Читать книгу Жертва для Локи - Зарина Судорина - Страница 7

В тот солнечный день я, директор Лира и соцработник Ханума Аллоевна снарядились в стан врага – в минобраз19. Лоббировать, лоббировать и еще несколько раз повторить то же самое, просто чтобы наполнить свою жизнь каким-то смыслом.

Мимо мчится сухая пыльная дорога. Пальцем расширяю холодную потную точку на окне служебной иномарки.

Останавливаемся на светофоре. В лотке «Тандырные самсы» торгует бойкий парень. Вот человек, знает свое дело, доволен им, не надо ему никого спасать. Он знает – перекусивший его самсой уже спасен, ибо голодный не может бороться за правду. Едем дальше.

Чтобы не терять ни секунды рабочего времени, Ханума Аллоевна принимается бодро отчитываться перед шефом.

– Лира, мы наводили справки в «Айдае» о Доходягине. Пришел отчет – имели место попытки суицида…

Лира, не оборачиваясь, с переднего сидения остужает пыл привычных усилий по пристройству к своей заднице. Ибо сейчас это будет не так удобно, как обычно, ведь они сидят слишком далеко друг от друга.

– Ханума Аллоевна, вы должны были проконтролировать весь процесс от начала до конца. Вы сами говорили, что этот Доходягин социально опасен. А ведь мы взяли его в Центр.

– Да… – лучший работник, самый добрый человек Центра и выдающаяся стрелочница госпожа соцработник делает еще одну провальную попытку. – Но медики давно должны были определить его в психоневрологический диспансер.

– Насколько я помню, Вы сами настаивали на его приеме.

Пауза. Я поворачиваюсь посмотреть на сморщившееся в ожидании удара лицо.

«Успокойся, теперь уже холопов не лупят», – мысленно посылаю ей.

– Но он социальный сирота и подходит под наш устав. Туберкулез у него уже почти вылечили, документы восстанавливаются…

При упоминании туберкулеза вспоминаются неудавшиеся обеды в столовой, и я жалею, что успокоила ее, отворачиваясь к приятно-молчаливой панораме за окном.

Лира раздраженно почесывает затылок пятерней – любимое занятие с незапамятных времен.

– Давайте потом поговорим. Варвара, в перерыве закажите тринадцать порций обеда в «Шансоне».

– Конечно, – я радуюсь, что можно будет выйти покурить. Что же остается делать менеджеру по развитию и лоббированию, как не заказывать обеды!

– По полпорции солянки, одна жаровня на двоих, салаты – три вида.

– Слушаюсь, моя госпожа, – так следовало ответить согласно контексту, но я решаюсь только на: «Хорошо, Лира».

Заседающие собрались в тесном кругу, почти по-домашнему. Учителя и директора школ для детей с пробелами в образовании, пара-тройка «своих» газетчиков и энкаошники20.

Пробовали ли эти холеные дамочки запахи двенадцати квадратов, где спят чуть не вповалку шесть человек, в том числе грудной ребенок?

Вот вы, например, госпожа директор, впоследствии обеспечившая за счет Центра полшколы учебниками. А после этого удачного дельца поголовно выгонявшая наших воспитанников из школы, мотивируя тем, что «они все у вас придурки!».

Но я этого пока не знала, поэтому сказала просто «Сдрасти».

Все рассаживаются, разбирают пластиковые стаканчики с плавающими в них пакетиками чая и потирая обожженные пальцы. Председатель собрания, крупная крашеная расписная блондинка Марченко, играя в строгое заигрывание, стучит по столу карандашом и объявляет повестку дня.

(По мне так ей бы больше пошла кожаная униформа и плетка.)

– Уважаемые товарищи!

Товарищи польщено улыбаются такому панибратству. Еще бы – от председателя сети исходят многие блага, связанные с распределением кусков и кусочков, будь то материальный эквивалент личного расположения или приглашение на прессуху21.

– Сегодня на повестке дня следующие вопросы. Первое. Отсутствие правовой базы для решения проблемы. Второе. Должна быть разработана программа для возвращения беспризорных детей в систему образования. Третье. Мало коррекционных классов выравнивания для детей, пропустивших несколько лет учебы. Четвертое. Отсутствие у преподавателей опыта работы с детьми с пробелами в образовании. Пятое. Необходимы учебники на киргизском языке. Шестое. Доплата учителям беспризорных детей. И седьмое, самое главное – равнодушие государства.

Все закивали.

Единственная моя функция – наливать в стаканы воду и здороваться. Я сижу в углу и записываю по собственной инициативе в собственный блокнот:

«Составить сложный развернутый план действий по устройству дальнейшей жизни… «Один грамм зла налагает клеймо позора на всё благородное» (Шекспир, «Гамлет»).

Так мне показалось, так, наверное, и случится.

Флэшбэк – эффект повторения пережитого в снах».

К чему привел очередной круглый стол? В тот день мы замутили обалденную фишку – устроили бесплатную раздачу учебников школам, которые возьмут на обучение наших детей. Директора купились, и мы ударили по рукам. Жалкие полмиллиона сомов взамен на то, чтобы пара-тройка десятков детишек почувствовали себя людьми детьми. Хотя бы на время. Это даже не деньги.

Кстати, сегодня солнечное затмение. Пить нельзя. Зато курить можно: я иду по улице заказывать обед. Навстречу идет тетка с пустыми ведрами, по привычке скрещиваю пальцы и рисую в воздухе руну.

Льет дождь, я курю за углом под зонтом.

Даже если капли дождя очень тихие, шум всё равно стоит такой, что не слышно, о чем говорят прохожие. Но иногда даже за этим мелким шепелявым звуком капель непросто пропустить ответ на свой вопрос. Мимо меня прошли женщина вдвое старше и юноша вдвое моложе меня.

– Знаешь, – говорила она ему, – хорошо, когда шаг совпадает с шансом.

Они заворачивают за мой угол и, вероятно, продолжают говорить о своих небесных кренделях.

Шаг, шансом, шансон…

Я потрясенно докуриваю сигарету, медленно выбрасываю ее, она неспешно окунается в лужу, и я слегка заторможенно поднимаюсь по ступенькам «Шансона». Конечно, шанса не будет, если не будет Шага. Я делаю шаг, второй, ступеньки выше, я на крыльце, у меня начинает кружиться голова, и тут я понимаю: Храм должен заполнять Бог. Если нет Бога, то должно быть что-то, что заполнит Храм. Что? У меня нет ничего, что заполнило бы мой Храм.

(Надо сказать, в те дни я читала «Заир»22. Не была в восторге.)

На часах тринадцать – тринадцать тринадцатого числа нетринадцатого месяца.

…Уже перед самым уходом из офиса я вспомнила про книгу. В окна глядело вечернее солнце, глянцевая обложка купленного вчера сборника Бродского блеснула три раза – на каждом лестничном пролете. Я поднималась на третий этаж.

Второй раз в жизни я подходила к этой двери. Первый раз – когда психолог Аня знакомила меня с Центром. Кажется, в их комнате даже кто-то был, кивнул мне с улыбкой, кивнула и я… Не помню, кто это был. Тогда все они были для меня на одно лицо.

Чуть ли не в первый день я попала на какой-то праздник – в актовом зале выступали бывшие беспризорные дети. Я хлопала после каждого номера и всё время спрашивала себя, куда же я попала. Особенно запомнился один пацаненок. На лице его было написано, что еще вчера он спал на теплоцентрали и просил подаяния с клетчатой шапкой. Под глазом у него сиял фиолетовый фонарь, а пальцы были изрезаны бритвой. Губами, привыкшими к совсем другим словам, он сегодня в нарядном зале поет песенку о том, как хорошо быть послушным паинькой, а клетчатая шапка постирана, выглажена и уложена в шкафчик… (до лучших времён?)

А вот и дверь в комнату ребят из «Взрослой жизни», выпускников детдома. По словам соцработников, эти ребята ни на йоту не приучены к жизни в этом мире людей. Что у них вечный потоп – могут забыть закрыть воду и ходят в носках, растаскивая грязь по комнате. Я пожалела, что у меня нет резиновых сапог, и постучала.

Тук-тук. Молчок. Еще тук-тук. Опять молчок.

Я приоткрыла дверь и сделала еще тук-тук. Комната была пуста. Я вошла. Пол был сухой и абсолютно чистый. Все кровати были аккуратно застелены, на тумбочках прибрано. Из шкафа не торчала и не вываливалась одежда. С гигантского плаката на стене огромными, подведенными на индейский манер глазами за мной следила Кристина Агилера.

Но как я узнаю из выстроенных в ряд кроватей, где спит Иса? Некоторое время рассматривала по – спартански обставленную комнату. Обеденный стол в углу со стопкой вымытой посуды. Хлеб, кастрюлька. За шкафом утюг, полка для обуви. Старенький музыкальный центр и диски – рэп, рэп и рэп.

На одной из тумбочек замечаю мою старую знакомую в сером переплете. Только сегодня она уже не сверкала на солнце и не была так раскалена – тихая, замолкшая, скучающая рассказчица спала. Рядом с ней стояли, лежали стопками несколько толстых книг и довольно много – поменьше. Чехов, Достоевский, Гоголь, потом Пелевин, Коэльо, Кастанеда, Библия…

Я подошла к серой, отогнула закладку. Книга послушно ожила.

«– Когда умрет, обязательно пришлите за мной, – вполголоса приказал я

фельдшеру, и он почему-то вместо «хорошо» ответил почтительно:

– Слушаю-с…»

Между переплетом и первой страницей была заложена фотография – шесть цветных снимков три на четыре. Свежая. Иса улыбался мне так, словно в ту минуту, когда фотографировался, думал о тех чудесах, что накроют его, как только в руках у него окажется заветный синий документ23. Я рассматривала его лицо. Его совсем не портят азиатские скулы и полноватые губы. Никогда не думала, что можно быть таким красивым. И какая челка блестящая, даже на этой официальной матовой бумаге. И глаза – темные-темные…

Я посмотрела на саму закладку. На листе бумаги какими-то полудетскими, старательно выведенными буквами было написано:

«Я люблю тебя очень-очень.

Сильно-сильно, вечно-вечно

И еще чуть-чуть.

Люблю только тебя одну, люблю и буду любить

Всю жизнь.

Для тебя я живу.

Твой сон наяву.

28 мая такого-то года»

За дверью послышались шаги. Я захлопнула книгу. Как застигнутый врасплох вор, с оглушительно колотящимся сердцем бросила книгу на тумбочку, отбежала на безопасное расстояние. Шаги приближались. Я уже прокручивала в голове, что скажу Сулире, когда она войдет. «Я зашла, никого не было… Я обещала Исе книгу, вот она… ах, вот – в сумке…» Чееееееерт!

Шаги невыносимо громыхали прямо под моим ухом. Потом остановились, кто-то задребезжал ключами, щелкнул замок на двери коморки охранника. Шаги в последний раз протопали и затихли. Замок еще раз щелкнул.

Уф… Сегодня смена Ивана Христофорыча. Он всегда запирается в коморке, и я его понимаю: неприятно, когда тебя отрывают от фляжки с водочкой.

Выдохнув, вернулась к полке. 28 мая – это вчера. Много бы я отдала, чтобы узнать, кому он это написал.

Я вынула из сумки Бродского, положила на тумбочку. Еще раз открыла сумку, вырвала из блокнота страницу и написала: «Есенин – гений. Бродский – гений». Вложила листок в Бродского и положила свою книгу под серую. Уже у двери я остановилась. Быстро вернулась к полке, раскрыла серую книгу, взяла фотографии и вышла.

Все-таки это хороший знак – когда, выходя из дверей Центра, не встречаешь ни единой души.

Я стою на улице и курю. У нас в стране не принято курить женщинам в местах, где их могут видеть, так что я стою за углом Музея исторических наук. Под внезапным дождем.

Пожилая киргизка блюет чем-то вызывающе красным. Три варианта: отравилась помидорами, отравилась арбузом, отравилась гаденьким баткенским вином на розлив. Уж я-то знаю.

И вот ведь странно – детдомовский пацаненок в старой куртке с чужого плеча, всю свою жизнь ходящий в обносках или казенном, у которого «не все дома», как выражаются те, кто знает его лучше меня,

с замиранием сердца разглядывающий красивые машины, которых, возможно, у него не будет никогда…

плохо говорящий на любом языке, худенький, с голыми щиколотками, легко тягающий огромный кухонный чайник и кастрюли любого объема…

бесенок или ангел…

…краше всех этих холеных – только что из салона красоты, напомажены да уложены, обновлен маникюр – на джипах и других неведомых иномарках, при немаленьком кошельке и самомнении.

Краше, слаще, любее. Дороже.

(Погода страшная стоит. Я заболею или нет?)

Через десять минут сидит передо мною один из таких, русский иностранец. Говорит с разными акцентами – в зависимости от страны, о которой рассказывает. Объехал почти весь мир. Мы в очень приличном дорогом ресторане. Прислуга смотрит на меня с дикой ненавистью, значит, дела у меня в порядке. Я ем баранину и пью мартини Бьянко. Он ест греческий салат и пьет греческое вино…

Пью слишком много мартини, и продолжение вечера более чем тривиально – я напиваюсь. Приглашаю на танец певицу, пристаю к швейцару, говоря, что он «тааак похож на гения постмодернизма в литературе Владимира Сорокина…». Мой обалдевший и слишком трезвый кавалер мне больше не интересен.