Читать книгу Искатели сокровищ - Алик Затируха - Страница 8

В театре можно с большим или меньшим успехом найти замену исполнителю любой роли – Чацкого, Хлестакова, Кабанихи, Синей птицы, Онегина, Буратино, Подколесина; всякого из многочисленной шайки царей, королей, их неверных жен и коварных придворных… Если хорошенько поскрести по театральным сусекам, то при нужде, и всем «трем толстякам» с «тремя сестрами» впридачу можно отыскать замену. Кстати говоря, в истории театра сколько угодно случаев, когда как раз авральные замены дарили привередливой театральной общественности новых кумиров.

Сведет вдруг у престарелого Гамлета поясницу – ему не то, что гоголем по замку шастать, а не разогнуться, – ну и вводит режиссер в спектакль юного Н., загодя объясняя грядущий провал этой трагической необходимостью. А представление идет на «ура», юнца превозносят и критика, и театральная общественность, и не желают они отныне видеть на этой сцене в образе задиристого датского принца никого другого. У Гамлета-ветеранушки от ревнивого потрясения вместе с остеохондрозом начисто исчезают и остальные его семнадцать зарегистрированных в поликлинике болезней – ан нет, дослуживать в бессмертной трагедии ему теперь придется разве что тенью тятеньки главного героя.

Любого можно заменить в театре. И только у исполнителя роли Владимира Ильича Ленина нет замены.

Исполнители всесоюзного масштаба – наперечет. Их знает вся страна. Они и слава – неразделимые понятия. И в провинции актеры, играющие роль Ленина, не прозябают. Там они – на равной ноге с ее первыми лицами. Они пользуются правами и привилегиями высшей региональной номенклатуры. Симпатии и антипатии местных Ильичей в периферийных междоусобицах – не последний аргумент. Куда сподручней прижать к ногтю своих оппонентов, если можно заявить: «Ленин – с нами».

Приближался юбилейный год. Год 60-летия Октября. Искусство все гуще сдабривалось революционной тематикой. Чтобы не допустить в трактовке образа вождя отсебятины, все провинциальные Ильичи были призваны на семинар в Москву.

…Генриетта Николаевна, работник отдела культуры ЦК КПСС, дело свое знала. У слушателей порой складывалось впечатление, что 60 лет назад Владимир Ильич лично попросил ее: «Генриетта Николаевна, голубушка, не сочтите за труд, расскажите обо мне грядущим поколениям. А то ведь другие так переврут…»

– … Слабым он не был, не был и особенно сильным. Ходил быстро. При ходьбе не покачивался и руками особенно не размахивал. На ногах был очень тверд. Излюбленный жест – движение правой рукой во время речи вперед и вправо… Записали товарищи?

– Скажите, пожалуйста, Генриетта Николаевна, – поднял руку один из Ильичей-семинаристов, – а как товарищ Ленин сердился?

– Когда волновался – бледнел. Таких жестов, как битье кулаком по столу или грожение пальцем, никогда не было…

Потом актеры попросили Генриетту Николаевну разъяснить – как на лице Владимира Ильича должна быть отражена работа мысли. Очень уж все режиссеры напирают на эту «работу мысли».

– Да, преобладающим его состоянием была напряженная сосредоточенность, – терпеливо объясняла Генриетта Николаевна. – Но это вовсе не значит, что актеру надо из кожи вон лезть, чтобы добиться такой стабильности. Каждому конкретному эпизоду сцены надо уметь найти соответствующую внешнюю форму образа. Мимика и жестикуляция Владимира Ильича были очень выразительны. Умел хохотать до слез. Отбрасывался назад при хохоте… Не так известно, – понизила голос Генриетта Николаевна, будто решила поделиться тайной за семью печатями, – но ведь товарищ Ленин любил насвистывать и напевать. Репертуар: «Нас венчали не в церкви», «Замучен тяжелой неволей», «Смело, товарищи, в ногу», «День настал веселый мая»…

– Простите, Генриетта Николаевна, а как пишется «в ногу» – вместе или раздельно?

– Раздельно… Товарищи, а где опять Рогульский? – спросила Генриетта Николаевна, всматриваясь в группу своих слушателей.

Все как один Ильичи опустили головы.

– Вы ведь все вместе живете в гостинице «Москва». Что с ним, почему его опять нет?

Никто не решался ответить.

…По улице Горького шел Ленин.

Одет он был так же, как 25 мая 1919 года, когда с группой командиров обходил фронт войск Всевобуча на Красной площади, и когда фотографу удалось так верно передать динамику этой устремленной в будущее поступи. Только в этот раз он шел без пальто, да и галстук у него был как-то лихо перекинут через плечо. А во всем остальном – тот самый Ленин. Доведись кому-нибудь из тех командиров 19-го года приметить его сейчас, – тотчас бы признал командир своего вождя. Только чуток подивился бы: что-то очень уж заносит Ильича из стороны в сторону. «Умаялся, поди, день-деньской о мировой революции думая, – объяснил бы это для себя ветеран войск Всевобуча. – Да и годков уж сколько теперь набежало Владимиру Ильичу, вот и не держат его ноженьки…»

Приветствуя прохожих, Владимир Ильич вежливо прикладывался рукой к козырьку своей кепчонки. Иногда он останавливался и, заложив большой палец за жилетку, спрашивал у кого-нибудь: «А что, товарищ, лошадь у вас есть?» Прохожие сконфуженно хихикали – Ильич недоумевал. Так ни разу не услышав ответа на свой простой вопрос, он дошел до памятника Юрию Долгорукому.

Здесь большая группа гостей столицы попросила его сфотографироваться с ними. Он не чинился и занял место в центре компании. И здесь спрашивал про лошадь. И у мастера-фотографа, любезно согласившись на его предложение сняться отдельно.

Некоторые уже сообразили, что этот странный гражданин раз за разом повторяет реплику Ленина из пьесы «Человек с ружьем», будто ожидая, что кто-то ответит ему за Шадрина. Но зачем это? Кто-то проверяет знание населением революционной драматургии, и все снимается скрытой камерой? Едва ли. Как бы ни была удалена эта камера, а на отснятом материале все равно будет хорошо видно, что Владимир Ильич пьян как сапожник.

Заметив на середине улицы Горького, у ее поворота на улицу Станкевича, дежурящего там милиционера, Ленин нетвердой походкой направился к нему. Завизжали тормоза машин. Милиционер зло засвистел. Ильича это не остановило. Подойдя к офицеру, он все с тем же живейшим интересом, не забыв картинно заложить большой палец за жилетку, спросил: «А что, батенька, лошадь у вас есть?»

Профессиональное обоняние гаишника было жестоко оскорблено. Наметанный глаз сразу определил, что гражданин не просто пьян в стельку, а едва ли ни в состоянии белой горячки пребывает. «А корова?» – норовя покрутить пуговицу капитанского мундира, допытывался неугомонный Ильич. Офицер-гаишник не поддержал пьяного разговора даже с вождем. Он исполнил свой долг: вызвал по рации спецмедслужбу. А до ее приезда толпа зевак могла видеть, как на самой середине главной улицы столицы товарищ Ленин чего-то настойчиво добивается от милиционера, а тот юлит и валяет ваньку.

Через полчаса начальник вытрезвителя докладывал дежурному по городу:

– Товарищ полковник, у нас тут… Не знаю прямо, как и сказать… К нам тут Ленин попал…

– Кто к вам попал?! Нанюхался что ли от своей клиентуры?

– А черт его знает, кто он на самом деле? Лыка не вяжет. Только про какую-то лошадь и корову все время спрашивает… Товарищ полковник, верите: ну Ленин и Ленин! Эх и похож! Вот это похож так похож! И подходить к нему боязно. Еле успокоили. Пришлось сказать, что лошади и коровы есть у каждого работника вытрезвителя.

– Документы какие-нибудь при нем имеются?

– Только визитка гостиницы «Москва»…

Так печально – вытрезвителем и последующим выдворением к месту постоянной прописки в Барнаул – закончилось для актера Алтайского Краевого театра Драмы Ивана Емельяновича Рогульского его пребывание в столице. И не дано было ему выучить слова и мелодию песни «Нас венчали не в церкви». Так и не узнал он, как правильно пишется «в ногу».

Впрочем, тут надо было думать не о том, что из репертуара вождя напевать и насвистывать на сцене, а о том, как бы вовсе с нее не поперли. Позорное времяпровождение в столице сделало очень проблематичным продолжение актерской карьеры Ивана Емельяновича. А ведь какой она могла быть!

Природа по какой-то своей таинственной потребности (или проказы ради?) создает порой таких точных двойников известным лицам, что только диву даешься. Она, конечно, иногда и для простого человека вылепит некое его подобие – но уже не с таким тщанием, уже спустя рукава, уже как-то совсем по-человечески халтурно: «Ладно, и так сойдёт…»

Вот идешь ты, чисто выбритый, в свежей белой сорочке, в библиотеку за «Опытами» Монтеня, и вдруг из стайки собравшихся у пивного ларька опухших, смрадных выпивох раздается радостный крик в твою сторону: «Ё моё – Ляка! Иди, иди-ка сюда, угости кента пивком…» Ты прибавляешь шагу, а непризнанный тобой кент говорит обиженно собутыльникам: «Зазнался гад! А ведь одну зону мы с ним топтали. У него это уже вторая ходка была. И снова – за совращение малолеток… Погоди, а может, и не Ляка это, а? У Ляки морда как будто пошире была…»

Иван Емельянович Рогульский был, как говорится, вылитый Ленин.

Выбери у каждого из тех московских Ильичей-семинаристов его самую убедительную ленинскую черту да вылепи из собранного добра нового актера, – так и ему было бы далеко до той похожести. Рост, стать, голос, строение черепа и черты лица – нигде не убавить, не прибавить. Даже потребность простирать руку во время оживленного разговора вперед и вправо Иван Емельянович унаследовал от маменьки с папенькой, а не режиссерской муштрой нажил.

И все это богатство ушло в песок. Жена Ивана Емельяновича выражалась резче: «Другой бы с такой рожей уже сто раз Народным артистом был!..»

Страна не знала актера Рогульского. Кинематограф сторонился его. Центральные театры не приглашали.

Была-была на то веская причина.

Как чудесно совпадали у вождя и актера внешние данные, так со временем все более усугублялось одно существенное отличие.

Достоверно известно, что Владимир Ильич не отмечал известным российским макаром ни удачную охоту на зайцев в Шушенском, ни выход из печати «Детской болезни „левизны“ в коммунизме», ни победу над бундовцами на Поронинской конференции. Даже самые злые языки нигде не найдут подтверждения тому, что Ильич после взятия Зимнего дворца на радостях крепко поддал и до утра пел с товарищами «День настал веселый мая».

Иван Емельянович Рогульский не только все с большим жаром отмечал каждую следующую годовщину взятия Зимнего, но с нарастающей изобретательностью выискивал в календаре и жизни другие события, достойные доброй пьянки. А таких событий жизнь и календарь дарят предостаточно.

Актер Алтайского Краевого театра Драмы Иван Емельянович Рогульский пил.

…В кабинете начальника краевого управления культуры атмосфера, близкая к траурной. Траур на лице самой Екатерины Андреевны Коркиной, горькая печаль в глазах трех краевых культработников рангом пониже. «На ковре» в кабинете Екатерины Андреевны – режиссер драмтеатра Борис Петрович Романюк. За дверью, в коридоре, сидят актеры театра Рогульский и Мальков.

– Прославились, нечего сказать, – подытожила похождения Ивана Емельяновича в Москве Екатерина Андреевна. – Вот к чему приводит попустительство. Дай вовремя в театре этому Рогульскому от ворот поворот, не нажили бы такого позора. Алкоголик в роли Ленина – стыд и срам!

«Стыд и срам!» – подтверждало красноречивое молчание свиты Екатерины Андреевны.

– Раньше держался… – оправдывал свое попустительство Борис Петрович.

– Не падал во время представления со сцены в зрительный зал – это вы называете «держался»? – хмыкнула Екатерина Андреевна. – Очень мило… Впрочем, ладно. Все мы виноваты. Все мы влипли в историю. И всем вместе надо теперь искать выход из нее.

На лицах молчаливой культкоманды Екатерины Андреевны сразу отразилось виноватое: «Чего уж там – все мы вляпались в неприятную историю. Теперь надо всем засучить рукава и как-то выпутываться из нее».

– Что будем делать, Борис Петрович? Что делать, если задача для нас с вами не меняется – в юбилейном году ленинской теме в репертуаре театра быть! И быть не суррогатной, не для галочки, а яркой и убедительной.

Тут же три строгих взгляда исподлобья предупредили режиссера: «Смотри, прохвост, суррогата мы не потерпим!»

– Придется теперь утверждать в крайкоме партии другого актера, – как о неизбежной канители сказал Борис Петрович.

– Значит, вы теперь рекомендуете на роль Владимира Ильича Ленина Малькова?

– Малькова. Больше некого.

– Полагаете, что справится?

– Мальков – крепкий актер.

– И алиментщик впридачу… – показала свою осведомленность Екатерина Андреевна.

– Кто без греха…

– Ну, знаете, Борис Петрович! Опять вы за свое. Опять всепрощение, да? (Культсоратники Екатерины Андреевны насупились: «Ты что же это, сукин сын, – опять за старое!»). Не на роль какого-нибудь ловеласа рекомендуете человека. Неужели в труппе нельзя подобрать актера, в моральных качествах которого можно не сомневаться?

– Можно. И не одного, – скучно согласился Борис Петрович. – Только тогда у нас с вами не живой Ленин получится, а ходячий манекен.

– Уж вы теперь от своего выбора не отступитесь… Ну а этот Мальков, не к ночи будь сказано, – не злоупотребляет?

– Он в этой области умеренных позиций придерживается.

– Знаем мы ваши актерские «умеренные позиции в этой области», – горько усмехнулась Екатерина Андреевна. («Знаем мы вас, алкашей, как облупленных!» – дружно скривились трое). – А развелся он почему?

– Жена ему столько рогов понавесила, что не разводиться было бы уже совсем неприлично.

– Вот как…

Увешанный рогами актер почему-то сразу вызвал у Екатерины Андреевны сочувствие к нему. Она сама подошла к двери кабинета и пригласила Малькова войти.

… – Садитесь, пожалуйста. Нас, товарищ Мальков, ожидает не простой год. Год 60-летия Великого Октября. Вся страна готовится к этой знаменательной дате. Все, от мала до велика, стремятся встретить ее какими-то новыми достижениями – на производстве, в науке, искусстве… Есть, как вы знаете, и у вашего театра хорошая задумка: поставить к славному юбилею классику драматургической ленинианы – пьесу Погодина «Человек с ружьем». Вы, товарищ Мальков, конечно, понимаете, что краеугольным камнем успеха или провала спектакля станет исполнение роли Владимира Ильича Ленина. Как вы сами считаете – по плечу вам эта задача?

Совсем плохо в искусстве с мерительным инструментом. Все успехи и провалы – на глазок. Скольким и скольким уполномоченным назначать эти успехи надо угодить. Оно и так тяжело, а с краеугольным камнем на шее…

Мальков неуверенно пожал плечами.

Нерешительность была истолкована как скромность, и Екатерина Андреевна участливо спросила:

– Какую из своих прошлых актерских работ вы сами считаете наиболее удавшейся?

– Фигаро, – ответил за артиста режиссер. – И публика не зевала, и рецензии были благожелательными.

– Фигаро? – озабоченно переспросила Екатерина Андреевна.

На какое-то время руководитель краевого управления культуры задумалась, и на лицах трех ее подчиненных появилось то растерянное выражение, которое появляется у ребенка, потерявшего вдруг из вида опекавшего его взрослого.

– Надеюсь, Борис Петрович, вы понимаете, что «Человек с ружьем» – это не «Свадьба Фигаро»? – после паузы обратилась к режиссеру Екатерина Андреевна. – А то в своих режиссерских новациях вы порой очень смело смешиваете жанры. Хочется верить, что вы не превратите революционную пьесу в легкомысленный мюзикл со стриптизом, канканом и прочими низкопробными трюками. (Лица настроенных на нужную волну хористов тут же приобрели осмысленное выражение: «Смотри у нас, трюкач!»)

– Нет у меня нигде ни стриптиза, ни канкана, – надулся Борис Петрович.

– А в четвертом акте «Горячего асфальта» что у вас было, если не самые настоящие стриптиз и канкан. Помнится, у автора пьесы и намека на них не было… – Екатерина Андреевна хорошо знала о многочисленных извращениях исходного драматургического материала режиссером Романюком.

Уязвленный режиссер стал защищать свои извращения:

– Понимаю, вы говорите про танец асфальтоукладчиц. А что мне было делать? В четвертом акте этой пьесы, которую нам так настойчиво рекомендовало управление культуры, текст был еще более убогий, чем в первых трех. Как без живого, веселого танца можно было передать радость женщин-тружениц по случаю досрочного окончания укладки асфальта на площади Парижской коммуны?

Ехидную реплику режиссера Екатерина Андреевна приняла близко к сердцу. Получалось, что они тут, в управлении, чуть ли не сами сочиняют убогие тексты рекомендуемых театру пьес, а лично она – их самые бездарные четвертые акты. Да еще препятствует хоть какому-то их «оживляжу».

– Даже самый убогий текст вовсе не обязывает ваших «тружениц» раздеваться до бюстгальтеров и так высоко задирать ноги… Вы уж, Борис Петрович сделайте одолжение, пойдите, пожалуйста, навстречу нашему косному управлению культуры: пусть зритель вашего театра увидит в Смольном штаб революции, а не ночной вертеп. Танцевать там не надо. Даже в шинелях…

Екатерина Андреевна повернулась к Малькову:

– Я, товарищ Мальков, вовсе не хочу сказать, что роль Фигаро как-то компрометирует актера. И в «Человеке с ружьем» от исполнителя главной роли тоже требуется недюжинная живость. Но это – живость совершенно другого рода. Там, – она показала рукой направо, туда, где резвились пустенькие комедии, водевили и мюзиклы, – там ужимки, розыгрыши, бытовое комикование. Здесь, – она показала налево, откуда сразу будто бы послышался чеканный шаг красногвардейского патруля по ночному Петрограду, – здесь кипучая энергия вождя революции! Там, – рука направо, – по большому счету, все слова на потребу жаждущей развлечения публике. Здесь, – рука налево, – каждое слово отзовется в истории всего человечества громким эхом. Там – насмешка над прошлым. Здесь – гимн будущему…

Дисциплинированно провожающие каждый раз руку Екатерины Андреевны глаза ее молчаливого хора вначале дружно подтверждали: «Да-да, там насмешка, а здесь – гимн…» Но это энергичное интеллектуальное упражнение скоро вконец измотало хористов. На их лицах опять появилось беспомощное ребяческое выражение – то, которое появляется у воспитанных детишек, когда их спрашивают, кого они больше любят – маму или папу?

И, действительно, странное дело: чем горячее Екатерина Андреевна убеждала присутствующих в том, что живость Фигаро и Ленина – материи из разных опер, тем более крепло у тех убеждение, что в мировой драматургии нет более близких по духу персонажей, чем севильский цирюльник и первый председатель Совнаркома. И не поимев успеха в исполнении роли первого, на роль второго нечего и замахиваться.

Екатерина Андреевна почувствовала смятение умов у соратников и скомкала свой театроведческий экспромт. Но было еще немало многозначительных слов и взглядов, прежде чем она сказала:

– Будем просить крайком партии утвердить вас на роль Владимира Ильича Ленина. Надеемся, товарищ Мальков, она станет самой заветной вехой вашего творческого пути.

Вставая со своих мест, так и не проронившие ни единого слова культколлеги Екатерины Андреевны обменялись красноречивыми взглядами: «Эх, и наломали бы они без нас дров в искусстве!»

Ивана Емельяновича Рогульского в кабинет так и не пригласили.

…Майор Посин вошел в зрительный зал театра. Шла репетиция. Он не стал мешать и до ее перерыва присел в кресло.

Л е н и н. Лошадь есть?

Ш а д р и н. Цела.

Л е н и н. Корова?

Ш а д р и н. Пала.

«Не верю, – отмечал про себя Посин. – Шадрин рыхл и неубедителен. Зритель сразу заподозрит, что у солдатика, наверное, и коровёнка цела, да только не хочет он перед Ильичом кулачиной показаться… И Ленин какой-то… Верткий, суетливый. Уж так угодливо, так льстиво заглядывает в глаза собеседнику, будто это не вождь с простым мужиком беседует, а Хлестаков у Тяпкина-Ляпкина взаймы просит…»

Л е н и н. Советская власть чужих земель захватывать не собирается, но если царские генералы захотят посадить в России помещиков и капиталистов, то… как вы думаете? Вы сами как думаете?

Ш а д р и н. Тогда пойдем воевать.

Режиссера такой Шадрин тоже не убеждает, и он кричит из-за своего стола перед сценой: «Шадрин, сделайте нажим на „пойдем“. Уверенней, энергичней всю эту фразу. А то можно подумать, что Шадрин Ленину только зубы заговаривает, а сам уже решил дезертировать».

Шадрин повторил свою реплику так, чтобы царские генералы и капиталисты не тешили себя пустой надеждой на его скорое дезертирство из рядов Красной армии.

В перерыве репетиции выяснилось, что актеру Рогульскому дали-таки поворот от театральных ворот. Товарищу майору придется ехать к нему домой. Что тоже едва ли принесет быстрый положительный результат. Рогульский какой уж день пьет, отставку отмечает.

…Опухший, плотно окутанный алкогольными миазмами Иван Емельянович не понимал вопросов Посина. Вперившись в майора диким взглядом, он только бессмысленно мычал. Московскому гостю пришлось прибегнуть к специфическим медицинским услугам, чтобы вывести отставного актера из припадочного состояния.

… – Рогульский, товарищ генерал, горький пьяница, но человек бесхитростный, искренний. Военинженера Зарецкого как будто припоминает, но вот в той поездке с ним, которая нас интересует, он не участвовал.

– Значит, по словам Рогульского, некоторые однополчане каждый год девятого мая встречаются в Москве? Жаль-жаль, что мы упустили такой выгодный момент. А сам он почему в этот раз не поехал?

– В запое был.

– Тогда, Владимир Кузьмич, попытаемся извлечь пользу из этих встреч хотя бы постфактум. У Рогульского имеются адреса тех его однополчан, которые участвуют в майских свиданиях?

– Я их переписал, товарищ генерал.

– Вот и надо нам в первую очередь поговорить с участниками этих ветеранских посиделок в Москве. Может быть, в компании, за стопочкой, кто-то что-то и припоминал…