Читать книгу Дорога надежды - Анн Голон - Страница 7

Свет становился все ярче.

Подобно утренней росе, испаряющейся на солнце, она чувствовала, как ее уносит к этому все более ослепительному сиянию, все более всеобъемлющему, как свод или бесконечная дорога. Подобно утренней росе, она растворялась, улетучивалась, ощущала себя сущностью и сверхсущностью; так ускользает зыбкий аромат, видимый и незаметный одновременно. Поднимаясь ввысь, она все дальше уплывала туда, где нет более ни терзаний, ни страхов.

Вдруг ее обожгло воспоминание об обещании, остановило ее непрерывное восхождение, заставило спросить:

– Уйдет ли он вместе со мной?

Она оставалась все такой же невесомой, распростертой, раздираемой безмерной тоской, что была мучительней любой земной пытки.

– Нет. Не сейчас! Он должен принадлежать этому миру.

Она поняла, что кричит.

– Тогда я не хочу! Я не могу! Не могу… оставить его одного.

И свет померк. Ее тело, еще минуту назад такое легкое, охватила тяжесть, навалилась до удушья, и кровь влила в ее вены огонь жестокой лихорадки, которая заставляла ее дрожать и клацать зубами.

Рыцарь Мальтийского ордена в красной тунике погибал, забиваемый камнями. Мощный удар в самую грудь повалил его на землю, и стала видна уже только одна рука со сжатыми пальцами, торчащая над грудой камней.

Зачем, повернувшись к Анжелике, он прокричал ей перед тем, как стать добычей яростной толпы мусульман: «Я тот, кто первым поцеловал вас»?

Все это было лишь безумием, бредом. Ею овладело горькое разочарование. Значит, она была в Алжире, ей только приснилось, что она вновь нашла его, того, кого искала, свою исчезнувшую любовь – Жоффрея! Жоффрея!

То есть напрасно она проделала такой долгий путь, пересекала пустыни и моря. Она оказалась пленницей. Пленницей Османа Ферраджи, который держал ее за руку своей темной рукой, в то время как ее сжигала лихорадка. Она слышала свое собственное учащенное и прерывистое дыхание, со свистом вырывавшееся из ее пересохших губ. Она умирала.

«Нет, – повторяла она. – Нет. Борись и побеждай. Это твой долг перед ним. Потому что, даже если я не нашла его, я не могу… не могу оставить его одного. Я нужна ему. Я должна выжить ради него. Самого сильного и самого свободного из всех мужчин. Он любит меня. Я живу в его сердце. Он сам сказал мне об этом. Я не могу нанести ему такой удар. Слишком много ударов получил он от других. И все же как бы хотелось уйти туда, где лихорадка стихнет. Умирать нельзя. Надо бежать из гарема…»

«Скоро придет Колен. Он убьет Османа Ферраджи. Так уже было. Он поведет меня дорогами свободы в Сеуту, где господин де Бретей уже ждет меня по приказу короля. Колен, Колен, прости меня».

«Так что он был не в счет. Их, получается, было бы семь, а не шесть. И колдунья Вуазенша сказала: шесть. Его не было в моей судьбе. Не было! Тсс, молчи! Это секрет. „Потому что, – склоняясь над ее изголовьем, шептала разбитная повитуха, пряди волос которой торчали из-под грязноватого чепца, – дамочка, уж верьте мне, не стоит жалеть ни о чем… Дети только осложняют жизнь. Если их не любишь, они мешают. Если любишь, становишься уязвимой…“»

«Колен, Колен, прости меня! Увези меня с собой. Поспешим! Я не хочу, чтобы он отплыл, думая, что я покидаю его на этом берегу».

«Где же он?»

Несмотря на ее зов, он не приходил. Странные силуэты, склонившись над ней, старались ее усмирить, утихомирить. Она отбивалась, пытаясь выскользнуть из их рук и убежать.

Пронзительный детский плач сверлил ей виски, прорываясь сквозь назойливую и изнуряющую суету призраков, плач напуганной до смерти девочки, зовущей мать. Анжелика узнала голос Онорины. Онорины, о которой она позабыла, которую оставила одну, Онорины, которую королевские драгуны вот-вот бросят в огонь или на пики.

Она увидела, как та пытается вырваться из их тисков, как ее волосы развеваются на ветру, такие же огненно-рыжие, как у отвратительного Монтадура, такие же красные, как ужасные островерхие шляпы королевских драгунов. Хвосты, приделанные к шляпам, непристойными языками извивались вокруг мерзких рож рейтаров, одержимых жестокой и порочной жаждой погубить ребенка, выброшенного из окна горящего замка.

Она страшно закричала, и то был крик агонии.

И в тот же миг воцарилась тишина, и она увидела, что находится в спальне дома миссис Кранмер.

Она была в Салеме, американском городке, чье название означает «мир», но чьи жители в мире не живут никогда.

Она прекрасно узнавала эту спальню, и ей было странно видеть ее в таком необычном ракурсе, довольно-таки забавном. Ибо она воспринимала все, как если бы обозревала комнату с балкона верхнего этажа.

Кровать в углу, сундук, секретер, небольшой столик, кресло, зеркало, квадраты ковров – и все это смещено, сдвинуто со своих мест потоком людей, которые входили, устремлялись куда-то, заламывали пальцы, руки, выходили, казалось, звали кого-то, кричали. Однако этот нелепый танец, воспринимавшийся через призму приятной тишины, не раздражал ее, поскольку она хотела постичь смысл происходящего. Наконец она заметила, что это немое движение постоянно происходит вокруг двух точек: кровати в глубине алькова, на которой она различала распростертую женщину, и стола в центре комнаты, на котором стояло что-то вроде корзины с видневшимися в ней двумя маленькими головками.

Две розы в корзинке.

Она поняла, что некое чувство ответственности притягивало ее к этим бутончикам, розовым пятнышкам, таким зыбким и таким нежным, приникшим друг к другу, таким разумным, таким одиноким, таким далеким.

«Бедные крошки, – подумала она, – я не могу покинуть вас».

Она сделала над собой усилие, чтобы приблизиться к ним, и этим разорвала тишину, вторглась в какофонию оглушительного шума и грохота, вспышек молнии и раскатов грома, рассекавших темноту, испещренную потоками проливного дождя.

Сердце ее едва не разорвалось от радости. Она увидела его, широкими шагами идущего сквозь порывы ветра, разметавшего полы его плаща. Значит, ей не приснилось! Она знала, знала, что нашла его и что они вдвоем направляются теперь через потоки дождя в Вапассу. Она воззвала к нему сквозь грозу:

«Я здесь! Я здесь!»

Казалось, он не услышал ее, он продолжал шагать, и вблизи она увидела его ввалившиеся щеки и изможденное лицо, которое дождь залил слезами. Это было бессвязным наваждением, поскольку сквозь потоки, от которых гасли и дымили факелы, она различила множество людей: индейцев в походных накидках, испанцев Жоффрея в блестящих латах и знакомую остроконечную шляпу, болтавшуюся на перекинутом через плечо ремне; это был Шаплей, которого она так ждала. Но кто такой Шаплей?

«Наверно, я больна или вижу сон». Ей было не по себе. Густой мрак казался неестественным. Но это не было сном, потому что она продолжала все слышать. Она слышала, как дождь барабанил по крыше. Дождь, храп, шепот… Жирная нога, очень белая, с толстой ляжкой, переходившей в круглую коленную чашечку, за которой следовала дородная икра, завершавшаяся короткой ступней, елозила рядом с ней в черноте, подобно толстому червяку, бледному и неприличному…

«На сей раз я в аду», – решила она, настолько конвульсивные движения невнятных существ, барахтавшихся в темноте, напомнили ей картины яростных совокуплений демонов с грешницами, которые мать Сент-Юбер из монастыря в Пуатье показывала ей в толстой книге под названием «Божественная комедия» поэта Данте Алигьери; гравюры с иллюстрациями кругов ада вызывали кошмарные сновидения у старших девочек, которых она хотела «предостеречь». С той лишь разницей, что в теперешнем аду демоны, как и ранее ангелы, говорили по-английски. Ибо, как только завершились неистовством сопения и вздохов судороги и подергивания этой белой ноги, с которой соседствовала нога явно мужская, раздался голос, сказавший на английском языке:

– Я пропала! Да и вы тоже, Гарри Бойд.

Ад, казалось, свелся к этой единственной испуганной паре, а другие угадываемые Анжеликой формы вполне могли бы означать отдыхающих в загоне коров или овец в овчарне. Устав от этого бреда, она подумала, что, чтобы положить конец пагубному абсурду, донимавшему ее странными видениями, надо попытаться подвигать веками, вот они, где и всегда; ей надо было просто-напросто поднять их, и она вложила все силы в это трудное дело, ибо веки ее налились свинцом, слиплись насмерть. И вот сквозь них проникло немного света. Она очень медленно открыла глаза, узнала полог над кроватью, вышитых шелком птиц, неотступно преследовавших ее в страданиях и в бреду.

Свет сладкий, как мед, струящийся из ночника темного стекла, озарял альков.

Звуки музыки… Это был дождь, звонко капающий за окном.

С бесконечно долгим усилием она повернула голову, чтобы не видеть больше птиц, которые начали уже расправлять шелковые крылья и готовились к полету, и увидела ангелов, на сей раз в одиночестве сидящих у ее изголовья и наблюдающих за ней. Она не удивилась. После ада это было раем. Однако рай – это не небеса, подсказал ей затуманенный рассудок, который долго не мог оставаться без дела и опять вступал в свои права.

Рай всегда на земле. Как, впрочем, и ад. Рай – это счастье на земле, это секрет, полученный от бесконечного счастья. Глядя на этих столь прекрасных существ у ее изголовья, прижавшихся друг к другу так, что их белокурые волосы переплетались в общем порыве, сближавшем их усталые головы, она поняла, что ей было ниспослано откровение, ничтожная часть того, что, казалось, приоткрылось ей, возносившейся к вечному свету.

В этот миг небесные посланцы взглянули друг на друга. Свет, лучившийся из их ясных глаз, выражал ослепительную радость, и по их тонким и таким близким очертаниям, вырисовывавшимся в золотом свете горящей лампы, она поняла, что их губы, не ведающие проклятия телесности, часто сближаются.

Буква А на их груди, багряная буква, сверкала и разрасталась до огромных размеров, образуя красное, фосфоресцирующее слово – «амур».

«Так вот оно, – сказала она себе, – это новое знамение. Я его не поняла сразу. Амур. Любовь».

Ослепившая ее правда, до этого мгновения искаженная, неполная, непризнанная, властно заявляла о себе, запечатлевалась в огненных буквах:

– Она пробудилась!

– Она пришла в себя!

Ангелы по-прежнему перешептывались по-английски.

– Моя возлюбленная сестра, узнаешь ли ты нас?

Ее удивило это обращение на «ты», к которому, как ей говорили, прибегали на английском, лишь обращаясь к Богу.

Они склонялись над ней, и ее пальцы ощущали шелковистость их длинных волос.

Значит, они действительно существовали. Следовательно, с их помощью она стала хранительницей великой тайны.

Они обменялись ликующим взглядом.

– Она возрождается к жизни!

– Надо позвать Черного Человека.

Опять Черный Человек! Неужели ей снова предстоит погрузиться в этот глубокий бред? Анжелика устала бредить, устала от бесконечных видений.

Она впала в успокаивающий сон, как вверяются материнским объятиям.

На сей раз она знала, что погружается в сон благодетельный, настоящий человеческий сон, глубокий и живительный.

От грохота повозки у нее раскалывалась голова. Надо было остановить этих лошадей, которые тянули за окном тяжелые двухколесные тележки. Она спала слишком много, слишком сладко, слишком долго.

– Надо ее разбудить.

– Просыпайтесь, любовь моя…

– Просыпайся, малышка! Пустыня осталась далеко. Мы в Салеме.

Какие-то голоса звали ее, тревожили и повторяли: «Салем, Салем, Салем. Мы в Салеме, в Новой Англии. Просыпайтесь!»

Она не хотела противиться, не хотела разочаровываться. Она открыла глаза и содрогнулась, ибо, как только ее взгляд привык к слепящей яркости жгучего солнца, она увидела сначала негритенка в тюрбане, размахивающего опахалом, а затем заросшее светлой бородой лицо какого-то великана; это был Колен Патюрель, король рабов Мекнеса в королевстве Марокко.

Колен! Колен Патюрель!

Она так вперилась в него взглядом, боясь снова оказаться во власти галлюцинаций, что Жоффрей де Пейрак тихо сказал:

– Душа моя, вы не помните, что Колен приехал к нам в Америку и теперь он губернатор Голдсборо?

Он стоял с другой стороны постели, и она, узнав дорогие ей черты, полностью успокоилась. Она машинально подняла руки, чтобы поправить свое наспех повязанное кружевное жабо.

Он улыбнулся.

Теперь она и вправду хотела очутиться в Салеме. Здесь царил мир на земле людей доброй воли. Они наполняли комнату. В ярком солнечном свете – погода стояла в этот день прекрасная – она различила, помимо негритенка, две остроконечные пуританские шляпы, индейца с длинными косичками, обворожительную маленькую индианку, французского солдата в голубом рединготе, Адемара и множество женщин в голубых, черных, коричневых юбках, белых воротничках и чепчиках. Среди них находились три или четыре совсем юные девушки, сидящие у окна за работой; они шили, шили так, словно от их прилежания зависело, попадут они или нет на бал к прекрасному принцу.

– А… Онорина? Онорина!

– Я здесь, – раздался звонкий голосок.

И головка Онорины, эдакого бесенка с растрепанными волосами, появилась у изножья кровати, возникнув из-под стеганого одеяла, под которым она пряталась все это время.

– А…

Ее утомленное сердце затрепетало от тягостного воспоминания. Две розочки в корзинке.

– Но… новорожденные?

– С ними все хорошо.

Материнские заботы вихрем закружились в ее звенящей голове. Надо кормить? Что с молоком? От лихорадки оно, должно быть, иссякло или же стало совсем для них непригодным.

Догадываясь о ее волнении, все присутствовавшие наперебой принялись объяснять ей что-то, успокаивать, затем, как по команде, смолкли, не желая оглушать нестройным хором своих голосов.

Мало-помалу отрывочными высказываниями и отдельными репликами ее осторожно ввели в курс дела. Да, ее молоко иссякло, но это и хорошо, ибо, если бы к охватившей ее лихорадке добавилось воспаление молочных желез… О! Слава Пречистой Деве!

Нет, дети не пострадают. Им нашли хороших кормилиц. Одна жена Адемара, дородная Йоланда, вовремя подоспевшая со своим шестимесячным крепышом, другая – сноха Шаплея.

– Как сноха Шаплея?

Постепенно ей все объяснили. Ей не следует переутомляться, нужно думать лишь о том, как восстановить силы. Последовательность событий становилась яснее. Ей хотелось бы знать, как Шаплей… И что за негритенок?

Но она была еще слишком утомлена.

– Я бы хотела увидеть солнце, – сказала она.

Две сильные руки: Жоффрея – с одной стороны, Колена – с другой – помогли ей сесть, облокотиться на подушки, поддерживали ее. Все расступились, чтобы она могла видеть свет, потоками врывавшийся в широко распахнутое окно. Это искрящееся золотое мерцание вдали было морем.

Она хранила воспоминание о том возвышенном искушении, которое увлекло ее, увело по дороге к бесконечному свету. Однако ощущение и воспоминание об этом стирались… И омрачали душу легкой тоской.

Зато благодаря своему возвращению к тем, кого она любила и кто собрался вокруг, окружив ее своим горячим сочувствием, любовью, нежностью, радостью оттого, что видят ее живой и улыбающейся, она поняла, что была счастливейшей женщиной на свете.

Тягостная жара сменилась оглушительной грозой. В ночь, когда Анжелика чуть не умерла, небо и землю сотрясали ветер, молнии, гром и проливной дождь. Когда она пришла в себя, шел только дождь, морща воду на рейде, заливая островки, превращая улицы в потоки красной воды, а с островерхих крыш с обрывистыми скатами певучими потоками стекала вода, наполняя стоящие под ними в траве по углам домов бочки.

Хотя гроза затихла, долго звучал еще, оглашая окрестности, концерт из тысяч ручейков, и отовсюду слышались лишь синкопы капель воды, сначала мощных, а затем истончившихся до красивых нот, округлых и успокаивающих. А потом запели птицы, переждавшие непогоду под мокрой листвой. И город воскрес, нарядный, чистый, в брызгах солнечного света, в котором играли красками спелые плоды в садах и поблескивали декоративные осколки стекла и фаянса, инкрустированные в цоколь домов.

Так продолжалось три дня. Это был настоящий потоп, призванный, как полагали, проводить в последний путь молодую красавицу-иностранку и ее младенцев, но та воскресла, и это тоже было отмечено – как раз тогда, когда солнце вступило в свои права. Жара вернулась, но дышать было значительно легче.

Анжелика с трудом оправлялась от головокружения и слабости, которая была вызвана острым приступом болотной лихорадки; она слегла от нее еще в Средиземноморье, а потрясения, связанные с преждевременными родами, лишь обострили болезнь.

Она все еще как бы парила в невесомости, погружалась в сон, как в смерть, и пробуждалась с чувством уверенности, что болезнь ее длится целую вечность и что никогда, никогда они не покинут Салем и не попадут в Вапассу.

Жоффрей де Пейрак ободрял ее, говорил ей, что еще только конец лета и менее чем через десять дней она полностью оправится, во всяком случае станет достаточно крепкой, чтобы взойти на борт «Радуги», где сможет уже окончательно выздороветь. Он убеждал ее и в том, что они доберутся до Вапассу с двумя малышами задолго до наступления заморозков, успев к тому же пробыть, сколько потребуется, в Голдсборо.

Но Анжелика утратила ощущение времени. Минуты превратились для нее в часы, часы – в дни, а дни – в недели.

Чтобы доказать, что не прошло и двух дней, как она пришла в сознание, Эли Кемптон принес ей один из своих календарей, которые продавал в долинах рек и на побережье. И тогда это окончательно сбило ее с толку, а мелькание страниц с пляшущими на них буквами и рисунками вызвало головокружение.

Что делал тут этот коробейник из Коннектикута? Конечно же, он был здесь! А как иначе? Он давно уже думал побывать в Салеме, когда там будут стоять на якоре корабли господина де Пейрака. А замеченный ею при пробуждении негритенок был не кем иным, как его маленьким помощником Тимоти. А мистер Уиллоби? Of course, и мистер Уиллоби тоже находился в Салеме. В самом добром здравии и все такой же весельчак. Но если пригласить его к себе, терпение леди Кранмер этого бы уже не вынесло.

В первые мгновения, когда она только-только стала приходить в себя, она почему-то странным образом стала отмечать мельчайшие детали туалета склонявшихся над ее постелью мужчин и женщин. Она узнавала их, однако складывалось впечатление, что она была не в состоянии выйти за пределы поверхностных наблюдений и сосредотачивалась на размотавшейся ленте, белом воротничке или накрахмаленных чудесных манжетах, выделке или цвете ткани. Ее как бы вновь ставший детским взор устремлялся к тому или иному предмету в некой попытке осознать, охватить рассудком неясный и неорганизованный, слишком многосложный ритм материального мира.

Подобно тому как ее внимание было привлечено к красному пятну на ангельских одеждах, этой букве А, разросшейся затем в бреду, чтобы воспеть «амур, амур», самые незначительные предметы, ткань или лента, казались ей наделенными собственной жизнью, и она испытывала необходимость коснуться их рукой, поставить на место, как бы умиротворить, вернуть им их обычную неподвижность.

Например, когда Жоффрей де Пейрак однажды склонился над ней, она машинально подняла свои прозрачные руки и подтянула слегка ослабший узел его кружевного жабо, затем разгладила отложной воротничок редингота жестом нежной, обеспокоенной внешностью своего мужа супруги, чего бы она никогда не сделала в обычном своем состоянии. Скорее он сам всегда следил за теми, кто его окружал, и, как всякий военачальник, озабоченный тем, чтобы явиться на командный пункт или принять сражение без какого бы то ни было внешнего изъяна, выходил из рук своих лакеев и слуг безукоризненно одетым и экипированным, уделяя такое же пристальное внимание внешности домашних и прислуги.

Однако не было ничего удивительного в том, что за время происходившей здесь борьбы за жизнь он невольно допустил некоторую небрежность в одежде; милый и нежный жест Анжелики вызвал у него улыбку, настолько это ей не пристало, и одновременно убедил его в том, что она возвращается к жизни.

Она же, ощущая шероховатость вышивки, долго не отводила рук, чтобы поласкать крепкое и сильное плечо, и казалось, что она дотронулась до твердыни, перестала плавать в безвоздушном пространстве в окружении призраков.

Улыбка. Это была его улыбка. За все время ее «путешествия» именно эту улыбку она больше всего снова боялась никогда не увидеть, и это беспокойство продолжало жить в ней крошечным черным пятнышком в средоточии райского света; и сожаление о том, что она больше не увидит ни этой улыбки, ни этих губ, четкий и чувственный, слегка мавританский рисунок которых она так любила, заставило ее спросить: «Он тоже последует со мной?» Она испытала силу его чар, благодаря которым она вновь обрела себя, поскольку покинула дорогу света и снова стала искать его среди окружающих ее людей…

С тех пор, добравшись до твердого берега, она должна была «определить свое местонахождение», как это, вероятно, делают все мореплаватели.

Итак, она встала на твердую почву. И видимо, довольно быстро, раз ей так говорили, однако проделанный путь казался ей слишком сумбурным и долгим.

Она чувствовала себя потерянной и все еще боялась, что опять начнет «молоть вздор». Ей предстояло связать между собой реальные события и видения, то, что ей удалось воспринять или понять сквозь туман и приступы лихорадки или сквозь воспоминания помутившегося перед лицом смерти рассудка, и расставить вещи и людей по своим местам. Это было непросто, ибо все были как не в себе после этих ужасных скорбных дней, словно за время ее забытья землетрясение разрушило не только дом, но и весь город. Ей казалось, что у всех был блуждающий взгляд и неуверенные движения, будто каждого вывернули наизнанку, как носок, поскольку в эти трагические часы все вынуждены были показывать себя с той стороны, какая обычно глубоко спрятана от чужих взглядов и которую мало кто хочет являть миру.

Была ли она в чем-то виновата? Что она рассказывала в бреду?

Две смутно различаемые ею женские фигуры в строгих белых и узких чепцах сновали взад и вперед друг за другом. В руках у одной из них была какая-то палка, и ей показалось, что они пребывали в смятении еще большем, чем она сама.

Кто-то рассказал ей, что едва они вошли в дом, как сразу заявили, что колыбель стоит не на том месте, равно как и кровать роженицы, поскольку оттуда поднимались к ним плохие волны, исходившие из подземных щелей.

– Взгляните на кошку!

И верно, как только передвинули колыбель, кошка сразу же подошла и свернулась клубком на том самом месте, где она стояла, что явилось подтверждением их слов, ведь всем известно, что кошки, в отличие от людей, отыскивают эти незримые щели в земной коре, заряжаясь от них силами.

– А дом что же?

– Дом тоже стоит на дурном месте. Сжечь его! – говорили они.

Ибо не без некоторой хитрости кошка стала рассаживаться где попало, и все судорожно принялись передвигать мебель: сначала кровати, потом обеденные столы, затем шкафы; и все это делалось с грохотом, похожим на шум тех самых повозок, что слышала Анжелика в своем сне и от которого у нее раскалывалась голова.

– И дом тоже стоит на дурном месте, – категорично повторяла одна из женщин в белом чепце, следуя по пятам за той, что держала в руках волшебную палочку, которую использовали для поисков подземных вод, а за ней увязалась кошка.

– Сжечь его, сжечь!

– Это квакерши-колдуньи, – шепнула, наклонившись к Анжелике, миссис Кранмер. – Они внушают тревогу.

Анжелика внимательно посмотрела на нее, заинтригованная ее внешним видом. Она узнавала ее с трудом, а порой и вовсе не узнавала и в такие минуты спрашивала себя, кто эта гримасничающая женщина со вздрагивающей верхней губой, с серым лицом, усталыми глазами, расширенными зрачками, непричесанная, что раздвигала полог постели и склонялась к ней?

– Не понимаю, – говорила она, – почему церковный совет до сих пор не выслал их из города! Что это вы так на меня смотрите?

– Мадам, а что, в Лондоне у леди теперь модно носить только одну серьгу?

Миссис Кранмер живо коснулась рукой мочки уха:

– О God! Я позабыла надеть вторую. О чем я вообще думаю. Меня беспокоят сто раз на дню, даже во время утреннего туалета. Только бы она не затерялась!

И она с причитаниями выбежала из спальни.

Анжелика корила себя за несдержанность. Она упрекала себя в том, что была куда восприимчивее к деталям одежды, чем к словам собеседника. Но пока что такой интерес помогал ей участвовать в жизни, тогда как сказанное в ее присутствии она почти тотчас же забывала. В голове у нее вертелись вопросы, которые она не решалась задавать, боясь, как бы не подумали, что ее вновь залихорадило. Например, она все думала, куда пропали ангелы с длинными светлыми волосами; их отсутствие печалило ее. Ведь не могли же они ей присниться! Уж в этом она была уверена: они приходили, раз ее дети живы.

Она неожиданно узнала их по красной букве А, вышитой на корсаже, когда две женщины в белых чепцах, наводившие такой страх на миссис Кранмер, наклонились к ней с ангельскими улыбками, чтобы поухаживать за ней и поправить простыни.

– Где же ваши волосы? – воскликнула она.

– Под чепцами, – ответили они со смехом. – Миссис Кранмер была очень возмущена, но мы уже легли спать, когда за нами пришли, чтобы спасти ребенка. Мы только и успели, что накинуть наши обычные платья, и, простоволосые, последовали за ним. Все эти два дня мы не отходили ни от вашей постели, ни от колыбели младенцев.

– Кто же за вами пришел?

– Черный Человек!

У Анжелики вновь помутнело перед глазами… Черный Человек! Иезуит! Опять этот таинственный образ из предсказания! Затем она вспомнила, что они находились в Новой Англии, и если в Новой Франции новообращенные индейцы часто называли членов Общества Иисуса Черными Сутанами, то было маловероятно, во-первых, чтобы он появился в окрестностях Салема, где к иезуитам относились хуже, чем к выходцам из преисподней, а во-вторых, пуритане могли назвать Черным Человеком и самого дьявола. На это намекнул ей Шаплей в лесу в тот раз, когда она впервые встретила его в его вечной остроконечной шляпе. И само собой возникало подозрение, что это суеверие, накрепко засевшее в умах и подтвержденное всяческими цитатами богословов, возникло из того страха, который испытывали первые иммигранты, заброшенные на враждебный и незнакомый берег, поросший диким и бескрайним лесом, кишащим такими же дикими зверями и язычниками и начинавшимся в двух шагах от их жилищ. Этих поселенцев можно было понять.

Ибо враждебнее моря мрака, которое они смогли преодолеть, был для них лес, противопоставлявший их упорству первопоселенцев, желающих обрабатывать землю-кормилицу, сплоченные ряды деревьев, что уступали малую часть возделываемой земли лишь ценою неимоверных усилий. Лес, конечно, отступал, унося с собой своих бесов, но все же он был безграничным. Итак, считалось, что Черный Человек скрывался в этом диком лесу, собирая под своей властью подчинившихся ему язычников. Стоило только одинокому страннику, приплывшему из Старого Света, оказаться на его пути, как черное привидение протягивало ему толстую тяжелую книгу с ржавой застежкой и металлическую ручку с пером.

– Напиши свое имя, – говорил сатана.

– Чернил ведь нет!

– Кровью.

– А если я откажусь?

Тогда дьявол ухмылялся, обнажал грудь своего собеседника и запечатлевал на ней колдовским способом красную отметину. А потом приказывал:

– Подписывай теперь! Потому как ад тебя так или иначе пометил.

И сотни, тысячи задержавшихся в дороге путешественников или авантюристов, бросивших вызов строгим религиозным законам своей общины, были вот так помечены сатаной; особенно много было их поначалу, так как позднее осведомленные верующие вели себя осмотрительнее. В напоминание об этом хитром самоуправстве сатаны, неустанно подкарауливающего вероотступника или буйную головушку, добродетельные пуритане установили обычай: виновный в особо предосудительном поступке, но не заслуживающий при этом смертной казни, на которую были обречены одни убийцы да ведьмаки, приговаривался к ношению алой буквы.

– Так кто же, говорите вы, обратился к вам с просьбой спасти ребенка? – вновь спросила она после долгого размышления, которым две квакерши воспользовались и удивительно проворно сняли с нее ночную сорочку, обтерли с ног до головы душистой водой, переодели в свежее белье, поменяли простыни и наволочки.

И вот теперь, когда они были так близко и она ясно видела нежность их гладкой и свежей кожи, красоту юных лиц, она понимала, почему не сразу распознала их в тех двух дамах, которые терроризировали миссис Кранмер и которых она, Анжелика, приняла за ангелов. Ведь речь-то шла о совсем молоденьких женщинах: одной, высокой и стройной, на вид было лет двадцать пять, а другая, казалось, лишь только вышла из подросткового возраста.

В ответ на ее вопрос они лукаво переглянулись с видом проказниц, после чего слово взяла старшая:

– Прости нас, сестра, за то, что мы осмелились назвать его Черным Человеком. Мы ведь знаем, что в нем нет ничего дьявольского. Мы так называем его между собой с тех пор, как он впервые появился в Салеме, поскольку он был одет в черное, а его темные глаза и волосы нас немного пугали. Однако со временем мы узнали его и, когда он приехал за нами, последовали за ним.

– Кто же это, кто? – настаивала Анжелика, напуганная мыслью о том, что опять не очень понимает, повредилась ли она в рассудке или утратила память.

– Да он же, французский пират из Голдсборо.

Надо ли было понимать это так, что они говорили о Жоффрее?

Надо ли было понимать это так, что Жоффрей по-прежнему оставался в глазах всего Массачусетса французским пиратом? А если да, надо ли было понимать это так, что именно Жоффрей привел этих… ангелов?

И тут она так внезапно и глубоко уснула, что когда проснулась, то не могла поверить, что стоял все тот же день и она проспала не более часа.

Миссис Кранмер снова находилась в ее спальне, свою сережку она нашла, и отдохнувшая Анжелика не только ее узнала, но и обрадовалась ее появлению, ибо в дальнейшем именно благодаря ей она получила наиболее связные представления о событиях тех дней, которые она провела в забытьи. Миссис Кранмер то появлялась, то исчезала, но у Анжелики сложилось впечатление, что она непрерывно пребывала на посту то у изножья кровати, то в проходе между альковом и стеной. Так оно отчасти и было, ибо бедняжка миссис Кранмер, потрясенная всем происшедшим в ее доме, понимая, что бессильна что-либо изменить и никто ее не слушается, находила приют у Анжелики, чувствуя, что та, несмотря на слабость, внимательно ее слушает. Англичанка питала слабую надежду на то, что, войдя в курс некоторых событий, графиня де Пейрак сможет при случае за нее заступиться. Поэтому прежде всего благодаря ей Анжелика получила кое-какие сведения о тех, кого она все еще звала ангелами. Этот рассказ растянулся на три встречи, но история оказалась такой длинной и странной, что Анжелике подумалось, будто она выслушала какую-то нескончаемую восточную сказку наподобие тех, что целыми днями рассказывают нищие в мусульманских городах.

Миссис Кранмер начала слишком издалека, рассказав о небольшой группе квакеров, которые прибыли лет десять назад искать убежища в Салеме после того, как большинство из них подверглось в Бостоне тюремному заключению и наказанию плетьми.

Их приняли скорее из желания досадить бостонскому губернатору Уинтропу, а не из терпимого отношения к членам неизвестной секты, которую массачусетские теологи считали одной из наиболее опасных. Но они были немногочисленны, обещали вести себя достойно, уважать гражданские законы и воздерживаться от поисков новых адептов своих нечестивых доктрин. Среди них находилась очень молодая вдова по имени Рут Саммер. Так вот, она сразу же попросила принять ее в число салемских пуритан, сетуя на то, что была сбита квакерскими наставниками с праведного пути. Истина, единая и неделимая, которая, как это было со всей очевидностью установлено, вышла очищенной и возрожденной из Реформации, религиозного движения, возглавленного вдохновенным немецким монахом Мартином Лютером, подхваченного просвещенным французским священником Жаном Кальвином, освободившимся от ошибок галликанства, благодаря самоотверженной борьбе великого шотландского философа Джона Нокса, ярого поборника пуританства, нашла свое законченное выражение, проложив дорогу среди диссидентов или гонимых нонконформистов. По прошествии века, отделившись от колеблющегося пресвитерианства, она смогла стать purissima religio, чистой и незапятнанной религией, черты которой, намеченные вслед за израильскими пророками в Послании апостола Иакова и во всем Новом Завете, воплотились затем в конгрегационализме, легшем в основу Массачусетской хартии, узаконенной сейчас в Салеме.

Рут Саммер пришлось выдержать строгие экзамены. Следовало признать, что она знала, с кем имеет дело, и досконально изучила историю вопроса, не оскорбив суровых стражей закона, определявших судьбы штата, ошибочным отождествлением их с теми заблудшими единоверцами, которых по привычке и для большего удобства стали называть также пуританами.

А поскольку она была довольно умна и рассудительна в делах, ее приняли в общину. Она обжилась очень быстро, потому что вышла замуж за Брайана Ньюлена, жителя Салема, который обратил на нее внимание на процессе и пожелал взять в жены.

Они получили в аренду ферму в окрестностях города. И составляли еще одну примерную пару в столице Массачусетса вплоть до того дня, когда…

Добравшись до этого места в рассказе, миссис Кранмер выдохнула, огляделась, после чего наклонилась к уху Анжелики. Ее голос перешел на шепот:

– До того дня, когда Рут Саммер, ставшая Рут Ньюлен, супругой достопочтенного Брайана Ньюлена…

Голос миссис Кранмер стал еще тише, а глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

– …увидела в пруду Номи Шипераль…

Произнеся эту загадочную фразу, миссис Кранмер выпрямилась. Затем умолкла, как бы подавленная сказанным.

– А что Номи Шипераль делала в пруду? – спросила Анжелика, помолчав.

Дама поджала губы, и глаза у нее забегали. С тех пор много воды утекло, и она уже ни в чем не уверена, сообщила она таким тоном, который свидетельствовал о том, что, напротив, помнит она все даже слишком хорошо.

– Во всяком случае, – продолжила она, покачав головой, – родители Номи Шипераль не заслужили такой дочери.

Тут ее рассказ прервало появление служанки, и ей пришлось промолчать.

Когда миссис Кранмер возобновила свое повествование – случилось ли это через час или на следующий день, – Анжелика уже забыла половину истории и спрашивала себя, зачем миссис Кранмер ей все это рассказывает. Все эти английские имена путались у нее в голове…

Тем временем она узнала, как зовут ее собственных детей: девочку – Глорианд, мальчика – Раймон-Роже. Откуда эти имена? Кто их так назвал? Сейчас она думала о том, были ли уже крестины. Мысль о крещении, совершенно вылетевшая у нее из головы, пока ее малыш находился в смертельной опасности, мучила ее. Неужели и вправду она стала безбожницей?

«Может, и безбожницей, но с Богом в сердце», – тут же подумала она.

«Я взял тебя и пустил в открытое плавание», – произнес голос, эхо псалма, исполненного нежности и участия.

Миссис Кранмер, казалось, не терпелось продолжить свой рассказ.

– Когда еще Номи Шипераль только родилась, все уже знали, что она колдунья, но окончательно в этом убедились после случая с вдовой Рут Саммер, супругой Ньюлена. Потому что та, увидав ее в пруду, недолго думая, выпрыгнула из двуколки, обняла, поцеловала в губы и увела в хижину в глубине леса, что сохранилась у нее еще с дозамужних времен. С тех пор они больше и не расставались. Это послужило лишним доказательством того, что Номи Шипераль колдунья, но и того тоже, что Рут Саммер-Ньюлен, о квакерском прошлом которой совсем уж забыли, ведь она неукоснительно соблюдала все религиозные обряды и давно уж не поддерживала никаких связей со своими бывшими единоверцами, так вот, эта Рут Новоиспеченная под скромной личиной все это время скрывала свою истинную подозрительную сущность. Ибо разве можно считать нормальным, что, владея фермой, хлевом, гумном и овчарнями, не говоря уж об амбарах и лавочке в порту, она тайно от всех сохранила в лесу хижину, куда, как потом стало известно, частенько ходила одна, будто бы по дороге на рынок, где продавала свои колбасы и сыры? А что она там могла поделывать? Уж наверняка с дьяволом общалась.

Отныне они там и жили, всеми презираемые, и ко всему прочему скандальному своему поведению приютили ребенка, девчушку-цыганку, брошенную под кустом сумаха, цыган же этих случайно высадили на сушу с проходившего мимо корабля. Эти дикие и необразованные существа думали, что прибыли в Рио-де-Жанейро, в Бразилию, и пришлось прогнать их на юг со всеми их обезьянами, клячами и двумя пестрыми повозками в надежде на то, что десяти или двенадцати английским колониям удастся, по очереди передавая их друг другу, довести тех до испанской Флориды и избежать сглаза.

В общем, не было ничего удивительного в том, что господин де Пейрак, намереваясь доставить их из хижины сюда, позаботился о хорошо вооруженной охране. Ему пришлось даже выставить для защиты дома Кранмеров своих гвардейцев с пиками, чтобы держать на расстоянии недовольную толпу, которая собралась при их появлении, настолько вызывающими казались их рассыпавшиеся по плечам волосы. Тщетно уверяли они, что у них не было времени причесаться…

– Слушайте… Да о ком же вы говорите? – воскликнула Анжелика.

– Да об этих ужасных существах, которые пятнают позором мой дом! – вскричала миссис Кранмер, шокированная тем, что Анжелика, выслушав эту столь мрачную и скандальную историю, не выказала особого негодования. – Ох! Вот и они сами!

И она в страхе спряталась за занавесками.

В комнату со смехом вошли «ужасные существа», неся в руках по младенцу, за ними следовала цыганка, пятнадцатилетняя девочка, босоногая, черноглазая, с венком из цветов в волосах и корзиной чудесных фруктов в руке – груш, яблок и слив, – которую она поставила на стол. В другой руке она несла лукошко, полное лепестков, которыми стала усеивать пол, чтобы освежить и наполнить ароматом спальню. Старшая, укладывая малышей в колыбель, сказала, что, поскольку сегодня яркое солнце и нет ветра, она вышла с младенцами в сад на первую в их жизни прогулку под Божьим небом.

Анжелика знаком подозвала миссис Кранмер и вполголоса спросила у нее:

– Вы столько рассказали о них. Теперь уточните. Кто они?

– Но я же только что вам сказала!

– Вы ошибаетесь. Эти женщины не могут быть теми, о ком вы мне рассказывали. Они слишком молоды!

Англичанка улыбнулась с видом понимающим и вместе с тем торжествующим:

– А! Вот видите! И вы туда же!

– Что значит – и я туда же?

– Вы тоже можете убедиться в действии их колдовства.

Она прошептала:

– Говорят, что… сатана открыл им секрет вечной молодости!

К счастью, миссис Кранмер кто-то позвал, и Анжелика вздохнула с облегчением, когда та ушла. Она совершенно обессилела.

Когда она вновь открыла глаза, обе женщины с ангельскими улыбками склонились над ней, держа в руках свежее белье и таз с горячей водой.

Должно быть, в ее взгляде отразилась некая растерянность.

– Успокойся, сестра, – сказала старшая, проведя несколько раз тонкой рукой перед остановившимися глазами Анжелики, как бы желая пробудить ее от кошмара.

– Как ваше имя? – спросила она.

– Ноэмия Шипераль, – ответила младшая.

– Руфь Саммер, – сказала вторая.

Они произнесли «Номи» и «Рут» на библейский манер.

Так это было правдой!

«Они владеют секретом вечной молодости», – говорила миссис Кранмер.

Анжелике, изучавшей лица «своих» ангелов, казалось, что во взгляде и в скорбной зрелой складке возле губ она скорее находит подтверждение того, что они пережили многое, пряча за свежестью двадцатилетних девушек тридцати-тридцатипятилетний возраст.

Особенно Рут, вдова Саммер, добродетельная фермерша… Рассказ миссис Кранмер не стоил и выеденного яйца.

– А что делала Номи Шипераль в пруду? – спросила Анжелика.

Готовясь приподнять ее, чтобы убрать простыни, они чуть помедлили и обменялись полуулыбкой.

– А! Она вам и об этом рассказала! – ответила Рут.

Она обняла подругу за плечи, они молча взглянули друг на друга, и глаза их сияли.

– Не виновата она, – мягко сказала Рут. – Такой уж родилась. Она различала цвета людских душ, светящиеся над их головами, и могла лечить наложением рук. Она пугала людей своим чудным даром, и это стало проклятием всей ее жизни, особенно когда она стала такой красавицей. Ведь молодые люди ухаживали за ней, но не осмеливались признаться в любви и потом избегали ее, говоря, что она приносит несчастье. Между тем она была сама красота и доброта.

Они по-прежнему смотрели друг на друга. Затем, как бы нехотя отгоняя от себя воспоминания, они начали, как обычно, прилежно ухаживать за Анжеликой и в то же время рассказывать их историю.

Вначале рассказ Рут Саммер.

История Рут, урожденной Мак-Маль, вдовы Саммер, супруги Ньюлена, душевными испытаниями, пережитыми ею в детстве, преследованиями, которым подвергались ее родители-квакеры, удивительно напоминала жизнь Гийметты де Монсарра, владелицы поместья на острове Орлеан в Новой Франции. Та в семилетнем возрасте присутствовала при казни своей матери, сожженной как колдунья на каком-то костре на задворках Лотарингии, и это событие навсегда осталось в ее душе.

Но если Гийметта пронесла через всю жизнь эту сердечную рану, нанесенную несправедливостью немыслимой и чудовищной, – «Смотри, ведьмочка! Смотри, как горит твоя мать!» – и жгучую ненависть к служителям церкви и обрела покой, лишь удалившись если не от людей вообще, то уж точно от обычного серого общества, которое, удовлетворенное своими законами, легко управляемое, состоит из тех, кого мы зовем «такими, как все», то Рут, превратившись в замечательно красивую высокую девочку со светлыми косами, очень рано взбунтовалась против травли, жертвой которой пала ее мягкая и нежная мать. С лицом светлым, всегда улыбчивая, она с неизменным достоинством выносила оскорбления, затрещины и плевки; девочка, в двенадцать лет очутившаяся в Америке, знавшая, что находится на земле, где прежнее рабское чинопочитание и угодничество не в чести, не могла понять, что же именно возбуждает такую ненависть в людях, подобно им приехавших из Старой Англии и подобно им работавших, обогащаясь трудом своих рук, веривших в того же Бога и поклонявшихся тому же Христу… Ее родители, талантливые и предприимчивые, быстро вставали на ноги повсюду, где бы ни поселялись, но стоило им начать жить в относительном достатке, как тут же сваливались неприятности; им не прощали ни малейшей оплошности, укоряя даже не в совершенном грехе, а в том, что они лишь прошлись по деревне.

Рут завидовала таким уверенным в своих правах на этой земле Массачусетса маленьким пуританкам. Те, проходя мимо ее дома, строили ей рожки и кричали: «Бойся! Бойся, дьяволица!» Она охотно бы присоединилась к ним и, как они, строила бы рожки какому-нибудь очередному козлу отпущения – католику, квакеру, евангелисту или баптисту. А между тем можно ли было представить себе более теплую и доброжелательную атмосферу, чем та, что царила в семьях их секты под соломенными крышами домов, которые часто приходилось покидать, едва отстроив, и которые свирепая и угрюмая толпа поджигала сразу же после их ухода, как будто они там оставили чумные миазмы.

Такое вынужденное одиночество было для юной Рут куда болезненней, чем угрожавшая ей опасность бесчестья.

К несчастью для себя, она была совершенно невосприимчива к тому внутреннему озарению, которое посещало большую часть ее единоверцев и помогало им выносить бесчисленные унижения. Усилия, которые она прилагала для того, чтобы скрывать от них холодность и бунтарство своего духа, изнуряли ее. По правде говоря, она находила нелепым то, что они гордились своим смешным прозвищем «квакеры» – «трепещущие», как их нарекли с той поры, когда один сапожник-мистик из Лестершира, Джордж Фокс, поднялся со своей табуретки и пустился по городам и весям проповедовать, что следует трепетать, «квакать», перед Богом и думать лишь о Святом Духе.

В чем-то он был прав, этот сапожник, когда призывал к толике доброты и милосердия в истерзанной Англии, где на протяжении десятилетий католики и реформаты, пуритане и англиканцы кромсали друг друга на куски во имя Бога, который должен нести любовь.

Но Рут предпочла бы, чтобы Джордж Фокс оставался простым сапожником в своей мастерской, поскольку приверженцы религиозного Общества Друзей тысячами устремлялись за ним, что неминуемо приводило к пополнению армии висельников и перебежчиков через Атлантику.

В шестнадцать лет Рут, юная квакерша с побережья, вышла замуж за Джона Саммера, немногим старше себя, высокого и красивого, чистого и непорочного, как ангел, сильного юношу, молодого трудягу, набожного, храброго и улыбчивого. Он любил ее и был счастлив, не догадываясь о копившихся в ней озлоблении и горечи. И с той поры она с новыми силами решила, что будет стараться противиться издевкам своих соотечественников, требуя, чтобы на квакеров распространялось то, ради чего они и приехали сюда: свобода и право на свой манер молиться Богу.

Тогда они отомстили молодому мужу, выставив его у позорного столба за какую-то ерунду, потешаясь над его «трепетанием» перед женой, с дерзким язычком которой он ничего не мог поделать. Уж не умышленно ли забыли о нем, привязанном к столбу на морозе, на всю ночь? Он умер.

Вопли Рут Саммер стали причиной громкого скандала, но тогда – было ли в ней нечто такое, что внушало судьям страх и на что они не осмеливались посягнуть? – они наказали ее, задержав ее родителей. Мать, которую подвергли унизительному бичеванию плетьми на рыночной площади, скончалась несколько дней спустя. Она сгорела в лихорадке от гнойного воспаления ран на спине.

Отца же Рут приговорили к отсечению уха – обычное по существующему закону наказание за первое правонарушение. В случае повторного проступка лишались второго. Приговор не был приведен в исполнение. Накануне Рут сообщили о том, что ее отец, оступившись на тюремной лестнице, упал и проломил себе череп.

Нужно было бежать. На Рут Саммер внезапно снизошли сила и решительность.

Она убедила большинство членов Общества Друзей отправиться на север и собственноручно подожгла их бывшие дома.

Как мы знаем, в Салеме она отрекалась от «своих» вплоть до того зимнего морозного дня, когда… «увидела Номи Шипераль».

А теперь история Номи.

– Я увидела ее в самый первый раз, когда она по шею сидела в ледяной воде пруда, а ее бледное лицо казалось большой кувшинкой на поверхности, – рассказывала Рут. – Они, стоя у леса, ждали, распевая псалмы, когда дьявол вылетит из ее рта. Да, ее рот был и в самом деле приоткрыт, ведь она умирала. Бедняжка… Что мне оставалось, как не спрыгнуть с двуколки и не броситься к ней, чтобы вырвать ее из мрака могилы? Лед уже стягивался вокруг ее шеи подобно железному ошейнику, и когда я вытащила ее на берег, единственная покрывавшая ее тело рубашка заледенела, а длинные волосы стали ломкими на концах, как стекло. Я поцеловала ее в губы, – продолжала Рут Саммер, – в ее посиневшие, холодные губы. Мне так хотелось вдохнуть в нее свое дыхание, свое живое тепло!

Рут не стала терять время и возиться с таким же задубевшим от мороза узлом толстой веревки, которую повязали девушке под мышками и соединили с закрепленным на ветке дерева бруском, что позволяло им время от времени поднимать ее над водой и проверять, по-прежнему ли зло сидит в ней, или же его можно считать окончательно изгнанным.

Сбегав к двуколке за ножом, молодая фермерша ограничилась тем, что обрубила веревку и, взвалив Номи Шипераль на спину, отнесла ее к своей хижине.

– Ну и досталось мне из-за этой хижины! – засмеялась она, качая головой. – Во-первых, эта лачуга находится не в лесу, как все повторяли, а на опушке… Явился муж, до которого дошли слухи о скандале. Я запретила ему переступать порог этого убежища, оно стало священным, только моим. Он это понял и удалился. Тогда я выложила вокруг дома круг из камней, через которые никто не имел теперь права переступать. Этот поступок их почему-то жутко напугал. Никто, кажется, не желает признавать неотъемлемого права каждого человека на то, чтобы время от времени и в зависимости от обстоятельств оградить себя от невыносимых посягательств или переждать их.

Я чувствовала, что божественное провидение вменяет мне отныне в обязанность любить Номи Шипераль, защищать ее от злодеев, помогать ей развивать ее благодетельные способности, то есть дар благожелательности и врачевания, ведь ненависть к особого рода благу, помогающему человеку жить, побуждала злобных и желчных людей убить этот дар вместе с ней самой, раз им не удалось погасить его в ней и уничтожить.

Она ведь обладала силой дарить добро благодаря тому, что умела лечить наложением рук. Те, кто знал об этом, стали тайком приходить к ней. Они вставали на колени у выложенного из камней круга и молили нас о помощи.

Тогда я выстроила чуть подальше что-то вроде небольшого амбара, и там мы стали лечить тех, кого к нам приводили.

Обо всем этом рассказывалось урывками в процессе ухода за роженицей и младенцами. Анжелика слушала с той жадностью, с какой она проглотила бы кусок хлеба после изнурительного пути или выпила бы свежей воды из колодца, преодолев пустыню. Да, то было чувство насыщения, которое дарили ей эти голоса и слова, пряные на вкус, с живым соком невыдуманной истории. Две жизни и подлинные страдания, подлинные радости, подлинная борьба, подлинные трудности!

Могучее дыхание вознесло над обыденностью эти жалкие существа, обреченные, казалось, лишь носить белый или черный чепец квакерш и убого жить вдвоем, как в заточении, в домике на опушке леса. Анжелика понимала их, поддерживала их, проникаясь благодаря общению с ними новой для себя уверенностью.

Рассказы эти не только не утомляли ее, они возвращали ее к жизни. Она стала быстро поправляться, живительное общение с ними подгоняло ее, ибо она обрела в этих двух женщинах людей, говоривших с ней на одном языке.

Ослабленная и потому занятая исключительно настоящим, она чувствовала себя такой же заинтригованной перипетиями истории и охваченной нетерпением узнать ее продолжение, как в те далекие времена, когда, забыв обо всем, слушала рассказы кормилицы Фантины в старом замке Монтелу.

Любовь ко всему тому, что открывает нам мир, – одно из очарований детства. Анжелика слушала салемских «квакерш-колдуний», и это чувство, проходящее со временем, снова охватило ее, живучее, искреннее, непосредственное, жадное.

Иногда ее удивляло, что она так хорошо понимает их английский язык, довольно беглый и изобилующий трудными словами, а также незнакомыми ей местными выражениями. Язык к тому же весьма отточенный, так как обе получили хорошее разностороннее образование, поскольку в религиозных сектах, вышедших из Реформации, женскому воспитанию уделялось особое внимание: в соответствии с первоначальными установлениями женщины были вправе наравне с мужчинами и проповедовать новую веру, и принимать участие в отправлении культа.

Установление это было неоднозначным и вызывало неутихающие споры.

Послания святого Павла, в которых проглядывало его библейское женоненавистничество, – уж не был ли он до своего обращения членом секты фарисеев? – сильно мешали пресвитерианцам и конгрегационалистам, вышедшим из кальвинизма, решить этот вопрос.

На данный момент одно из серьезнейших возражений, выдвигавшихся против квакеров, сводилось именно к тому, что женщинам позволялось во время службы участвовать в таинстве Святого причастия.

Итак, Анжелика имела дело с двумя умными и образованными женщинами, которые прекрасно изъяснялись, вели себя со знанием дела, были решительными, милосердными, веселыми и доброжелательными, хотя и могли постоять за себя. Их экзальтация – или то, что она определила для себя как таковую, когда только-только познакомилась с ними, – служила им необходимым средством самозащиты.

Чтобы оставаться теми, кем они являлись по своей сути, объектом скандалов, но в то же время уверенными в своем исконном праве на жизнь, им приходилось постоянно утверждать это право или по крайней мере напоминать о нем в полный голос и при любой возможности, особенно тогда, когда обыватели, на какое-то время усмиренные, успокоенные и как бы очарованные их «чудесами», снова выходили из себя и старались наставить их на путь истинный, но не на стезю общепринятой добродетели, так как делать это было уже поздно; нет, то были сумрачные дебри колдовства и распутства, откуда их следовало извлечь исключительно для того, чтобы осудить и повесить.

И вот организовывались шествия. От судей и регентов требовали, чтобы они развернули свои свитки, надели судейские шапочки, после чего все с воплями устремлялись к хижине на краю леса. Кто-то из особо нетерпимых готовил веревки, другие – охапки хвороста и факелы. Такие рвались первыми поднести огонь к соломенной крыше этой дьявольской хижины, но все резко останавливались перед выложенным из камней кругом. Ибо люди страшились того, что увидят на пороге двух женщин, таких красивых, которые жестом попросят их разойтись по домам. Но еще больше они страшились, что не увидят их, ибо, дабы избежать возмездия, силою колдовства те вылетят через трубу.

– Им удалось приговорить нас к ношению на груди буквы А, первой буквы слова «адюльтер».

Из красных меток сатаны в Массачусетсе официально сохранилась к тому времени лишь буква А, клеймящая женщин, виновных в адюльтере. Другие буквы, такие как Б, «богохульник», или Т, «тать», то есть вор, уже не использовались.

– Я согласилась с приговором, – сказала Рут, – но он был несправедлив по отношению к Номи, ведь она не изменила ни одному мужчине, так как не была замужем…

Стал ли обжаловать приговор Брайан Ньюлен, осмеянный супруг? Нет. Сначала попытались заставить его признать, что его супруга, перебежчица из проклятой секты, вероломно проникла в Богом охраняемую общину, «наставила ему рога» и явилась для него источником всяческих несчастий.

Но он и рта не раскрыл, и в конце концов его оставили в покое. Он продолжал жить, словно бы ничего не произошло, обрабатывал поля, доил коров, взбивал масло, стриг овец, посещал молельню; лишь чуть больше выпивал и чуть меньше говорил, чем прежде.

– За Брайана Ньюлена я спокойна, – говорила порой Рут, смотря на зеленые холмы, где находилась ферма, хозяйкой которой она когда-то была. – Мужчины тяжелы на подъем и не торопятся открывать для себя новые горизонты, отличные от тех, которые они однажды переняли от других людей и которые им привычны, но они от этого не менее готовы к их обретению и поискам.

Она с уверенностью предсказывала перемены в человеке, заставая его не раз за годы их совместной жизни за тайным и внимательным перечитыванием маленького томика, который она поначалу принимала за молитвенник и с которым он никогда не расставался; то был сборник сонетов и посланий в стихах английского поэта Гебриэла Харви, короля рифмы и новатора гекзаметра в английском стихосложении эпохи Возрождения. И, как это всегда происходит со всяким, берущим на себя смелость разрушить существующие теории и утвердить взамен них новые, он был обвинен в бунте против установленного порядка!

– Сколько пустых распрей, – сказала Анжелика, – не понимаю. Мне помнится, как во время пребывания в заливе Каско на одной из стоянок на острове Лонг я впервые повстречалась с квакерами. Они не показались мне опасными, даже напротив. Была холодная ночь, и одна из женщин подошла и предложила мне свою накидку.

– Как бороться со страхом? – заметила Рут. – Добро вызывает страх. Добро кажется всегда непонятнее зла. Кроме того, люди более всего ненавидят то, что нарушает их сложившиеся нормы поведения. Я убеждена, что Джордж Фокс был опасен не столько тем, что отменил все церковные таинства, сколько тем, что проповедовал равенство и призывал не снимать шляпы перед королем. Что касается меня, я оказалась в центре скандала вовсе не потому, что вела себя подобно колдунье, а потому, что совершенно забыла и оставила посреди дороги товары, предназначенные для продажи в городе.