Читать книгу Аккорд–2 - Александр Солин - Страница 14

Однажды вечером незадолго до своего дня рождения она, не дожидаясь, когда истает жар приятного безволия нашей очередной близости, потушила ночник, слилась с гаснущими июльскими сумерками, и я услышал:

– Я тебе сейчас кое-что расскажу, а дальше ты сам решай…

– Иди ко мне, – протянул я к ней руку. – Люблю, когда ты бормочешь у меня на груди…

– Нет, я… мне… я… лучше здесь…

– Ну, хорошо, хорошо, рассказывай, я весь внимание!

И она, скорбно пошмыгивая, поведала мне историю, которую я, отбросив спотыкливую пунктирность, многоточивые паузы и натужные эвфемизмы, привожу здесь в афтершоковом, домысленном (против ее слова – десять моих) виде. Да помогут мне законы синтаксиса и авторитетное жюри падших ангелов постичь логику ее роковой выходки!

…Это случилось через полтора месяца после развода. Ей тогда было ужасно тоскливо и одиноко, и все время хотелось плакать. В субботу четырнадцатого июня, во второй ее половине я должен был везти родителей и сына на дачу, и она, не желая меня видеть, оделась теплее и отправилась, куда глаза глядят. Было по-осеннему прохладно, пасмурно и уныло – совсем как у нее на душе. Бесцельным ходом добралась до Арбата и в поисках темного места зашла в «Художественный». Там показывали «Фанфан-тюльпан», и она, купив билет, взяла кофе и уселась в уголке. Он робко подсел и смущенно поздоровался. Молодой, опрятный, симпатичный. Она ощетинилась, хотела пересесть, но он торопливо и умоляюще попросил: «Пожалуйста, не уходите! Я только хочу полюбоваться вами вблизи! Никогда не встречал более красивой девушки!» В досаде она огляделась – пустых столиков уже не было, и ей волей-неволей пришлось остаться. Он пожаловался на прохладное начало лета и заговорил о «Матрице», продолжение которой только что вышло и мало ее интересовало. Говорил и не сводил с нее восхищенных глаз. Она молчала, и когда он назвался и спросил, как зовут ее, на секунду задумалась и ответила – Катя. В полупустом зале он попросил разрешения сесть рядом. Она разрешила и весь сеанс следила, чтобы он невзначай не коснулся ее локтем или плечом, так как он пользовался малейшей возможностью щедрого на простоватые эмоции фильма, чтобы обратить к ней улыбчивое лицо. В какой-то момент она вдруг физически ощутила, как солидарные эмоции и сообщница темнота все глубже затягивают ее в воронку случайного, ранее незнакомого ей знакомства. Она представила незатейливое продолжение и запаслась необидной иронией на тот случай, если он попросит номер ее телефона. Когда вышли из кинотеатра (впереди она, позади на птичьих правах парень), и она приготовилась бросить улыбчивое «Спасибо за компанию», он опередил ее предложением погулять. Она смутилась, хотела резко отказать, но вдруг подумала: а что, собственно, такого? Она, слава богу, свободна, и ничто не помешает ей поставить точку там, где она захочет! Мысль наполнила ее неведомой ранее смелостью, и она согласилась. Под его неутомимый речитатив они вышли на Новый Арбат и, не доходя до Садового кольца, зашли в кафе, где у нее впервые за долгое время обнаружился аппетит. На слова в отличие от него была скупа и за себя заплатила сама.

Оказалось, что ему от роду тридцать, разведен, живет один и работает по свободному графику. Увидев ее, прекрасную и одинокую, он стал ждать, когда объявится ее спутник, пока не убедился, что она одна. Успел опередить некоего невзрачного мужичонку, чье намерение присоединиться к ней выглядело как оскорбление, и вот теперь смотрит на нее и глаз не может отвести. Что ж, восторженное внимание молодых мужчин не было ей в новинку. Она снисходительно слушала и ждала, что он, не доверяя кольцу, спросит, замужем ли она, и когда он спросил – подтвердила. Для приличия посидела еще немного и сказала, что ей пора. Выйдя из кафе, собралась решительно распрощаться, но тут парень (кстати, ростом всего на вершок выше нее) отчаянно покраснел и сказал: «Ради бога, Катенька, не поймите меня превратно, но что если я приглашу вас к себе?» От такой неслыханной наглости она оторопела, а придя в себя, задохнулась от возмущения: да как он смеет?! Она что, похожа на скучающую шлюху?! Хотела развернуться и гордо удалиться, но вдруг из глубины прорвалось и разрослось крамольное: а почему нет? Вот возьму и пойду всем назло! Сколько можно прозябать! Хватит, надоело! Ей давно уже нужен безумный поступок, чтобы им как пинком распахнуть дверь в будущее! Это даже хорошо, что ему тридцать! При такой разнице в возрасте между ними ничего, кроме постели быть не может! – неслись ошалелые мысли. И последняя, злобновато-прищуренная: отомщу, успокоюсь, а потом вернусь к нему (то есть, ко мне) и заведу любовника!

В удушливом волнении она отвела глаза и чужим голосом спросила, где он живет (к черту на кулички ехать не собиралась). «Здесь, в Кривоарбатском!» – махнул он рукой в глубину Арбата, и они двинулись к нему. Пока шли, он о чем-то смущенно и беспорядочно говорил, а она отводила глаза и чувствовала, как жаркий стыд испепеляет щеки. Несколько раз порывалась остановиться и сказать, что передумала, но какая-то гибельная тяга, противиться которой не было сил, влекла ее все дальше и дальше. Они поравнялись с аптекой, и она вдруг с ужасом услышала, что просит его позаботиться о презервативах. Он кинулся в аптеку, а она в безвольном смятении приложила к полыхающим щекам холодные ладони, твердя себе, что сошла с ума. Он вернулся, запыхавшийся и возбужденный, и они двинулись дальше.

В тесной прихожей он помог ей снять куртку и подсунул фасонистые тапочки. Она чтобы оттянуть время попросила чай. Он побежал на кухню, а она прошла в ванную, где не глядя на себя в зеркало, вымыла руки. В конце все же не удержалась и взглянула: оттуда на нее смотрело чужое бледное лицо. Она зажмурилась и в следующую секунду увидела себя под голым парнем. Сердце толкнулось в горло, и она поспешила на кухню. Там, как и в ванной царил опрятный порядок. Парень уставил стол сладостями, налил ей чай и, покраснев, попросил разрешения удалиться, чтобы поменять постельное белье. Сгорая от стыда, она молча потупилась, и он убежал. Сдерживая мелкую дрожь, она выпила густой чай и пошла его искать. Он нашелся в одной из двух комнат. В ней дверь располагалась напротив окна, между ними внушительных размеров кровать без спинки, одинаково пригодная для акробатических номеров и вольной борьбы, напротив кровати – широкий и плоский зеркальный шкаф, справа от шкафа – мини-комод с телевизором, над ними – настенные часы, на полу ковер, по бокам кровати – ночные столики. По одну сторону двери – кресло, по другую – необязательный стул. И доминанта спального пространства: шаловливая, изрядных размеров картина над кроватью. На ней вызывающе, сочно и сладострастно переливалась буйными красками розетка свежих, мякотных, розовато-кремовых лепестков с погруженным в них толстым, копьевидным пестиком – двусмысленный образ, который непременно смутит благовоспитанное и подстегнет распущенное воображение. В общем, не келья монаха, а альков ловеласа, где вместо распятия – символы плотского соблазна, вместо воздержания – удовольствия и где ее неприкосновенность и честь – вне закона. Она вдруг почувствовала себя на пороге события, значением равного лишению девственности – события, ход которого уже не в ее власти и которое так или иначе обязательно случится. Глухое волнение окатило ее. Пройдя к окну, она обхватила локти и мятущимся взглядом стала наблюдать за нервной ловкостью, с какой парень облагораживал белый эшафот ее благонравия. На глаза попался один из ночных столиков с тремя упаковками презервативов. Зачем так много, достаточно две-три резинки – мелькнуло у нее. Или он собирается принуждать ее, пока не изведет весь запас? О, господи, во что она опять вляпалась?! Пустая квартира, бесстыдная картина, груда презервативов, обходительный хозяин! Как ловко он ее окрутил! Парень тем временем подхватил мятое белье и исчез, оставив ее в мучительном волнении. Рассудок требовал бежать – вместо этого она малодушно возразила, что такая картина в спальне весьма уместна, что в резинке не принуждают и что таким количеством он, скорее, намекает на свои возможности, а уж как ими распорядиться – ей решать.

Вернулся парень и выжидательно уставился на нее. Приглушив тревожные сомнения, она попросила какую-нибудь рубашку. Он распахнул шкаф, она выбрала траурный темно-коричневый цвет, подошла к креслу и велела задернуть шторы. Он бросился исполнять, а она, повернувшись к нему спиной, стащила с себя джинсы, блузку и джемпер, после чего скинула лифчик, набросила рубашку, застегнулась на все пуговицы и подвернула рукава. Стоя зачарованным столбом, парень не сводил с нее глаз. Распустив сухой ворох волос, она легла, натянула на себя одеяло, сняла под ним трусы, сунула их под подушку и затихла, вся во власти мелкой студенистой дрожи. Парень суетливо обнажился, раскатал презерватив, и на секунду его кривой гладкий хоботок мелькнул в размытых щелочках ее смеженных ресниц. И тоскливая мысль: господи, еще немного и незнакомый, ничего не ведающий о ее страданиях мужчина станет возить горячими ладонями по ее покорной наготе, совать в нее пальцы, а потом навалится, проткнет и надругается над ее обморочным стыдом! А после, лежа рядом и сменив заискивающий тон на покровительственный, будет донимать самодовольной чушью, а она будет молчать и ждать, когда он наговорится и навалится снова, а потом еще и еще – чем больше, тем лучше, ведь она сюда за тем и пришла. Когда же пресытится – сунет на прощание такие же измятые как она купюры и выставит за порог. И будет прав, потому что ее поведение к лицу только шлюхам! От взметнувшегося отчаяния стиснуло горло и заныл живот…

Ее неровное бормотание заплеталось, натыкалось на нескромные подробности, обтекало их и увязало в паузах. Оцепенев в предчувствии беды, я ждал, что она вот-вот скажет: «И здесь я не выдержала и убежала», потому что до этого места она еще могла убежать.

…Парень залез под одеяло и потянулся к ее губам – она отвернулась. Его рука легла ей на грудь – она молча ее отстранила. Тогда парень откинул одеяло и встал на колени, подставив ей себя голого и крайне возбужденного. Не зная, куда девать глаза, она одернула рубашку, но он развел ее слабые руки, заголил бедра и уставился на то, чего никто кроме меня и Ивана не видел. Она вдруг услышала свое сердце и в следующую секунду обнаружила чужие губы у себя в паху. Оттолкнув их, она сдавлено воскликнула: «Не надо так делать!» Помедлив, парень встал над ней на четвереньки и, пружиня бедрами, огладил ее кудрявую мишень своим кривым стволом, после чего плотно и убедительно накрыл ее собой. Ощутив его горячую, страждущую тяжесть, она уперлась ладонями ему в грудь и попыталась отстранить, но он мертвой хваткой вцепился снизу в ее плечи, сковал локти, придавил грудью руки и подставил ей красное лицо с неподвижными, жадными зрачками. Знакомая паника, пережитая ею во время Ивáнова вторжения, внезапно окатила ее широкой мощной волной. Ей захотелось вырваться, и она попыталась, но лишь беспомощно задергалась, жалобно и торопливо выговаривая: «Подожди, не надо, пусти, я не хочу, слышишь, не хочу, отпусти! Ну, отпусти, кому говорю!..» Не обращая внимания на ее жалкие потуги, парень коленями растолкал ей до потери грациозности ноги и зверским поцелуем заткнул рот. Она мотнула головой – ей удалось освободиться, и она, судорожно корчась, запричитала: «Ну, прошу тебя, ну, пожалуйста, отпусти, ну, пожалуйста!..» В ответ он гладким наконечником нащупал в ней брешь и натужным выпадом вторгся в нее. Она громко ахнула и завозила пятками. Он припечатал ей бедра и короткими кроличьими тычками пошел продираться ко дну. От сухой напористой боли она задергалась и заскулила. Он поймал ее губы. Она мотнула головой – он за ней. Он ловил – она уклонялась, она уклонялась – он ловил, и так до тех пор, пока до нее не дошло, что ее уже с минуту как размашисто и с упоением насилуют, и раскидистый, чуткий как паутина матрац отзывается на ее позор злорадным, волнистым оханьем. Спасаясь от близких помутневших глаз, она выпростала с груди ладони, спрятала в них лицо и, страдая от стыда и унижения, заплакала. Лежала, заливалась беспомощными слезами, а подпахивающий незнакомым одеколоном гондольер жарко целовал ее руки и гибким упругим шестом энергично толкал ее беспризорную лодочку вперед, и с каждым толчком, с каждым стонущим выдохом она уплывала от меня все дальше и дальше, все дальше и дальше…

Невидимый гипнотизер громко щелкнул пальцами перед моим незрячим лицом: я очнулся и понял, что мне снова изменили. Разом обессилев, я хотел лишь одного – чтобы она прекратила эту пытку, но ее голос, ставший частью моей тупой сердечной боли, пощады не знал.

…Так и плыла по волнам позорного безволия, желая чтобы плаванье поскорее закончилось. Не тут-то было: слившись с ней в двуединое целое, парень мало-помалу растолкал, раздышал и увлажнил запущенные стенки ее валгаллища (слагалища корневища и влагалища, гнездовища огневища и пожарища, семявместилища и нерестилища), и она вдруг с удивлением обнаружила, что сквозь слабеющий протест в ней все яснее маячат контуры плотской бури. Парень ослабил ухватистый напор, и она, перестав плакать, отняла от лица ладони и отдалась нарастающему волнению. Неожиданно рассудок заволокло туманом, и она, закатив глаза, задышала громко и часто. Парень с упругим крейсерским упрямством толкал ее через волны на обманный свет маяка. Свет становился все ближе, все ярче, все опаснее, пока не ослепил ее, отчего она, ослепшая, напоролась подводной частью на рифы и до основания содрогнулась, возвестив о столкновении некрасивым сдавленным стоном. Цепляясь за парня, как за обломок кораблекрушения и жалобно сетуя, она последовала за ним, и он дотолкал ее до второго, а за ним до третьего оргазма – общего и до неприличия громкого…

Переведя дух, парень жарко бормотнул: «Катенька, вы бесподобны!» и захотел ее поцеловать, но она отвернула лицо. Помедлив, парень отделился, сверкнул ягодицами и удалился по своим делам, оставив ее, притихшую, в чужой постели, где она оказалась по собственной воле и где ее вопреки той же восставшей в последний момент воле изнасиловали, сопроводив надругательство тремя полноценными оргазмами. Она села и сразу же увидела себя в зеркале – с голыми ногами, в мешковатой рубашке, с растрепанными волосами и ядовито-красочной картиной над головой. Очередная потаскушка, с которой владелец зеркала по чину и обошелся. И что дальше? А дальше нужно встать, одеться и слукавить, что сегодня она продолжать не готова. Обиделась? Нет, нет, никаких обид! Все было хорошо, все было просто замечательно (так ей, дуре, и надо)! А в подтверждение вот тебе авансом мой поцелуй (поскорее сплюнуть, оказавшись за дверью, а вернувшись домой, залезть в ванну и рыдать, рыдать, рыдать…). Но нет – это продолжение для кисейных барышень, а она не из таких. После того рокового вечера с Иваном многое изменилось, и в первую очередь она сама. Сегодня она не убежит – не за тем пришла, и минутная слабость – лишь досадная заминка на пути к новой жизни. Решено: она останется и сделает вид, что ничего не случилось. Уладив таким образом моральную сторону дела, она мазнула пальцами по лобку и неприятно удивилась обилию собственного крема. Странно: ведь она шла сюда не за удовольствием, а за самим фактом измены и если ждала оргазма, то только душевного, каким и должна сопровождаться праведная месть! Нельзя опошлить месть неуместным наслаждением, как и невозможно что-то почувствовать, не желая того! – таким было ее только что опровергнутое представление о сексе без любви. Вслед за этим в голове полыхнуло: боже мой, вот, наконец, и случилось то запретное и ужасное, что столько лет пугало и манило ее! Пусть бестолково и сумрачно, но она отринула прошлую жизнь и выбрала новую, где вместо бывшего мужа – брутальный шатен, а взамен сплошных разочарований – волнующие ожидания. Мимолетная прощальная тоска коснулась мягким крылом сердца и растаяла. Осушая себя полой рубашки, она потревожила еще непомеркшее ощущение томительного напора – словно сладко ноющей раны коснулась – и спрятавшись от насмешливого зеркала под одеялом, притихла.

Появился парень и радостно сообщил, что у нее божественный вкус. Откуда он это взял, – покосилась она на его гончую поджарость, умеренно бугристый пах и чистую, без подозрительных болячек кожу. Облизал резинку, – признался этот жизнерадостный насильник, которому она ни с того, ни с сего вручила самое сокровенное: тазобедренную наготу и живичный сок. Покраснев, она отвела глаза и попросила не ходить перед ней голым. Он суетливо натянул трусы, и она, натянув под одеялом свои, отправилась в ванную, где с мыльным пристрастием обработала себя. Вернувшись, спросила, есть ли у него коньяк. Он тут же принес бутылку Hennessy и две рюмки. Налил ей и себе и сказал: «На брудершафт не предлагаю – вам, Катенька, невозможно тыкать…". Она удивленно на него взглянула – подумала, шутит. Но нет, он был торжественно серьезен. Она медленно выпила, сморщилась и откинулась на спину. Выпив вслед, парень растянулся рядом и, мешая запах одеколона с духом закусочной, горячо и взволнованно сообщил, что безмерно очарован ее неподдельной стыдливостью (вот оно как: оказывается, он принял ее жалкий бунт за пароксизм стыдливости!). Поведал, как был тронут ее сверхчуткой реакцией на его проникновение, как не мог налюбоваться ее прекрасным заплаканным лицом, которое постепенно украсило трогательное волнение, как возбуждался от ее целомудренных стонов, с каким умилением любовался распахнутым изумлением, которым она встречала оргазмы. В какой-то момент он даже подумал, уж не девственница ли она – настолько искренне и непосредственно она себя вела. И пусть это не так, но что-то ему подсказывает, что так как с ним у нее первый раз! Ну, правда же, первый? Нет, нет, это сон, это чудесный сон! Невозможно поверить, что такая дивная и стыдливая красавица осчастливила его в первую же встречу! Чему он бесконечно обязан и за что ему такая честь? Тут она почувствовала, что пришло время перехватить инициативу, и буднично сообщила: «Не чему, а кому. Мужу. Это моя месть ему за измену…» Парень потерял дар речи, а обретя его, возопил: изменить?! ей?! да как такое возможно?!! да если бы он был ее мужем, он бы молился на нее день и ночь!!! – но она жестом остановила его и внушительно объявила: «Кстати, ты такой же грубый, как он. Мне это не нравится. Я ведь могу мстить и с другим…". Парень помертвел и залепетал, что если он был несколько, э-э-э… несдержан, то умоляет его простить: от ее стыдливой красоты, от нереальности происходящего он просто-напросто сошел с ума! Но это не его стиль, на самом деле он может и умеет любить чутко и нежно! Он клянется, что такое больше не повторится и готов подтвердить это прямо сейчас! И далее в том же возбужденном и путаном на взгляд новой путаны духе.

Его экзальтированные тирады вкупе с коньяком приглушили смятение. В неподвижной глубине зеркала зародились сумерки и напомнили ей, как четырнадцать лет назад она в таких же сумерках изменяла мне с Иваном. Конечно, она виновата, но с тех пор моя вина и количественно, и качественно превзошла ее вину. Моя же особая и непростительная вина в том, что я выбрал не милосердие, а месть. Вот за все это по совокупности она со мной и рассчиталась. И это не какая-то там пошлая измена, а долгожданное и справедливое возмездие. И как только она себе это сказала, тиски распались, дыхание отпустило и сердцу стало легко и свободно. Что дальше? То же, что и полчаса назад, только с чувством, с толком, со злорадством. Приложив ладони к разгоревшимся щекам, она вдруг с замирающим бесстыдством спросила себя, насколько парня хватит. Видит бог: ее волнительные ожидания не утолить и десятью инъекциями! Тем временем голос воодушевленного любовника звучал все ближе, все вкрадчивее, и когда его осторожная рука принялась расстегивать рубашку, она предупредила: «Помни, что я сказала…", после чего развела ноги и отвернулась.

В этот раз он вошел в нее как по маслу и, опершись на локти, тщательно обследовал ее сочную гофру. Словно в лавку фарфоровой посуды, привыкшую к распирательному присутствию моего слона, заглянул ловкий подтянутый молодец и бродил там, приглядываясь, потирая, поглаживая и прицениваясь. К ее удивлению там обнаружились вещи, о существовании которых она даже не подозревала – например, тягучая сонливая одурь. Убаюкав ее, парень мягкими неспешными толчками принялся закачивать в нее порции живительного газа, от которых расправлялись легкие и наливался упругостью живот. Накачав, погрузил свою пушчонку по самые колеса и неторопливо, если не сказать занудно, стал тереться лобком о лобок, загоняя себя и ее в транс. Так и чередовал одно с другим, перебивая их рутинную монотонность причудливыми арабесками. И все это ловко, толково, а главное, без того смачного, стыдного для ее женственности бартолинового чавканья, которым сопровождались мои тугие фрикции. Распахнув ноги, вытянув руки и отвернув лицо от его близких неподвижных глаз, она слушала, как от мерного колыхания шуршит под ухом свежая наволочка, а в паху накапливается электричество. Долго ждать не пришлось: за первым разрядом последовал второй, а потом заискрило – оргазмы вздувались и лопались, как мыльные пузыри. Она приветствовала их ахающим удивлением, а затем перестала соображать и только громко страдала, закатив глаза. Под ухом старательно частила наволочка, согнутые в коленях ноги некрасиво болтались, заброшенная за голову рука вцепилась в подушку, другая шарила по кровати. Раскинув полы рубашки, парень поедал ее грудь, пытался завладеть губами, а она часто и громко дышала и мотала головой. Потом оргазмы слились в одну сплошную стонущую жалобу, и она потеряла счет и им, и времени. Одно может сказать точно: так долго и плодотворно я не был с ней даже в молодости.

Случайно ли, нет ли, но все опять завершилось солидарным, похожим на приступ эпилепсии оргазмом. Оглушенные мощными выбросами гормонального яда, они корчились, скалясь, толкаясь и охая, пока не спустились в регистр гаснущих стонов, где и затихли. Утопив лицо в ее густых, взбитых в страстном беспорядке волосах, он прилип к ней оплывшим студнем, и у нее не было сил его столкнуть. Наконец он сполз и забормотал какую-то восторженную чушь о небывалом потрясении. Только ей было не до него. Взмокшая, одуревшая, с изъеденной грудью, залитым живицей лобком и с жарко тлеющим костром в опустевшей пещерке она лежала без сил, прикрыв глаза и чувствуя себя простолюдинкой, которую говорливый проходимец непотребно употребил до срамной взмокшей наготы. Ему, однако, и этого оказалось мало: он вдруг накрыл ртом ее измятый лобок и с захлёбистым шумом всосал пропитавшую его бесцветную слизь. «Ты что?!» – отпрянув, взвизгнула она. Он озадаченно уставился на нее. «Никогда не смей этого делать, ясно?» – возмущенно потребовала она. «Но ведь я…» – робко начал он. «Ясно?!» – повысила она голос. «Ясно…» – нехотя подчинился он. Она прикрылась одеялом и проверила, не подвел ли презерватив. Собственно, бояться ей было нечего, кроме заразы, отсутствие каковой косвенно подтверждала чистая, распаренная кожа парня. В молчаливой досаде она натянула трусы и отправилась в туалет, размышляя по пути, уходить или остаться. Решила: если при пѝсаньи обнаружится жжение – уйдет. Не обнаружила, посетила ванную, вернулась в камерный сумрак и, поморщившись от порочного гуттаперчевого духа, резко выговорила парню за покусанную грудь. Он скатился с кровати, упал ниц, обхватил ее ступни и принялся беспорядочно их целовать. Она смутилась, хотела освободиться, но передумала. Так и стояла, глядя на распростертого у нее в ногах гладкого, гибкого мужчину с крепкими икрами и подтянутыми желваками ягодиц, за которые совсем недавно цеплялась, помогая им себя насиловать. Стряхнув с ног воспаленные губы, она сухо объявила, что если это еще раз повторится, он ее больше не увидит, после чего велела ему прикрыться и пожелала новую рубашку. Выбрав голубую, переоделась у него на виду, забралась под одеяло и попросила распахнуть форточку.

Исполнив, он предложил коньяк – она отказалась. Он предложил чай – она согласилась. Он убежал и вскоре вернулся с подносом: чай, мед, конфеты, пирожные. Усевшись поудобнее, она принялась за угощение, поглядывая в померкшее зеркало на свое отражение, которое жадно поедало пирожные и запивало их пахучим чаем. Машинально подумала: пить чай на виду у зеркала еще куда ни шло, но заниматься любовью – явный перебор. Парень лежал, облокотившись и глядя на нее во все глаза, ни словом, ни жестом не вмешиваясь в ее трапезу. Покончив с чаем, она вернула поднос, откинулась на подушку, сомкнула в приятном безволии веки и тут же услышала придыхательное: «Какие у вас, Катенька, дивные ресницы…» Он жадно и неотрывно любовался ею, и она это чувствовала. «А еще у вас бесподобные волосы, и у них чудный запах…» – добавил он. Она cмолчала, и он продолжил: «Ваша грудь, Катенька, слаще шоколадного суфле, а у сосков вкус барбарисок…» И видя, что она никак не реагирует, осмелел: «А внутри вы сочная, нежная и сладкая, как сливочный мусс…» Она покраснела и отвернулась. «Вы такая вся нереальная, такая фантастическая! Не понимаю, как вы можете жить среди простых людей…» – бормотал он. Где-то за окном перекликались голоса, перестукивались невидимые каблуки, играла музыка, придушено вскрикивали автомобили. Недавнее ошеломительное потрясение отдалось в ней отчетливым, раскатистым эхом, а вслед ему внезапная злость: господи, столько лет насаживать свои изящные чресла на моего Гулливера, столько раз позволять распяливать тонкогубые воротца до тугой, лопающейся белизны, в то время как ее субтильной норке нужен такой вот аккуратный и комфортный хоботок! Вот ее ровня, вот ее размер! С ним ее вагина поет, а не молчит, наслаждается, а не давится, дышит, а не задыхается! Вся наша жизнь вдруг отозвалась в ней чредой унижений и обид. Да чтоб она снова вернулась к этому позорному существованию?! Да ни за что и никогда! Надо, надо постараться забыть меня, и как можно скорее! – подумала она с неожиданным ожесточением. «Вот и начни, вот и останься на ночь!» – подсказал соблазн. Ей представилась ненасытная, лишенная всякого стеснения ночь, сердечный сговор рук, ног и бедер, жаркий первобытный костер в глубине пещеры и нескончаемая череда обморочного забытья. Смутившись, попыталась отшутиться – презервативов не хватит, на что соблазн возразил: можно и без них. Даром что ли монашки, балуясь свечкой, приговаривают: Париж стоит мессы, игра – свеч, а мужское семя – непорочного зачатия! «Нет, для первого раза это слишком…» – осадила она искусителя.

Тем временем новый осеменитель продолжал восхищаться ее прелестями. Он хотел знать род ее занятий, и когда она назвалась домохозяйкой, пришел в восторг: лишь заповедные стены дома способны уберечь ее красоту от нескромных взглядов и притязаний! Она вполуха слушала его неуемное бормотание, и вдруг в голову ей пришла простая и ясная мысль: отныне она сама хозяйка своих и чужих прихотей! Впредь ей не надо ждать, когда ее захотят – пусть ждут, когда захочет она! Мысль была такой радикальной и грандиозной, что для того чтобы ее осознать требовалось время. Словно желая ей в этом помочь, парень стянул трусы, напялил презерватив, подкатил к ней и, откинув одеяло, возложил руку ей на живот. «Убери руку и верни одеяло на место» – ровным голосом приказала она. Он испуганно отдернул руку и вернул одеяло на место. «Я сама скажу, когда захочу» – тем же голосом объявила она. «Да, да, конечно! Просто я думал, что вы, Катенька, не против…» – залепетал он. «Катенька не против, только не надо ее торопить» – расставляла она флажки. «Конечно, конечно!» – униженно прикрылся он своей половиной одеяла. «А пока расскажи, из-за чего ты развелся» – велела она. С некоторых пор истории чужих разводов стали ей интересны.

Оказалось, что его жена через полтора года после свадьбы спуталась со своим одноклассником, с которым у нее в школе была любовь. Когда слух об этом дошел до него, он прямо ее спросил, так ли это. Она не стала отпираться и сказала, что сама собиралась во всем признаться. Сказала, что была с ним всего два раза и уже два месяца как рассталась. Странно, но ее признание поранило ему не сердце, а самолюбие. Он даже спросил: «Неужели он лучше меня?» В ответ она стала плакать и умолять ее простить. Прощать ее он не собирался и в тот же день вернул вместе с вещами родителям. Целый месяц вплоть до развода она донимала его звонками и караулила во дворе. От общих знакомых он знает, что после развода она два месяца жила с этим самым одноклассником, а теперь сожительствует с кем-то другим и рано или поздно пойдет по рукам. Некоторое сходство истории его жены с ее собственной несколько смутило ее. Прикрывшись легкой усмешкой, она заметила: «Вижу, ты не монах. Эта кровать, эта картина, это зеркало… Да и опыт налицо…» «Да, Катенька, я не монах, – улыбнулся он. – Но теперь все зависит от вас» «Причем тут я?» «Притом, что теперь я не смогу быть ни с кем, кроме вас» «Мой муж мне вначале также говорил» «Ваш муж – похотливое и неразборчивое животное, если способен изменять такой прекрасной и страстной женщине. Я не такой» «Ошибаешься. Ты такой же как он. В первый раз ты меня попросту изнасиловал» «Простите меня, Катенька, это был пароксизм страсти. Я ничего не мог с собой поделать» «Но во второй раз было хорошо» «А будет еще лучше! Вот вы сказали про опыт. Да, у меня есть опыт. В постели я дамский угодник и могу не просто вызвать оргазм, но и управлять им. Так что вы сможете наслаждаться как угодно долго» «Да, я это уже заметила…» – сдержанно отозвалась она.

Направив ход вещей в нужное русло, она откинула одеяло и подтянула рубашку: «Только не наваливаться!» Он встал перед ней на колени, помялся и спросил: «Катенька, вы трусики сами снимите или можно мне?» Она вдруг вспомнила, как истово и благочинно это делал я – последний раз четырнадцать лет назад. Вспомнила и ужаснулась: господи, целых четырнадцать лет никто не снимал с нее трусы! Четырнадцать унизительных, никчемных, пропащих лет! Нет, она правильно решила зажить новой жизнью, где даже ее трусики вернут себе сакральное значение! «Снимай» – разрешила она. Парень с благоговейной неловкостью стянул с нее трусы и вместо того чтобы отложить, уткнулся в них носом. Насладившись, занял плацдарм и попросил расстегнуть рубаху. Подумав, она расстегнула и, предупреждая его очевидное желание, негромко сказала: «Только без рук…". «Это жестоко…» – пробормотал он, обдав ее нежным блеском глаз. Налюбовавшись, упал на вытянутые руки, с масляной упругостью скользнул в нее и стал энергично осваиваться. Она была голодна, она была возбуждена, и оргазмы не заставили себя ждать. После третьего ей вдруг стало не по себе: с какой стати, подумала она, ее монашеская обитель привечает случайного проходимца таким любвеобильным рвением?! Грешное удовольствие, однако, оказалось сильнее недовольства, и она отдалась ему всей душой. В какой-то момент его торс съехал вбок, и она увидела в зеркале его блестящие подошвы поверх своих, его треснутую пополам задницу и обвисший терракотовый мешочек, которым он, вгоняя блестящий ствол меж ее придавленных ног, раз за разом накрывал ее промежность. Невиданное зрелище заворожило ее, и она сказала себе, что обязательно должна увидеть любовный акт во всей его нескромной, порочной полноте. Напустив на нее морок, парень вздернул свечой ее безвольную ногу и, ухватившись за нее, принялся частыми шлепающими толчками выталкивать из ее хозяйки короткие звучные гласные, наблюдая, как мечутся, не находя места, ее руки, как давится ахающим дыханием распяленный рот, как перекатывается медальонный живот и скачут в немом галопе барельефы грудей. Не сбиваясь с энергичного ритма, он умудрялся оглаживать ее ногу, целовать ступню и покусывать подошву. Утвердившись во власти, развалил ей колени и стал своей блестящей сарделькой нашпиговывать ее гузку. Упиваясь ее покорной отзывчивостью, он подался вперед и ухватил ее за грудь. Желая оторвать его от себя, она вцепилась ему в запястья, но то ли от бессилия, то ли оттого что грудная истома стала частью общего томления, то ли руки ее нашли себе место, только там и остались. Войдя в раж, он упал на нее, сплелся с ней пальцами, сросся кожей и вверг в нескончаемое состояние блаженного беспамятства: ни имен, ни лиц, ни прошлого, ни будущего – только поющая плоть и живительное электричество. В какой-то момент ей показалось, что память к ней возвращается, но он в победном исступлении набросился на нее с поцелуями, вернул туда, где нечем дышать и, утробно замычав, стал извергаться вместе с ней. Она помнит, как затянувшийся миг высшего блаженства озарило слезное вопрошание: «Господи, ну почему так хорошо!..»