Читать книгу Аккорд–2 - Александр Солин - Страница 12

Чтобы двинуться в будущее, следовало реабилитировать прошлое, и я, подбирая и подвязывая оборванные нити, принялся восстанавливать ткань времени, то есть, чинить дырявое облачение нашей совместной жизни. На удивление неохотно в этом участвуя, Лина нет-нет, да и роняла:

– Прости меня, Юрочка, ради бога…

– За что?! – с яростной нежностью сжимал я ее.

– За все… – многозначительно вздыхала она.

– Это был сон, это был плохой сон! – тискал я ее, словно желая выдавить из тюбика ее памяти пасту плохих воспоминаний.

– Нет, Юрочка, не сон… – грустно улыбалась она, и я, изгоняя злого духа далекой измены, говорил ей, что это были не мы, а наши далекие двойники. Утверждал, что с тех пор стал новым наш скелет, наши мышцы и кишечник, что пятнадцать раз сменились наши легкие, десятки раз обновлялись кожа, ногти, волосы и кровь, что сменились пятнадцать поколений печени, а от желудка и вовсе остались одни воспоминания, что очистилась душа и стала милосердной память. Всё изменилось, кроме наших сердец: они как любили, так и любят. Лина соглашалась, но в былое возвращалась без особой охоты, а в будущее смотрела без должного рвения. В ее поведении не было благодарного выдоха, беспечного глаза, долгожданного облегчения, а было что-то истеричное и временное. Так поглядывая на часы, тешится с любовником неверная жена.

После энергичной трехдневной разминки она с бесшабашной удалью провозгласила: «Хочу быть бесстыжей!» и заставила побрить ей лобок. Я подчинился и дословно воспроизвел сцену в ванной: оголил и обласкал жемчужный рубец, после чего подарил ей оглушительный, как гром и многократный, как эхо оргазм. Утомленно разогнувшись, она повернулась ко мне – глаза ее сияли. Я залюбовался ею: узкие сахарные плечи и бедра, плавные карамельные обводы и сопряжения – она была все также хороша. Разумеется, время не обошло ее стороной – поблекла светозарная девичья свежесть, а хрупкое изящество слегка отяжелело, но мой затуманенный нежностью взгляд видел перед собой все те же пропорции и все ту же хмельную красоту. Истинная красота не вянет – она сосредотачивается. Взяв мою разомлевшую красавицу на руки, я принес ее в спальню, уложил на кровать, лег рядом и просунул ей под голову руку. Она уткнулась носом мне под мышку и так лежала с минуту. Отстранившись, с тихим наслаждением произнесла:

– Ах, какая прелесть…

Устроившись поудобнее, сказала:

– Помню, Верка купила видик, а потом дня через три звонит и взахлеб – приезжай, я тебе такое покажу! Я приехала, и она поставила один из этих ужасных фильмов. Я сижу, смотрю и не знаю, куда от стыда деваться. Вот ведь интересно: когда сама делаешь – не стыдно, а когда смотришь, как делают другие – провалиться хочется! Ну вот. И Верка говорит: «Вот мы с тобой две дуры – столько прожили, а ничего не знаем!» И я стала смотреть дальше и представляла нас. Думала, будь у нас как раньше – все бы тебе разрешила, все бы себе позволила! Можно сказать, бог меня услышал…

Потянувшись к тумбочке, она подхватила с нее книгу и с бесстыдной грацией раскинулась у меня под боком:

– Смотри, что я у Верки взяла!

Это оказалась современно иллюстрированная Камасутра.

– Ты посмотри, что люди напридумывали! – водрузив учебник любви на голую грудь, хохотнула она. – А тут, а тут! Нет, ты только полюбуйся! – ткнула она в офицерскую позу. – А хочешь, я в чулках тебе покажусь?

– Можно сказать, мечтаю! – тут же согласился я.

– Тогда закрой глаза и не подглядывай!

Я зажмурился, и она покинула кровать. Из слепой тишины выкатился ящик комода и почти тут же вернулся на место. Прошуршал целлофан и скрипнуло кресло, в которое она опустилась. С легким гладким шелестом расправились чулки. Два бесшумных шага в сторону – скрипнул шкаф, упала с глухим стуком на ковер коробка. Последовало невнятное перестукивание, и затем я услышал: «Открывай!»

Скроенная по лекалам золотого сечения, она стояла передо мной, смущенно улыбаясь – обескураживающе бесстыдная, неправдоподобно соблазнительная и обольстительно порочная. Ажурные, прозрачно-черные, оттенявшие матовую белизну чулки потрясали до немоты, циркульный раствор подшпиленных ног ввергал в высокий трепет. Не женщина – афродизиак!

– Вот… Специально купила… – заведя руки за спину и подавшись ко мне голым лобком, смущенно смотрела она на меня. Задохнувшись восхищением, я скатился с кровати, подхватил ее и пошел с ней по комнате.

– Ты моя неземная, моя заоблачная, моя божественная, моя прелестная, моя дивная, моя вечно юная девчонка! – бормотал я. Она обхватила меня за шею, и я слился с ней долгим, затейливым поцелуем. Оторвавшись, уложил на кровать, скинул с нее туфли и пустился в затяжное путешествие по вверенному мне телу. Начав с высоких легких ступней, я с болезненным обожанием обследовал изящные изгибы капронового целомудрия, покинул их, добрался до девичьих, так и не повзрослевших бедер, а там по вощеной лилейной коже до нежно припухшего, поделенного надвое бугорка – и припал к нему. Лина вздрагивала, цеплялась за меня гибкими пальцами и лепетала:

– Сладкоежка мой сладенький шоколадик шоколадненький…

Когда же я приготовился распластаться на ней, она остановила меня:

– Нет, хочу как в книжке!

И вскинув ноги, уложила их мне на плечи:

– Правда же они еще красивые?

– Сладость моя, других таких нет! – оглаживал и целовал я их.

– А теперь покажи, как ты меня любишь! – вдоволь насладившись моим восхищением, дала она старт ошеломительному забегу.

И мы побежали. Это был первый раз, когда я с уверенностью мог сказать, что толкался в самое дно, а вернее сказать, пытался втиснуться в непролазный лаз ее родильного отделения. Неизведанные закоулки отзывались неведомыми ощущениями, и я с наслаждением вглядывался во влажно-розовое, перекошенное жалобным восторгом лицо с кипящими слезной, невыразимой мукой глазами. Когда жалобно стонущая стихия стихла, она спряталась у меня на груди и пробормотала:

– Это было что-то запредельное… Так глубоко, так остро, так невыносимо жутко… Как будто ты к моей смерти прикасался…

Отдохнув, она захотела побрить меня и деловито объявила: «Ты, конечно, догадываешься, что я после этого сделаю!», и я покраснел вместо нее.

– Не волнуйся, я знаю, как этим пользоваться. Я себя уже брила. Просто так, из любопытства, – говорила она, раскладывая бритвенные принадлежности.

Я встал перед ней, и она, опустившись на колени и оглядев мои кущи, заключила:

– Тут без ножниц не обойтись.

Щелк, щелк, щелк – складывали белые пальчики на полотенце черные завитки моих зарослей.

– А теперь пенка… – отложила она ножницы. – О, какой ты забавный! Как подосиновик на снегу! Так, а теперь отодвинем наш любимый грибочек и начнем… Вот так, вот так и вот та-ак… – сгребала она к подножью моего обелиска снежную пену и смывала ее под краном. – Не больно?

Наливаясь тугой распирающей силой и не зная, куда девать глаза, я мотнул головой. Простая на вид процедура оказалась не так проста, и чтобы освободить мой моховик ото мха потребовались время и терпение. Лина приседала, разводила колени, вставала на них, откидывалась на пятки, причудливо изворачивалась, только ведь совершенная конструкция, как ее ни сложи, все равно останется совершенной. Ее сорочка то натягивалась, то распускалась, то опадала, то съезжала к бедрам до мерцающего меж ног откровения. Я как мог терпел, а она бормотала и быстро целовала меня в самое сердце, так что к концу мыльной оперы гриб превратился в звенящую кость. Она обтерла место операции влажной салфеткой, отстранилась и, огладив меня, сказала:

– Ты такой большой, что я каждый раз как будто рожаю!

Разложив на краю ванны полотенце, она велела на него сесть и развести ноги. Забравшись меж них, ревниво сказала:

– Тебе, конечно, это уже делали…

– Нет, нет, что ты! – замотал я головой.

– То есть, я первая? – округлились искренним удивлением ее глаза.

– Да, и мне это совсем не нравится.

– Ладно. Даже если и делали, ты ведь все равно не скажешь… – любовно огладила Лина предмет своего вожделения, после чего, прикрывшись золотистой россыпью волос, прикоснулась ко мне электрическими губами и влажной щекоткой быстро и незаметно довела до агонии. Вцепившись в ее волосы и сотрясаемый неукротимой судорогой болезненного восторга, я выталкивал из себя похожий на икоту стон.

– Так быстро? – оторвавшись, удивленно взглянула она на меня.

– До конца, до конца! – гримасничая, оживил я ее замершую руку.

Она выдоила из меня остатки сгущенки, слизнула и уселась на мохнатый коврик у меня под ногами.

– Какой-то странный лиловый привкус… Даже не пойму, чем отдает… – облизываясь и причмокивая, сообщила она. – Надо же – первый раз за двадцать лет… А я ведь давно уже хотела… Еще в восемьдесят шестом… И потом много раз… Ну и почему ты мне не разрешал?

– Потому что всегда заботился о твоей чистоте… – пошевелил я бессильными губами.

– А я о твоем удовольствии!

– Это вещи несовместимые…

– Для кого как…

– Господи, знал бы наш сын, чем его родители занимаются! – простонал я.

– Любовью, Юрочка, занимаются, любовью! Не знаю как ты меня, а я тебя люблю до сердечной судороги, до смертельной ревности, до рыдающего самозабвения! Дай бог, чтобы нашего Костика так любили! – встав на колени и неудобно обхватив, прижалась она ко мне, обмякшему. И вдруг вскинув лицо, скорчила смущенную гримаску: – А я тебя нечаянно проглотила… И что теперь будет?

– Ребенок будет… – с нежностью погладил я ее.

– А я не против, – мечтательно произнесла она. – А ты? Ты хотел бы ребенка?

– Очень! Только тебе уже поздно.

– Почему поздно? Тетки и в пятьдесят рожают!

– То тетки, а ты не должна мучиться. Ладно, ты лучше скажи, как тебе это безобразие – неужели понравилось?

– Главное, чтобы понравилось тебе… – уклонилась она.

– Мне понравилось, но ты больше не будешь этого делать, – постановил я.

– Как не буду, как не буду?! – заверещала она.

– Не будешь, и все! – отрезал я и, подхватив ее на руки, покинул ванную и пошел с ней по квартире. Слишком легкий снаряд для укрепления мышц, она затихла, обхватила меня за шею и пристроила голову на плечо. Я принес ее в спальню и уложил на кровать.

– Я от тебя возбудилась, – томно сообщила она. – Поцелуй меня… Можешь даже укусить… Даже до крови… Пусть будет, как в первый раз… Только полотенце подстели…

Каким всеблагим и всеохватным бывает нагое тонкорукое, длинноногое счастье! И тут самое время напомнить, что это говорит вам человек, из которого пятнадцать лет вытравливали все человеческое. До чего же любовь и ее подголоски живучи, если оттаяв после пятнадцатилетнего анабиоза, они не только не потеряли голос, но стали еще звонче! Объяснение здесь одно: любовь, также как слух, интеллигентность и совесть – свойства врожденные. Они либо рождаются и умирают вместе с человеком, либо вместо них – оптический обман. Исключив из меню кровь и переживая навсегда, кажется, убитое и не поддающееся воскрешению молитвенное умиление, я припал к ее бледному, бархатному, поделенному надвое бугорку. Воистину нет наслаждения слаще, чем разворошить его тонкогубые лепестки – смеженные вежды моего вожделения!