Читать книгу Дорога надежды - Анн Голон - Страница 4

А иначе чем объяснить чувство волнения, которое уже давно начало казаться ей чрезмерным, и то, что вместо одной она стала ощущать под рукой две маленькие круглые головки?

«Когда Небеса начинают одаривать вас милостью!..» – растерянно шептала она, неприятно пораженная вначале, то ли не веря, то ли не до конца себе доверяя.

И она уже была почти готова расхохотаться оттого, что это могло оказаться правдой, но тут же собралась, говоря себе, что, возможно, смеяться рано, и не знала, что и думать.

А вдруг их жизнь, цели которой теперь стали разумны, неожиданно переменится и приобретет странные очертания? Близнецы!.. Анжелика решила пока не говорить об этом никому, даже мужу. К тому же корабли Жоффрея де Пейрака уже бросали якорь в порту Салема, который находился недалеко от Голдсборо, и на причале их ждали несколько влиятельных лиц этого поселения. Здесь были господин Маниго, крупный судовладелец, влияние которого доходило вплоть до Антильских островов, бумагопромышленник Мерсело из Ла-Рошели, занимавшийся строительством мельниц в английских колониях, а также его дочь Бертий, исполнявшая при нем роль секретарши. Начали с обсуждения последних семейных новостей. Бертий Мерсело, избалованная единственная дочь бумагопромышленника, посматривала на Анжелику с ироничной и самодовольной усмешкой. Взгляд ее, казалось, говорил, что уж кто-кто, а она-то точно не допустит, чтобы ее прекрасное тело было изуродовано материнством.

Затем приблизились с мрачным видом салемские именитые граждане, теперь уже было известно почему: чтобы пригласить их на пресловутое заседание совета, которое должно было состояться поутру. И Анжелика, подчиняясь своим обязанностям, решила не искать Джорджа Шаплея, хотя и считала, что единственным человеком, которого она действительно хотела бы увидеть по прибытии в Салем, был именно он. Он бы сразу разрешил ее сомнения по поводу рождения близнецов, он бы ободрил ее. Она доверяла ему и как знающему врачу, и как опытному и проницательному знахарю. Но среди встречающих его не было, и ей пришлось, расточая улыбки, отправиться на постой к некой англичанке с поджатыми губами, страдать от бессонницы удушливыми ночными часами, а утром отправиться на заседание совета.

Собрав всю свою волю, чтобы справиться с ситуацией, Анжелика все же не могла перестать задаваться мучившим ее вопросом – один или двое? Но ей не хватило духу поговорить об этом с Жоффреем де Пейраком, который, естественно, был нарасхват. Может быть, он и сам уже бросал на нее быстрый проницательный взгляд и догадывался о гложущей ее тревоге?

Во время всего путешествия и на стоянках в портах Анжелика считала своим долгом не допустить, чтобы ее положение и временная слабость мешали делу. Это было ей не по нраву. Кроме того, она принадлежала к тому поколению женщин, которые не очень обращали внимание на неудобства, связанные с беременностью, поскольку это состояние считалось скорее обычным, чем временным. Светские дамы были озабочены этим даже меньше крестьянок, и в Версале спустя часок после рождения очередного бастарда где-то в комнатушке за ширмой очередная любовница короля в придворном наряде встречала его вместе с остальной свитой.

Именно поэтому Анжелика полагала, что ее утренняя дурнота необъяснима. Она поднялась и направилась к столику, на котором лежала ее дорожная шкатулка с гребнями, щетками, зеркалом, драгоценностями и другими необходимыми мелочами, коробочками с мазями и румянами. Она взяла небольшой пузырек и стакан и отправилась на лестничную площадку, где находился питьевой фонтанчик, бак с водой и чаша из бело-синего фаянса, может быть даже греческого. Она открыла оловянный кран и наполнила стакан, еще раз подумав, что эти пуритане, которые вроде бы считали, что жить надо в суровых условиях, окружали себя чудесной мебелью и изысканными вещами и это, конечно, приятно смягчало строгие нравы и речи, на которые они были мастаки. Анжелика всегда стремилась найти очарование в каждом жилище, и дом ей очень нравился: он был погружен в полумрак, кое-где блестел натертый паркет, вычищенная медь, протертые окна и керамика. Стеганое одеяло на ее кровати было покрыто кружевом.

Анжелика проглотила лекарство. Оно представляло собой настой трав, который она составила сама и которым уже не раз пользовалась. Ей уже было лучше, и болотный смрад, который смешивался с доносившимися из доков запахами кипящей смолы и жарившихся к обеду креветок, перестал ее мучить.

– Мадама! Мадама!

Кто-то звал ее с улицы.

Она улыбнулась и подошла к окну. Куасси-Ба стоял у порога, подняв к ней свое черное лицо.

– Меня хозяин послал. Он волнуется!

– Скажи ему, чтоб не беспокоился. У меня все хорошо.

Так, через Куасси-Ба, Жоффрей заботился о ней.

Куасси-Ба был для Анжелики воплощением неизменной заботы, преданным стражем, скорее другом, чем слугой, который уже столько лет был рядом с графом, ловил малейший знак, тончайшие перемены настроения Жоффрея, сопровождал его в поездках, делил с ним жизненные неурядицы, немилость, опасности и даже рабство на галерах.

Сколько раз он представал перед ней то с поручением, то с запиской, он ждал ее на пороге, чтобы проводить, или же приносил небольшой серебряный поднос, на котором дымилась чашка кофе по-турецки именно тогда, когда она все бы отдала, лишь бы выпить глоточек, потому что, и именно в этом заключался их тройственный магический союз, Куасси-Ба всегда появлялся не просто так.

И в этот раз Жоффрей обменялся лишь взглядом со своим слугой, и огромный негр тенью выскользнул из зала заседаний.

Его ставшее родным присутствие, его доброжелательность и преданность телом и душой своим господам, к которым примешивались снисходительность и безудержное восхищение всем, что она говорила или предпринимала, ободрило Анжелику, и она почти удивилась тому, что еще несколько мгновений назад чувствовала себя такой подавленной.

– Может, хозяину бросить регентов и прийти к тебе? – спросил он.

– Нет, Куасси-Ба, вопросы, которые обсуждают эти господа, очень важны. Я подожду. Передай им мои извинения. Постарайся дать им понять, хотя, я думаю, они и сами прекрасно поняли, что все эти грустные вести меня глубоко потрясли и поэтому я уединилась, чтобы подумать о том, как прийти им на помощь.

– Ну хорошо, хорошо! – сказал Куасси-Ба, попрощался и перекрестил ее.

И удалился танцующей походкой, ритмично покачиваясь на высоких каблуках своих туфель с пряжками.

Суровый Куасси-Ба, считавший себя солидным мужчиной, пребывал в эйфории, ему несвойственной, с тех пор как узнал, что у них появится «маленький граф» или «маленькая графиня». Что же станет с ним, если он узнает, что детей будет двое!.. Прыгать от счастья совсем не пристало его сединам.

«Я, конечно, очень хочу порадовать Куасси-Ба, – думала Анжелика, снова садясь в кресло, – но все же эта неожиданная перспектива меня несколько страшит».

Она постаралась представить себе двух кудрявых темноглазых мальчишек, похожих на Флоримона, или даже, что еще забавнее и милее, двух девчонок, тоже черноволосых, с блестящими живыми глазами. Она не могла вообразить их похожими на себя, светловолосыми, голубоглазыми, потому что всегда мечтала о «ребенке от Жоффрея» и видела их только такими, как он.

Но двойня!

Кроме того, растерянность ее усугублялась тем, что она вспомнила предсказание гадалки Мовуазен, которое никогда не принимала всерьез и о котором вообще забыла на долгие годы.

Это произошло в Париже, когда она была одна, когда ей приходилось яростно бороться за кусок хлеба для себя и для своих двух сыновей, Флоримона и Кантора. И вот с двумя подружками, которые также переживали трудные дни и хотели узнать, будет ли их будущее более безоблачным, чем настоящее, они отправились к Катрин Мовуазен, которую все звали Вуазеншей, прямо к ней в логово за крепостной стеной, куда уже наведывался весь Париж.

В тот день ведьма напилась в стельку. Она куталась в плащ с вышитыми золотыми пчелками и, спустившись покачиваясь со своего насеста, направилась к стоявшим перед ней трем красивым юным женщинам. Она посмотрела на ладонь каждой из них и сказала: «Вас полюбит король», а самой скромной и бедной добавила: «А на вас, да, на вас, он женится!» – что привело в ярость их третью спутницу, которая считала, что ее-то судьба будет самой завидной.

Анжелика до сих пор посмеивалась, когда вспоминала эту сцену. Но тогда ее поразило, что когда пьянчужка, тыча пальцем, опять обратилась к ней, то сказала: «У вас будет шестеро детей».

Это предсказание, которое Вуазенша еле смогла выговорить, показалось ей в то время самым что ни на есть смешным и нелепым, и она тотчас же о нем забыла.

Но разве спустя годы дело не шло к тому, чтобы предсказания этой пьяницы начали постепенно сбываться?

Три прекрасные молодые особы, все уроженки Пуату, связанные узами дружбы и происхождением, стояли в тот день в Париже перед ведьмой Мовуазен. Это были Атенаис де Монтеспан, урожденная Рошешуар, Анжелика де Пейрак, урожденная Сансе де Монтелу, и Франсуаза Скаррон, урожденная д’Обинье.

И вот спустя двадцать лет великолепная Монтеспан блистала в Версале, став самой любимой и самой блестящей фавориткой короля Людовика XIV, заумная Франсуаза Скаррон позабыла о своих драных платьях и стала недавно маркизой де Ментенон, а Анжелика, отказавшаяся от королевских милостей, собиралась в своей далекой Америке вот-вот родить двух детей, и тогда всего их будет шестеро.

«Шестеро! И возможно, уже вскоре? Нет, – подумала она, опять приходя в волнение при этой мысли. – Не вскоре! Это было бы для них ужасно! Будь что будет, но рожать в Салеме я не стану. Я должна добраться до Голдсборо».

Она ни за что на свете не хотела рожать своего ребенка или детей в колонии Новой Англии, и ни салемская сирень, ни прекрасные вязы не могли примирить ее с суровой атмосферой, которую создавали в городке эти ужасные добропорядочные люди, городке, в котором женщина в положении не могла спокойно подышать у открытого окна без того, чтобы на нее не указали пальцем.

Она посмотрела вдаль, мечтая о том, чтобы поднять парус и отправиться к Портленду, где, возможно, находился Шаплей, в Голдсборо, где ее подруга Абигель окружила бы ее заботой. Там бы они были среди своих.

Внезапно небо накрыла тень, затмила солнце, сумрачной волной проникнув в комнату, и показалось, что она поглотила и мебель, и краски.

Хор резких криков усилился. Это летели птицы, и, как часто бывало, их стаи накрывали весь город подобно огромной туче и захватывали побережье еще полудикого континента. Тогда становилось ясно, что человек здесь значил совсем мало перед лицом природной стихии и что редким, разбросанным то там, то сям городкам не под силу противостоять девственному лесу.

Анжелика едва не закричала. Какой-то мерзкий голосок как будто издалека зашептал ей на ухо:

«А я научилась ненавидеть море, потому что вы его любили, а еще я научилась ненавидеть птиц, потому что вы считали, что они красивы и удивительны в полете, когда они тысячами заполоняли небо!»

Дьяволица!.. Только дьявольское отродье могло так сказать, коснуться столь живого воспоминания.

Анжелика иногда безуспешно пыталась защититься, но ее не покидало ощущение, что дьяволица, хоть и умершая и преданная земле, еще не сказала своего последнего слова. Разве тот, кто ненавидит так сильно, не может отомстить и с того света? Эта женщина, посланная иезуитом, чтобы уничтожить их, была очень ловкой.

Внезапно небо очистилось. Птицы стали рассаживаться вдали, покрывая скалистые берега своими белыми как снег телами. Их гам затихал, и стали слышны вскрики тюленей, которые проплывали вдалеке. Начинался прилив.

Анжелика пожалела о том, что уверила Куасси-Ба в своем хорошем самочувствии и в том, что будет спокойно сидеть и ждать Жоффрея.

Не найдя прислуги миссис Кранмер, она задалась вопросом, куда подевались ее собственные слуги… И куда же пропала юная Северина Берн, которую она взяла с собой, чтобы показать ей мир, не такой суровый и ставший отныне ближе к европейской культуре в отличие от ее родного поселения первопроходцев в Голдсборо. Славная шестнадцатилетняя Северина заслужила возможность прогуляться по оживленным улицам Нью-Йорка, увидеть Бостон и Салем после того, как три года самоотверженно возделывала дикую землю, на которой в те времена, когда она приехала с семьей из Ла-Рошели, стоял лишь деревянный форт да несколько лачуг. В морском путешествии вдоль берегов Новой Англии Северина стала для Анжелики компаньонкой приятной и занимательной. Они как будто заново познакомились и стали друг для друга почти как члены семьи, упрочив ту привязанность, которая возникла между ними еще тогда, когда Анжелика жила у Бернов в Ла-Рошели.

Северина также занималась Онориной, как в самом путешествии, так и во время их заходов на стоянки. Они почти уже решили не брать дочку с собой в поездку и оставить ее в Вапассу или в Голдсборо, где она была бы окружена всеобщим вниманием и заботами; они уже несколько раз так делали, когда ненадолго уезжали в летние месяцы.

Но в этот раз Онорина распереживалась, что Анжелика уезжает от нее не одна, а «в компании» ее будущего братца или сестрицы. По крайней мере, именно так понял ее Жоффрей де Пейрак, когда она довольно неясно выражала свое недовольство. Иногда Онорина прямо говорила то, что думает о некоторых вещах. Но всего она не высказывала. Поэтому к ней нужно было быть особенно внимательным.

Они с Севериной подружились, и Онорина очень обрадовалась поездке. Этим утром они должны были вместе отправиться на прогулку, потому что в порту и в самом городе с его складами, магазинами и лавками, заваленными разными товарами, было множество интересных вещей.

Анжелике показалось, что она слышит их голоса, и, вновь выглянув из окна, она действительно увидела Северину, показавшуюся из-за угла, которая держала за руку ее дочурку. Их сопровождал молодой человек высокого роста, одетый в темное, как большинство местных пуритан, но в ботфортах и в не лишенной элегантности широкополой шляпе, украшенной пером. Они оживленно беседовали с Севериной, и, как показалось Анжелике, на французском. А в Салеме это в общем было редкостью.