Читать книгу Жертва для Локи - Зарина Судорина - Страница 5

Утро. Еду в суд.

Маршрутка битком. Удалось сесть, да еще у окна. Имею полное право теперь посмотреть на уличных людей.

Школа. Вот со скорбной важностью идет тетка, по виду училка. Кулаки и рот сжаты, идет наставлять чужих детей. Себя никогда не спросит, как можно жить с таким сжатым ртом? Вот молодой еще совсем парень выпивает у ларька сто грамм мутной водяры или самогонки, идет дальше жить с помятым лицом и удовлетворенным видом.

Вот бабулька с трехлитровой банкой ждет машину с молоком. Подъедет молочник, она ему: «Что-то ты, Миша, сегодня поздновато, всегда в семь уже здесь…»

Улыбнется несколько заискивающе: от этого зависит, будет ли в следующий раз Миша ее ждать или уедет сразу. И придется ей тогда тащиться аж две остановки за литром молока, где подешевле, а то ведь в пакетах втридорога. Он пробурчит что-то вроде: «Да выехал как всегда, пробки же, опять Площадь перекрыли…»

Разговора теперь им хватит на двадцать минут – пока обсудят нынешнюю непрочную власть: «Ах, Акаев, Ах, Бакиев…», пожалуются друг другу всласть и разойдутся. Бабулька пойдет по солнечной улице, войдет в калитку, тут же плеснет коту молока, остальное поставит кипятить, а тем временем любимый сериал уже идет…

Эх, мне вдруг захотелось оказаться на ее месте. По крайней мере, ей, несомненно, плевать на лицемерных коллег, грядущий развод, зашкаливающие эмоциональные срывы и гормональные всплески. Но если, конечно, это из телевизора, тогда да… А вот поликлиника, в которой вырастают наши дети, как выросли и мы. Вот мое имя на заборе, хотя прославляют совсем не меня.

А вот наглый дяденька характерного поведения. Благоухающий свежим перегарищем, сгоняет с сидения ребенка, заваливается, вынимает из кармана «Арабу»7 и начинает медленно, негромко вслух по-киргизски читать ее по слогам…

Иногда хочется спросить каждого члена этого «нового общества»:

«Дяденька, а Вы откуда? Сколько живете в этом городе, и стал ли он Вам родным? Помните ли вы его таким, каким помню его я: цветущим, молодым и очищенным от подсолнечной кожуры, от ваших харчков, сморчков и блевотины? Он тогда так и назывался – Фрунзе, что по-молдавски значит «Зеленый». Жители этого чудесного зеленого города извинялись, нечаянно задев вас локоточком, говорили «спасибо» и «пожалуйста» и не выкидывали из такси и маршрутки за то, что ты другой национальности…

…А почему бы вам, батенька, не вернуться в родные горные пенаты, задабривать и удобрять скупую в тех краях землю и оставить нас, обыкновенных киргизов и русских, плохо изъясняющихся на диалектах госязыка, жить как умеем. Этот город был моей родиной. Когда в нем не было вас…»

Но, разумеется, этого я не сказала: мой бюджет не предусматривал починку сломанного носа.

Соседка тетя Айжан, кстати, коренная фрунзенка, заходит в маршрутку и, видя меня, улыбается. Протискивается ко мне на заднее сидение. Отчего-то говорю, что еду на работу. Беседовать о прелестях бывшего совсем не в настрое. Да, да, вот лучше о фен-шуй и прочих радостях.

Внезапно она наклоняется к моему уху:

– Знаешь, Варька, как жить стало страшно после революции, – делится глухим шепотом, – вот передаешь деньги и, если говоришь по-русски, как на тебя нападают все! Ты что, родного языка не знаешь? Орус8 что ли какой? Как начинают орать, чуть не с кулаками. А я, да и дети мои, все в русских школах учились, нам проще по – русски говорить. В быту-то. Так, когда свои приезжают в гости, конечно, по – киргизски стараемся. Не особо умеем, конечно…

– Ничего себе.

– Да. Вы-то хоть уехать можете, а нам куда? Я хоть и киргизка, а вообще поражаюсь, кто понаехал, что со страной, с городом становится, в помойку превратился, и все злые такие. Южные против северных, чуйские против ошских. Уже и так всю страну располосовали, было бы что делить. Вы уезжать не собираетесь?

– Собираемся, да всё никак не соберемся…

– Да что здесь – у Бакиева, оказывается, семь братьев, (смеемся) – все нахапают, потом сменятся. Нашелся бы патриот какой, как Путин, да никому же не хочется пост терять…

Я киваю. Бесполезные маршруточные разговоры.

– Ладно, Варвара, привет своим передавай.

Она встает, обращается к сидящему рядом:

– Кечерисиз, сиз тушосунбу?9

Провожаю ее взглядом. Грустно. Но и радостно: при выходе имею полное право обойтись своим: «Разрешите?»

Еду дальше. Открываю окно, пытаясь спастись от духоты и человеческой вони. Меня тошнит. Часто тошнит. На расстоянии руки от меня и всё же в другой реальности, на остановке бабка бормочет себе под нос: «Вот что при Акаеве было, то и сейчас при Бакиеве продолжается…» Стоит на обочине, дожидаясь зеленого. И вдруг резко выходит на дорогу.

Рванувшая маршрутка слева задевает ее капотом и, наплевав на завалившееся тело, набирает скорость. Наши и те пассажиры выворачивают шеи, пытаясь видеть конец истории. Тело, пошевелившись, встает и идет дальше по оживленной дороге, ничуть не мешая мчащимся мимо.

От приличного толчка на сидении передо мной резко вскидывает голову спящий пьяный парень. В кармане у него давно трезвонит мобила. Срывающимися пальцами открывает телефон и начинает плакать.

– Ооба10… Апа11… апа. Асель12 украли. Свадьбы не будет. Я вчера всю ночь бухал. Не знаю, что мне делать, куда я еду. Я даже не знаю, где я.

Оханье из трубки слышно даже мне. Он закрывает телефон. По его лицу текут слезы, а вся маршрутка смеется. Становится душно, и тоже хочется плакать. День обещает быть веселым.

Я встаю, продираюсь сквозь плотную черную стену – в окно вижу здание суда.

– Разрешите?

«Враги сожгли родную хату. Старуха – страшная бабка. Тихая, добрая, но не слышит, поэтому, когда говорит, всех пугает: «И где ваш хваленый коммунизм… демократия… справедливость, равенство».

…Беги стоял, прислонившись к подоконнику. Он находился в городском суде. На сегодня у него был назначен развод. Рядом девушки – слов нет, ухоженные, но некрасивые. Беги как никто другой знает в этом толк. Девушки ведут беседу, будто анекдот рассказывают, как дочка в город собирается, а мама:

– Куда же ты на ночь глядя? Темень уже.

– Мама, где мои стринги?

– Покушай. Как же ты в город голодная поедешь?

– Мама, где мои стринги?

– Ну, ты хоть теплые штаны надень.

– Мама, понимаешь, будут стринги – будет все!..»

Стринги – наше все!

…Я стояла, прислонившись к подоконнику, и ждала его, рассматривая в окно слякотный двор. Пыталась дышать не затхлым тошнотворным воздухом суда, а крохами уличного – из щелей, улизнув от запаха страха, мерзости, выплаканных бесполезных слез, растерзанных жизней… Возможно, окно привлекло меня тем, что можно было представить, будто это всё не со мной, что я на свободной улице, а здесь лишь так, для видимости. Словно это такая игра.

Неожиданно подъехало развлечение. Машина с решеткой на крыше изрыгнула из железного чрева целую вереницу, человек пятнадцать, обычных «мусоров» в мятом хаки, с одним бараньим выражением лиц на всех. Выходя друг за другом, они строились дорожкой от машины до крыльца суда, как будто собрались играть в «ручеек». Я ожидала увидеть матерых уголовников, эдаких паханов – не зря же такой ручеек выстроился. Все, кто был в коридоре суда, прилипли к стеклам, подтягиваясь со всех уголков и наслаждаясь зрелищем для пустых глаз.

Конечно, интересно. И вдруг я вижу, как по аллее, выстроенной из ментов, выползают пара мужичков, обычных мырков с Ошского рынка, одна старая на вид торгашка и тройка ни в чем не уверенных подростков, сутулых, как наш Мир с программы «Взрослая жизнь»… Все в потрепанной одежде, пришибленные системой, «гадами» и своей жизнью. Гусеница из людей вползает в узенький проем, по обе стороны грозная стража с пельменеобразными лицами. И громыхнул на узкой грязной старой двери амбарный замок – как хребет перебил чьей-то жизни.

Зато начинает строиться моя жизнь. Вот получу штамп и пойду оформлять справки на отъезд. Уеду и буду жить нормально… Скучать по мыркам, по киргизам, по какому-нибудь мальчику…

Я, при серьгах, фальшивых бусах и улыбке красным ртом – на одной скамейке. На другой – парень, который когда-то выкрал спрятанный родителями паспорт, чтобы жениться на мне.

Это правда он?

На нем черный кожак, подозрительно знакомый. Это все, что осталось. Тот был стройным, милым и преданным. Этот с трудом протискивается в проем двери. Оставивший тогда после себя и своей засаленной подружки алые пятна на еще пахнувшей мной простыне.

Мы сидим с глупыми и храбрыми лицами, как в кино. Обернувшись с блуждающей улыбочкой, я говорю ему: «Как это всё развлекательно!»

И мы оба смеемся.

Судья тоже не подкачала – рыжая Маргарита Ивановна в красной мантии.

– Ответчик, вы согласны на расторжение брака? – спрашивает глубоким голосом задействованной актрисы из постановочной передачи федерального канала.

– Да, – не раздумывая, отвечает он.

– Может, всё же стоит сохранить семью?

Я замираю. Просто интересно, что он на это скажет.

Молчит. Интересно, что бы ответила я?

«Знаете, Ваша честь, хотя прошло уже десять месяцев, я никак не могу привыкнуть спать одна. И я до сих пор не могу поверить, что он больше не любит меня. Я не верю в то, что он любит теперь… кого-то другого. Что он может с кем-то, кроме меня, и с удовольствием. Что он равнодушен к дочке, которую от него однажды так отдирали, что она потом лежала три дня с температурой. А он отодрал ее от себя и поехал дальше, забыв про…»

– Да нет, Ваша честь. Семьи-то уже нет. – Просто и безжалостно знакомый голос произносит незнакомые слова.

Я выныриваю и слышу дальше.

– Ваш брак может считаться расторгнутым сегодня, такого-то числа, такого-то месяца такого-то года.

Этот голос, словно волшебная флейта, открывает дорогу. Надо непременно отметить приглашение в новую жизнь!

После суда он подбросил меня в мэрию. Я всё еще на сцене. Кривляющаяся и словесно извивающаяся. Следующие полчаса активной эксплуатации мышц лица, и так уже довольно потрепанных постоянным оттоком витамина С от почти непрерывного курения и мыслей о Сущем.

В машине курим и шутим. Интересно, он чувствует то же, что и я?

Как все-таки бывают похожи друг на друга совершенно чужие люди. Укладывая дочку спать, вспомнила отчего-то приютскую Вику. Семилетняя, она похожа на Майку, как сестра. По возрасту вполне могла бы быть моей старшей дочерью. Иногда в голову приходили мысли что, я могла бы ее удочерить. Но очень смущал лицемерный характер.

Она, как собачонка, заглядывает тебе в глаза, ласкается… пока ты приносишь ей какую-то пользу. И, завидев на горизонте более перспективный объект, не прочь приласкаться и к нему. Просто так ведь ничего не дадут. Никогда не давали. И как ей еще жить, этому семилетнему человеку, девочке Вике, уже познавшей силу ласки, жалости и своих длиннющих ресниц?

Вот правильно говорят: не пой с утра – к вечеру плакать будешь. Но когда совсем невыносимо – не плачется.

«Не волнуйся, скоро, скоро наплачешься. Ты еще не знаешь, что настоящий ад начнется завтра». Никогда не знаешь, что начнется завтра или даже через минуту.