Читать книгу Искатели сокровищ - Алик Затируха - Страница 9

Что за таинственный такой механизм у мыслительного процесса. Как чудесно и неожиданно прорастают брошенные в пытливый ум семена, о которых порой и сами сеятели уже изрядно подзабыли.

…Выкопав свою очередную яму, Моня, вместо уже привычного «и здесь пусто», вдруг сказал:

– Есть!

Мы с Васей уже порывались посмотреть, что он там откопал, но Моня продолжил:

– Есть такая наука. Она называется уфология.

УФО. Unidentified Flying Object. Неопознанные Летающие Объекты. Вот эти объекты и являются предметом молодой науки уфологии.

Впрочем, за науку ее почитают пока немногие. А наука официальная вовсе не признает уфологию и со своих высоких академических трибун предает анафеме ее упрямых приверженцев. Уфологи утверждают, что им глубоко начхать на эту академическую анафему, но в душе, конечно, обижаются.

«Это было оптическое явление, порожденное встречей двух атмосферных фронтов», – утверждает заведующий атмосферными фронтами, гордо выпячивая грудь, сплошь увешанную высшими метеорологическими наградами. «Как бы ни так! – с трудом складывает замерзшими пальцами фигу получивший сполна за время своих наблюдений от обоих фронтов местный уфолог. – Это было НЛО».

Аксиома уфологии – наш брат во Вселенной не один. Она признается всеми уфологами. В остальном молодая наука – снежная целина, и каждый уфолог идет по ней туда и так далеко, как сам того пожелает.

После непродолжительного обмена мнениями все мы согласились, что уфология – это как раз то, что нам нужно. Ни МГУ, ни Оксфорд, ни Гарвард не пестуют кадры этой науки. Поэтому среди широких масс зевак теперь не будет ни одного человека, от которого можно ожидать профессионального чванства и подвоха. А в уфологии мы и сами с усами.

Несколько усомнился в этом только комиссар экспедиции.

… – Наверное, надо все-таки хоть что-то знать о процессах в атмосферной кухне?

Я был убежден в обратном:

– Напротив, такое принюхивание к атмосферной кухне может только исказить свежесть уфологического восприятия. Все непонятное в атмосфере настоящий уфолог должен смело истолковывать как НЛО и только как НЛО… Итак, друзья, отныне наша полянка облюбована неопознанными летающими объектами. А мы, уфологи-любители, в свою очередь пытаемся разобраться – что это за явление такое. Уфологический инструментарий у нас имеется? Имеется. В бинокль мы наблюдаем маневры НЛО, а лопаты у нас – для взятия проб грунта в местах их посадок. Надо будет в ближайшую городскую вылазку накупить полиэтиленовых пакетов. Будем укладывать туда «пробы грунта» и демонстрировать их любопытным.

С этого дня экспедицию решено было считать уфологической.

– Какое сегодня число? – спросил я. – 15 мая? Отныне и впредь широко отмечать этот день как День уфолога. Распоряжения о числе орудий и количестве залпов праздничного салюта будут даны дополнительно. Да здравствуют советские уфологи! Ура, товарищи!

На полянке имени ХХV съезда КПСС впервые в истории великой страны прозвучала здравица в честь советских уфологов.

…Перед сном, когда устраивались в спальных мешках, я предложил более детально разработать нашу уфологическую легенду.

– Создавать ее мы должны под девизом: «Наш неопознанный объект…

– … самый неопознанный в мире», – закончил девиз Моня.

– Гм-м… Я-то хотел продолжить: «… нам его и познать», но твое предложение, Моня, пожалуй, лучше подойдет нам. Чем больше тумана – тем больше возможностей для маневра в уфологических беседах с гостями нашей полянки.

Устроившись поудобней в своем спальном мешке, я начал творить легенду:

– Однажды дивной майской ночью… Когда все стоящие на учете в Академии наук звезды заняли на небосклоне положенные им места… Когда тушканчики и полевые мыши по-соседски желали друг другу спокойной ночи и просили сусликов не так сильно храпеть…

– Когда хищные кроты, открытые младшим научным сотрудникам товарищем Тихомировым, лязгая зубами, опять метнулись в соседний колхоз резать овец… – продолжил уфологическую поэму Моня.

– Когда… – комиссар защелкал пальцами в поисках ответной оплеухи худруку, но поиски сильно затянулись, и продолжил опять я:

– …В небе вдруг появился ярко светящийся объект. Быстро увеличиваясь в размерах, он стремительно приближался к Поляне имени исторического ХХV съезда родной КПСС, как будто это место чем-то притягивало его…

– Понятно – чем, – объяснил курс НЛО Моня. – Их парторг посеял на Юпитере «Манифест коммунистической партии» и хотел одолжить его у нашего.

– Не предвосхищай, Моня, – попросил я. – … И тут мы начинаем понимать, что это – огромный летательный аппарат дискообразной формы… Внезапно, вопреки всем законам динамики, НЛО мгновенно останавливается и неподвижно зависает в полуметре над полянкой. Смутная тревога нарастает в душе комиссара экспедиции. Проглотив ставшую вдруг вязкой слюну, он тихо вопрошает: «Неужели это – ОНИ?»

– Почему это, Алик, тревога возникает именно у меня? – добродушно ворчит Вася.

– Потому что к этому, Вася, тебя обязывает твоё особое положение в экспедиции. Комиссару положено больше всех тревожиться за личный состав.

– Не ропщи, товарищ Василий. В качестве пароля ты сразу начни читать им доклад об итогах ХХV съезда. Вдруг это действительно будут твои однопартийцы, и тогда никакого межпланетного конфликта не возникнет, – поучал комиссара Моня.

Я продолжил сочинение нашей уфологической легенды:

– Итак, комиссар с нарастающей тревогой шепчет: «Товарищи, да неужели это – ОНИ?» «ОНИ-ОНИ, – непроизвольно прижимаясь к широкой комиссарской груди, тихо отвечают остальные члены экспедиции. – ОНИ, комиссарушка, больше некому…» В этот момент в боку сверкающего всеми красками гиганта бесшумно раздвинулись двери, и в них показались… Внимание, товарищи! Исторический момент советской уфологии! Что мы видим? Какие ОНИ? Как себя ведут?

– А я думаю, – зевнул Вася, – лучше, если наши НЛО полностью будут автоматами. Для простоты.

– Тоже мне НЛО! – с ходу отверг я всякие автоматы. – НЛО – так с полным экипажем. Включая нескольких хорошеньких стюардесс.

– Которые сразу начнут строить глазки нашему комиссару, – с удовольствием подхватил лирическую линию уфологической легенды Моня.

– А почему бы им не строить глазки тебе? – вяло огрызнулся Вася.

– Потому что ты у нас, Вася, – самый видный, – высказал я истинную правду.

– А также самый идеологически правильный и морально устойчивый, – дополняет причины выбора стюардесс НЛО Моня. – Соблазнить одного парторга во всех мирах считается куда почетней, чем десяток беспартийных.

– Может быть, Вася, ты думаешь, что барышни с НЛО будут похожи на ящериц или осьминогов? – успокаивал я комиссара. – Ничуть не бывало: все как одна – ясноглазые, веселые, загорелые, с прекрасными фигурами…

– И все до одной – комсомолки, регулярно платящие членские взносы, – добавлял фигуристым барышням НЛО положительных качеств Моня.

И все-таки в окончательной редакции уфологической легенды хорошенькие стюардессы НЛО оставались за кадром, не вводя в соблазн комиссара нашей экспедиции.

Распределили новые обязанности. Коллеги великодушно даровали мне самый высокий титул – Главный Теоретик Уфологии. Выбившись в такие большие чины, я, как всегда, обещал пристроить на теплые уфологические должностишки и своих товарищей.

Перемена экспедицией легенды прекрасно оправдывала себя. Как и следовало ожидать, среди туристов не было ни маститых университетских профессоров уфологии, ни робких студентов уфологических техникумов, ни их надоедливых знакомых. Прочь закостенелую зоологию! Никто не принесет теперь из МГУ заспиртованного крота и не станет с пеной у рта доказывать, что он ничем не отличается от крота-эндемика полянки имени ХХV съезда. Научная конфронтация нам теперь была не страшна. Поиск сокровищ прекрасно сочетался с уфологией: места для взятия «проб аномального грунта» в точности совпадали с кладоискательскими шурфами.

… – Я вот смотрю – вы все копаете и копаете…

– Уфологическая экспедиция. Места посадок НЛО. Аномальная зона. Берем пробы грунта для последующего лабораторного сравнения местного и фонового излучения. Отступите, пожалуйста, подальше, товарищ! Вы можете нарушить энергетику зоны.

И зевака покорно отступал, преисполненный уважения к аномальной зоне, уфологической экспедиции и пробам грунта.

… – Вот теперь я спокоен, – с аппетитом уплетал я горячий обеденный супчик. – Теперь нам, уфологам-любителям, никто серьезно не помешает. Теперь мы обязательно откопаем свои сокровища.

– Если они есть… – по обыкновению охлаждал мой кладоискательский пыл Моня.

Я по обыкновению игнорировал все сомнения в этом.

– …Теперь мы откопаем свои сокровища, не отвлекаясь на всякие высоконаучные диспуты… Я считаю, товарищи, что пора уже набрасывать тезисы для торжественной дневниковой записи. Что, если начинаться она будет так: «День Х, час Y, разведъяма номер Z. Тихо звякнуло железо о железо. Раздался испуганный возглас: „Есть!“ На Поляне имени исторического ХХV съезда родной КПСС стало оглушительно тихо. Еще не веря в свою удачу, члены экспедиции, обнявши друг друга за натруженные плечи, склонились над зияющим провалом ямы. Капельки горячего пота, падающие с их одухотворенных лиц, разъедали ржавчину на крышке драгоценного сундука…» Вася, Моня, ну-ка, включайтесь в творческий процесс! Какие еще живописные детали следует добавить в историческую дневниковую запись?

– «Алчно сверкнули глаза комиссара…» – тут же добавил живописную деталь в грядущую дневниковую запись Моня.

– Еще посмотрим – у кого они сверкнут более алчно… – Вася хоть и косвенным образом, но соглашался с тем, что день Х, час Y и разведъяма номер Z обязательно найдут свое место в истории советского кладоискательства.

Тезисы для торжественной дневниковой записи были подготовлены. Оставалось только вставить туда Х, Y и Z.

…И в этот раз запахи скромного экспедиционного обеда привлекли внимание стаи бродячих псов, избравших эти места своей загородной резиденцией. Собаки улеглись у кромки леса, с жадностью принюхиваясь к простеньким ароматам пакетных харчишек. Это продолжалось недолго. Вожак, понимая, что такое времяпровождение только расслабляет подчиненных, поднял стаю и увел ее от миражей – праведными собачьими трудами хлеб свой насущный добывать.

Но в этот раз убежали не все. Один пес остался. И остался, как оказалось, с очень серьезными намерениями.

В начале своего пути к нашей палатке он только все сильней вилял хвостом. Потом виляние перешло на все его тело. Последние метры он прополз на брюхе. Выражение его морды было понятно любому: «Сами видели, в какую подозрительную компанию занесла меня судьба. А разве таково мое предназначение? Разве не достоин я лучшей доли?.. Всегда с большим интересом присматривался к вашей экспедиции. Вполне сочувствую ее высоким целям. Возьмите меня к себе, пожалуйста! Надеюсь оказаться полезным работником. Все задатки для этого у меня имеются…»

Вожак еще раз оглянулся и призывно гавкнул. Не помогло. Видать, намерения дезертира были серьезными и продуманными.

– В парне есть что-то от ризеншнауцера, а? – неуверенно оценивал я подозрительную породу гостя.

– А, по-моему, в его сотворении больше замешана кавказская овчарка, – предположил Вася.

– А, по-моему, в его сотворении больше всех замешан пьяный в дымину хирург-ветеринар, – присоединился к кинологическим исследованиям Моня. – Понапришивал друг к другу части от разных собак – вот и получилось черти что.

– Не всегда разбойником был, ошейник вон есть, – я заметил в густой шерсти пса ремешок.

– Выбрасывают хозяева собак на улицу, вот они и дичают, – сочувствуя гостю, сказал Вася.

– Этот больше дичать не желает. Что будем делать? Поставим на довольствие? – задал я вопрос коллективу.

– А геркулесовую кашу будешь есть? – ласково спросил Вася.

Верно оценив благожелательные интонации, кобелек снова завилял всем телом и тихо заскулил. Это было расценено как согласие на все, и я вынес решение:

– Записать в дневнике экспедиции: «Пришел пес. Рекомендации отсутствуют, но собеседование выдержал успешно. Зачислен в штат экспедиции уфологом-наблюдателем. По совместительству – ночным сторожем. Кличка…» Как назовем нашего нового товарища?

Невыразительные Васины Джек и Полкан не получали поддержки коллектива. Но, учитывая его бурные идеологические протесты, Партизаном нового члена экспедиции решено было звать только временно – до того, как в уфологическом лексиконе подберем для него что-нибудь не так режущее комиссарский слух. Сам Партизан свою кличку принял безропотно и с первых минут стал откликаться на нее так, будто тоже прекрасно понимал: временное – это навсегда.

…Всего несколько дней прошло после учреждения Дня уфолога, а слухи об НЛО и аномальной зоне расползлись далеко окрест. На поляне имени ХХV съезда стали появляться люди, желающие выразить свои симпатии уфологии и свое искреннее почтение – уфологам. К нашему удивлению, пробами аномального грунта заинтересовалась даже мытищинская пресса.

«Свои, Бобик, свои!» – солидным голосом уговаривал Партизана пропустить его в аномальную зону юный корреспондент «Мытищинского комсомольца». Он был вежлив, но напорист. Уходил с полянки не с пустыми руками.

– А напечатаете? – спросил я, кивая на исписанные страницы в блокноте журналиста.

– Вообще-то такие материалы – НЛО, экстрасенсы, аномалии – так же труднопроходимы, как всякие упоминания о катастрофах, проституции или массовом падеже скота на родных просторах. Но у нас же Уткин редактор! Слышали? – юнец-писака сказал об Уткине так, как сказал бы о своем полководце суворовский солдат. – Дуй, говорит, Витюха, посмотри, что там за Чудо-Юдо в лесу объявилось? Давненько мы цензуру-матушку не дразнили…

Моня, как и было условлено еще в котлетных Филях, освобождался от зоологических, а потом уфологических работ раньше других.

Официально причину такого освобождения я озвучивал так: «Откопаем или нет драгоценный сундук – это еще бабка надвое сказала. Но без нетленных ценностей мы отсюда не уйдем. У нас будет полотно Моисея Абрамовича Рабиновича».

Моня, тоже понимая, что за Васей и мной, как землекопами, ему не угнаться, старался оправдать официальную версию освобождения.

Вася, осторожно заглядывая через плечо Мони, с удовлетворением убеждался, что это полотно не станет вызовом советской власти и потому не обяжет его в очередной раз выступить в ее защиту.

Оказывается, кистью и красками Моня мог не только бодаться с государством. Сейчас он писал пейзаж. Простой и трогательный. Он писал нашу полянку.

– Молодец, Моня! – атлет Вася бережно обнимал Моню за худенькие плечи. – Правда, Алик, хорошо получается?

– Посмотрим, что получится в итоге, – я старался высказываться сдержанно, как заботливый педагог. – Восторга с мурашками по коже пока не чувствую. Восторг с мурашками по коже – вот реакция здорового организма на любое выдающееся произведение искусства.

…Перед отбоем уфолог-наблюдатель, он же ночной сторож, обегал вверенную ему аномальную территорию, пару раз гавкал на только ему известных злоумышленников, с чувством выполненного долга заходил в нашу палатку, ложился у входа и, казалось, тоже с большим интересом слушал на сон грядущий, что там передает «Би-Би-Си», – всегда готовый толково отозваться на вопрос: «А вот что на этот счет думаешь ты, Партизан?»

Хилые зарубежные радиоволны, сталкиваясь с мощным заслоном отечественных глушилок, с жалобным воем откатывались обратно. «…Галич… Галичу…» – нелегко было разобрать, что пытаются рассказать своим русскоязычным слушателям работники старейшего питомника радиоуток.

– Наши высшие литературные органы нигде не оставят поэта без намордника. Не цензура – так глушилки, – я высоко оценивал многогранную деятельность наших высших литературных органов.

– Вот и зря! – убежденно сказал Вася. – Не будь такого к ним внимания, многих так называемых поэтов никто бы и не знал. Пусть себе выговариваются – и сразу всем станет ясно, какие они на самом деле поэты.

– Как же можно выговариваться, если слово – влево, слово – вправо от магистральной линии – и ты прикрепляешься к органам как туберкулезник к тубдиспансеру…

– Вот я и говорю: зачем глушилки, намордники и всякие там диспансеры? Ни к чему такая опека. Она-то и порождает дутые авторитеты. Рассердился на советскую власть в рифму – вот уже и поэт. А если это получается с пеной у рта – значит, великий. Не эти признаки определяют настоящего поэта. И не зарубежным радиоголосам решать, кто у нас поэт, а кто нет.

– Это должны решать исторические пленумы ЦК КПСС по дальнейшему развитию хорея, анапеста и амфибрахия, – высказал догадку Моня.

– Это должен решать народ, – спокойно сказал Вася. – Читатели.

– Вот-вот, – сразу согласился я. – Народ – он разберется. Когда я был поэтом-отщепенцем…

– О-оо! – хором воскликнули комиссар и худрук экспедиции.

– Какое богатое и поучительное бытие у нашего уважаемого руководителя, да, Моня? – с почтением сказал Вася.

– Что-то я не припоминаю такого поэта-отщепенца – Затируху, – подозрительно прищурился дока по отщепенцам всех мастей.

– Я, друзья мои, был поэтом-отщепенцем очень невысокого полета. Моя сомнительная известность была городской, не более того. А город Н., в котором я тогда жил… Много ли известности можно нажить в городе Н.? Продолжу с вашего разрешения… Задумал я однажды поэму сотворить – «Сын горкома». Написал первую ее часть. Она называлась – «Детство Пети». И вот какие страсти-мордасти в ней происходили.

Как-то раз на ступенях горкома партии находят младенца. Совсем голенький, он был завернут в переходящее Красное знамя, накануне украденное в роддоме. Никаких примет – чей он, откуда – при нем не было. И только маленькая записочка была приколота к знамени женской шпилькой для волос. В ней торопливым почерком, со множеством ошибок, было написано… Рифмы уже не помню, передам в изложении: «Цыганка нагадала, что Петька пойдет по стопам своего непутевого отца. Что станет он таким же прожженным вором и картежником. Не бывать этому! Оставляю его вам, товарищи, в уверенности, что он вырастет настоящим большевиком-ленинцем».

Доложили о подкидыше первому секретарю горкома. Выслушал первый, смахнул со щеки скупую секретарскую слезу и твердо сказал: «Вырастим! Назло судьбе и предсказаниям вырастим Петьку настоящим советским человеком! Поставить найденыша на полное партийное довольствие».

Вот и стал, таким образом, Петька сыном горкома. И началась с тех пор ежедневная борьба двух начал – судьбы-злодейки и партнакачки.

– Супротив наследственности ни одной партнакачке не устоять, – заранее предсказывал результат этой борьбы Моня.

– Ну, не скажи! – тут же встал на защиту партнакачки Вася. – Если правильно, тактично поставить воспитательную работу, если быть упорным и последовательным…

Как обычно, ни один из них не уступил своей позиции. Продолжить изложение «Детства Пети» я смог только после очередной перебранки худрука и комиссара.

– Не буду, друзья, утомлять вас всеми перипетиями моего творения. Упомяну только вот что: за время своего пребывания в детсаде Петька своровал и продал барыгам намного больше крупы и сахара, чем даже заведующая детсадовской столовой. А играть с ним в «свару» на деньги отказывался даже дворник детсада, потому что у сына горкома в горшке всегда был припрятан козырный туз…

Сочинил я эту часть своей поэмки и призадумался: что делать? Выдерживать ее в столе, пока пишутся другие части? Так бы и надо поступить. Нет же, авторская гордыня и тщеславие нашептывают: «Выпусти-ка своего Петьку в народ. Как он примет твоего героя?» Поддался я этому искушению. Самиздатом напечатал десятка два экземпляров – и в народ их.

Понятное дело, наступил день, когда меня вызывают «куда положено». Прихожу. Интеллигентный дяденька в штатском. В руках у него мое творение, на лице – печаль. «Неужели, товарищ Затируха, вы в самом деле считаете, что вирши, которые вышли из-под вашего бойкого пера, можно назвать настоящей поэзией?» «Вирши» он произнес таким тоном, каким врач говорит невежде-пациенту о мерзкой глисте, которую тот принимает за целительную пиявку. «Однако, моя поэмка читается и, насколько я знаю, даже находит отклик», – дерзко отвечаю я. «Сортирная писанина тоже читается и тоже находит отклик, – назидательно говорит он. – Вопрос: кем и у кого? Народ, гражданин Затируха, такую, с позволения сказать, поэзию, как ваша, и на дух не примет!»

Теперь я понимаю, что это была наживка, и я клюнул на нее. Народ, говорю, у нас не дурак, он разберется. Дай только ему трибуну – он еще похлеще меня выскажется. «Пожалуйста, дадим. Устроить народное обсуждение вашей поэмы?» – спрашивает он меня. «Устройте! – заносчиво отвечаю я. – Вот только, прошу прощения за капризы, – народ этот будет от станка и орала или сплошь бойцы невидимого фронта?» – «Будет самая что ни на есть рабочая косточка», – заверяет он меня.

– Какие либеральные нравы царили в городе Н, – завистливо сказал Моня. – Вместо закрытого военного трибунала – открытое народное обсуждение…

– Далеко не каждый город Н. имеет своего поэта-отщепенца, – объяснял я этот либерализм. – Такую диковинку и поберечь можно до поры до времени. Чтобы при удобном случае на его примере показать, как невыгодно быть поэтом-отщепенцем в обществе развитого социализма… Ладно, готовлюсь к обсуждению Петьки моего. Горло полоскаю, руки потираю в предвкушении того, как полетят перья от литературоведов в штатском после нашего с народом натиска.

Обсуждение моей поэмки состоялось на заводе резинотехнических изделий. В пересменку. Что это было за помещение – не разобрал. Помню только – за стеной что-то так сильно чавкало, будто вот-вот взорвется.

Смотрю – передо мной простые утомленные лица. Ну, думаю, родненькие вы мои, я вас в обиду не дам. Пусть речи ваши будут корявенькие, пусть перед каждой фразой вы будете минут пять выковыривать из носа засохшую там резину, – ничего, вместе мы сдюжим. Вы мне только полмыслишки, полстрочки, полсловечка из себя выжмите, – а уж я их подхвачу и такой снежный ком литературных обличений из них накатаю – любо-дорого смотреть будет. Мы покажем кое-кому кузькину мать.

Открывал обсуждение Роман Берковский. Член Союза писателей, руководитель городского литобъединения «Высота». В заварушках такого рода Роман был как Пересвет в Куликовской битве – страху напускал на литературных пигмеев и пачкунов… Отгремел Рома такую здравицу в мою честь – слово народу.

Вот, смотрю, первая моя читательница тянет вверх натруженную руку. Мысленно я и сам перекрестился и ее осенил: «Смелей сестренка!»

«Скажите, пожалуйста, гражданин поэт, а такие понятия, как мама, родной дом, отчизна – они имеют для вас хоть какую-то святость, или вы готовы все облить своими зловонными поэтическими помоями?»

У меня дух перехватило от неожиданности. Слова сказать не могу. А меня уже другой спрашивает: «А можно поинтересоваться – за сколько мисок чечевичной похлебки вы смогли бы родину продать?»

Да где же вы, товарищи дорогие, спрашиваю я их, обнаружили в моей поэмке хоть полвзгляда косого в сторону мамы и родины? Выньте из своих широких штанин мою книжицу, покажите – где эта строка, страница эта?..

Девочка в беленьком фартучке, в пионерском галстуке тянет ручонку с первого ряда и с дрожью в голосе спрашивает: «Вы, кажется, задались целью посеять в душах нашего подрастающего поколения ядовитые семена неверия в основополагающий тезис нашей идеологии – „Народ и партия – едины“? Напрасные потуги!» И даже всплакнула от избытка чувств.

Деточка, спрашиваю я страдалицу, а ты сама хоть одну буковку в стишках бяки-поэта прочитала? И сама, отвечает, не читала, и детям своим закажет, и внукам-правнукам… Здесь Роман с пионеркиной речью перемудрил. Слишком усложнил и ядовитых семян с потугами напрасно в нее подсыпал. Рано еще пионерке материться.

Так, думаю, понятно. Это были забойщики, запевалы предвзятого обсуждения. Их науськивали. Таких не должно быть много. Где же единомышленники? Лихорадочно листают на коленях мою поэмку, чтобы точными цитатами из нее разогнать в зале злую предубежденность?..

И вот, наконец, увидел я книжицу. И где – в самом президиуме читательница с нетерпением поднимает ее вверх, слова просит. Ну-тка, моя хорошая, заступись!

«У меня в руках, товарищи, – звонко крикнула она, – материалы исторического Октябрьского пленума ЦК КПСС. Какие волнующие перспективы развертывают его решения перед нашим народным хозяйством в целом и резинотехнической отраслью – в частности! И как же прискорбно наблюдать в это судьбоносное время, что на здоровом теле нашего общества, нашего советского общества, нет-нет, да и вскочит прыщ, подобный фланирующему сейчас перед нами псевдопоэту Затирухе. Но пусть не надеются всякие затирухи и другие прихвостни чуждой нам идеологии, что у нашего народа не найдется дезинфицирующих средств для избавления от них. Еще как найдутся такие средства!»

«Сударыня-сударыня! – протягивал я к ней руки, пока она не села. – А вы когда-нибудь читали?..» Она фыркнула так, будто я спросил, случались ли у нее венерические заболевания.

Да, чувствую, умело подставили меня с этим народом. Что с ним? Может быть, завод не выполнил квартальный план по выпуску болотных сапог, их лишили премии и они срывают злость на ни в чем не повинном поэте? Откуда такая агрессивность? Какие выпады против народного хозяйства в целом и резинотехнической отрасли в частности обнаружили они в моей махонькой поэмке? Как они необъективны.

А обстановка в пропахшей резиной аудитории все накалялась.

«Тут пашешь-пашешь, разную дрянь нюхаешь-нюхаешь, а эти!..»

«Ты попробуй-ка две смены подряд в конце месяца отмантурить – посмотрим, как тебе захочется после этого стишки писать!»

«Вырядился как жених! Стань хоть на полчасика к вулканизатору в нашем третьем цехе. Увидишь, какого цвета станет твоя белая рубашечка!»

«И рожа!..» – под дружный смех «рабочей косточки» добавил кто-то.

Наконец случилось то, на что и рассчитывал мой литературный куратор в штатском. Раздался крик: «Сажать надо таких вредителей без суда и следствия, вот и все! Нечего с ними нянчиться!»

И так дружно был подхвачен этот призыв, что, смотрю, и Берковскому стало неуютно. Тут ведь, под горячую руку, всем присутствующим литераторам могут накостылять по шее.

«Товарищи! – крикнул я. – Братишки и сестренки! Уважаемые любители поэзии. Прошу полминуты внимания. Прежде чем меня без суда и следствия погонят туда, куда и Макар телят не гонял, дозвольте, по традиции, высказать последнее желание. Поднимите, пожалуйста, руки те, у кого есть родственники – пусть седьмая вода на киселе, – которые знакомы – пусть даже шапочно – с человеком, который видел – пусть хоть издалека – мои стишата…»

Тут «рабочая косточка» снова зашикала, затопала ногами, снова потребовала для меня бессрочных каторжных работ…

Я замолчал, опуская заключительную часть народного обсуждения «Детства Пети» и детали моего поспешного бегства от рабочего класса.

– Ну и как, закончил ты потом свой пасквиль на советскую молодежь? – участливо спросил Моня.

– Нет. Так и киснет во мне эта тема. Только, как говаривал коллега Пушкин, потянется рука к перу, перо – к бумаге, так сразу возникает опаска: а ну как опять будет назначено читательское обсуждение у мартеновской печи или в шахте? Успею ли я и оттуда унести ноги?.. Прав комиссар: народ не каждого поэтом назовет. Трудно ему угодить. Особенно, когда он уголёк, резину или стружку из носа и ушей выковыривает… Спокойной ночи, друзья!