразитов. Мрак ночи всё сгущался, окутывая не только тела, но и души забредших в далекую степь путников.

Где-то глубоко в пучине степных пределов пронёсся вой. Он стремительно проходил по всей степи наравне с ветром, нарушая покойную тишину ночи, а потом исчезал, поглощённый мглой, из которой и был рождён. Волчий вой был пронзителен, он ощущался и касал собой всех, кто его слышал, и касание это было пугающим. Вой возвещал о страданиях и боли, о жизни, смерти, и той грани, разделяющей два этих явления. Волки выли, взывая к жалости и внушая ужас в одно и то же время.

Пылающее, разгорающееся из-за ветра пламя от костра из кизяка, нескольких бревен и сухих верблюжьих колючек обжигало крылья любопытных насекомых, слетающихся на свет огня. Трески и хрусты звонко разносились по стоянке, но они не могли пробудить ото сна коров и овец, крепко спавших после выпаса на дальних бескрайних пастбищах, где произрастали дикие степные травы: ковыль, полынь, прутняк, дикий лук и типчак. Санан, отработавший сегодня за всех троих братьев, ушедших на охоту вслед за старым пастухом, также спал крепким беспробудным сном. Он, как обычно, лег в своей старой будке у крытого загона и уснул настолько крепко, что даже звонкий смех молодого пастуха не мог его разбудить. Пламя от костра металось и дрожало на ветру. Человек сидел поодаль от костра на лавке у юрты, а лицо его освещал слабый, доходивший до него свет от огня.

Бурул с щенячьим любопытством смотрел на молодого мужчину и сравнивал его со старым пастухом. Сын был выше своего отца. Глаза его были шире, а нос длиннее. Черные, угольного цвета волосы молодой пастух носил в недлинной темно-матовой косе, а старый – налысо сбривал седые жесткие волосы, обнажая свою круглую голову. Скулы у молодого мужчины не выпирали, и лицо казалось чистым из-за нежной светлой гладкой кожи, лишенной глубоких морщин, кои присутствовали на отцовском лице в изобилии. Также на лице старого пастуха была борода с проседью, а под глазами выделялись большие выдвинутые скулы и плоский нос. При этом Бурул заметил, что оба носят серебряную серьгу в левом ухе и оба похожи в своих манерах и привычках. Они с одинаковой тональностью говорили на своём человеческом языке, одинаково смеялись, одинаково ходили. Бурул чувствовал, что и запахи у них похожи, и чтобы лишний раз убедиться в своей правоте, он уперся своим носом в человеческую руку и начал её внимательно нюхать. Молодой пастух улыбался и гладил Бурула по голове и чесал за свисающими треугольными ушами. От этих ласк банхар скатывался на спину и, довольный, подставлял свой живот – самое уязвимое место всякого зверя, тем самым демонстрируя своё глубокое доверие к человеку. Они оба были рады, но улыбки их были призваны умом, а не выходили из души. Молодой мужчина и овчарка переживали за старого пастуха и всячески пытались подбодрить друг друга лаской и добротой. Бурул видел, как часто молодой пастух поглядывал в ту сторону, куда ускакал его отец еще днем. Было видно, что он переживал, но в своей тревоге он был не одинок – ведь и Старый Бурул тихо поскуливал, вглядываясь в темноту, пытаясь найти в ней своего хозяина.

Так же, как и старый пастух сегодня утром, молодой ударил ладонями по коленкам, встал и направился в юрту. Открыв одну из створок деревянной двери, он перед тем, как зайти самому, пригласил в неё банхара, позвав его по имени. Старый Бурул, в отличие от своих братьев, регулярно захаживал в жилище человека, так как славился чрезвычайно послушным и спокойным нравом, отличался удивительной для пастушьей рабочей овчарки чистоплотностью. Его лапы, как у птицы, не оставляли после себя грязных следов, а его шерсть, словно кошачья, всегда была гладкой и чистой.

Бурул вошел в юрту. Каждый раз он удивлялся этому зрительному обману, ведь снаружи юрта выглядела неказистой и маленькой. Обитая белым войлоком и переплетённая бечевкой, она всегда портила вид прекрасных степей своей неестественностью, но внутри она казалась венцом человеческого таланта. Зимой в ней было тепло, а летом прохладно. Ни дождь, ни ветер не проникали внутрь. В юрте всегда пахло сливочным маслом, свежим молоком, вареным мясом или жареным тестом. Каждый раз, когда выпадала возможность посетить человеческое жилище, Бурул внимательно разглядывал мебель и убранства своего хозяина. Он, со свойственным ему академическим любопытством, рассматривал закрепленные на решетчатых стенах плети и кнуты, элементы конской упряжи и хозяйственные инструменты, саблю в ножнах, лук и колчан со стрелами. На одной части стены – над кроватью, где спал старый пастух, висел большой разноцветный ковер, а рядом с ним, на створках, висела полка, на которой стояли реликвии и святыни, лежали подношения в виде теста и мяса, горела лампадка, от огня которой чадило, а пламя – тревожно содрогалось. На противоположной стороне юрты стояла еще одна кровать, где спал молодой пастух, когда он приезжал к отцу, а также деревянный шкаф и сундук. Парень взял тускло горевшую медную масляную лампу, наполненную растопленным жиром, и с её помощью разжег очаг, на котором уже стоял казан с говяжьей похлебкой. Он уселся на кровать, а Бурул улегся у его ног, с грустью свесив голову.