Читать книгу Правда и справедливостьToм I. Варгамяэ - Anton Hansen Tammsaare - Страница 4

Это было в конце третьей четверти прошлого столетия. Солнце клонилось к горизонту и стояло сейчас так низко, что не освещало уже ни лошадь, тащившую в гору телегу на деревянных осях, ни сидевшую в телеге молодую женщину, ни мужчину лет тридцати, шагавшего рядом с возом.

Вскоре путники поднялись по косогору настолько, что солнце озарило лицо мужчины — довольно широкое, с крепкими скулами и серыми глазами, обрамленное короткой, густой черной бородой, — печальные глаза женщины, дугу и голову лошади, навострившей уши.

— Вон оно, Варгамяэ1, — произнес мужчина и указал рукой на возвышавшийся за болотом холм, по которому лепилась кучка низких строений. — Это наши постройки видны, а другого хозяина — там, за холмом, в ложбине, потому в народе усадьбы эти и называют Мяэ и Ору, а в мызных книгах они значатся как Ээспере и Тагапере2. Сосновая рощица, что справа, на самой верхушке холма, — тоже наша; деревья уже старые-престарые, некоторые совсем почти засохли...

Только всего и сказал мужчина. И телега вновь завихляла по дороге в немой тишине.

Женщина все смотрела по сторонам: тут холм, там холм, подальше третий, слева четвертый, справа пятый, а за ними — шестой, седьмой, и еще, и еще; по холмам поля и постройки, а вокруг — сплошное болото, местами покрытое кочками и поросшее чахлым кустарником.

Один из таких холмов среди болот, с кучкой низкорослых сосен на самой верхушке, и станет родным краем для нее, этой сидящей в телеге женщины; здесь ей, видимо, и придется окончить свои дни.

И сердце молодой женщины почему-то больно сжалось в груди. Потом эта боль словно растеклась, наполнив собою все ее нутро.

Да, не думала она, что когда-нибудь ей доведется жить в таком краю. До сих пор она всегда представляла себе родной край как поле и лес, густой лес, который по вечерам, когда трубят в рожок или аукают, откликается звонким эхом. А что отзовется здесь, если придет охота попеть? Разве откликнутся эти топи да болота?

Женщина поглядела на мужа, шагавшего рядом с лошадью, поглядела на лошадь, которая на ее глазах родилась и выросла, — они ступали торопливо, словно впереди их ожидало счастье.

И вдруг ей вспомнилось, как дома держали совет — принять ли ей сватовство ее теперешнего мужа или отказать ему. И все — родители, братья, сестры — сошлись на том, что за этого человека идти можно, он-то сумеет прокормить жену. Прокормить... Странным показались ей тогда эти речи. Разве сама она не умеет работать, разве сама не в силах себя прокормить, как всякий другой здоровый человек?

Поглядев опять, как торопливо шагают к новому дому ее муж и лошадь, она тоже почувствовала себя спокойнее, увереннее. Главное, что лошадь — основное богатство и опора их хозяйства, как сказал отец, отдавая ей кобылу в приданое, — главное, что она так торопливо ступает. Это наполняло душу молодой женщины надеждой и верой.

— Шагай, шагай, — подгонял мужчина лошадь, словно угадывая мысли жены, — может, успеем добраться домой до захода солнца.

— Может, успеем добраться... — с сомнением сказала женщина. Она тоже чуть было не добавила «до дому», но слова застряли у нее в горле.

На холме дорога стала ровнее, поэтому мужчина вскочил на телегу, уселся рядом с женой и, натянув вожжи, погнал лошадь рысью; та словно вдруг чему-то обрадовалась и заржала.

— Чует, что дом близко, — заметил мужчина.

— Еще бы, она ведь который раз идет этой дорогой, — отозвалась жена. Но в глубине души ей почему-то стало больно, что для лошади эта чужая сторона стала уже родной. В радостном ржании лошади как бы угасла частица прежней жизни молодой женщины.

Во дворе усадьбы, что была слева от дороги, одиноко стояла женщина с ведром в руках и глядела на проезжающих. Молодой хозяйке усадьбы Ээспере эта женщина показалась такой знакомой, словно она не раз встречала ее и раньше. Больше того — ей показалось, будто это она сама стоит во дворе какой-то усадьбы, освещенная заходящим солнцем, и смотрит на проезжающих, и будет стоять так бесчисленное множество раз.

— Как называется эта усадьба? — спросила она.

— Аасеме, — ответил муж. — Позади, справа, осталась Вылла, а еще раньше, под горой — Айу, ее с дороги не видать. Холм этот называется Метсаканьт; здесь всего три усадьбы.

Бежавшая рысью лошадь миновала поле, и вскоре им опять пришлось перебираться через болото, второе и последнее болото на их пути. Под Аасеме дорога раздваивалась, лошадь сама свернула направо.

— А та дорога куда ведет? — спросила женщина.

— На Соовялья, — ответил муж. — Отсюда его не видать, а с нашего двора видно. На том холме тоже три усадьбы, да две бобыльские3 хибарки.

Спустились на болото. По обеим сторонам дороги тянулись канавы, забитые торфом, — отсюда его выгребали и наваливали на середину дороги, поверх хвороста и бревен, уложенных прямо на зыбкую почву.

То тут, то там нога лошади проваливалась сквозь прогнивший настил, увязая в грязи, под которой не ощущалось дна. Вдоль дороги, по ту сторону канавы, густо росли голые кусты ивняка, лишь кое-где попадалась одинокая раскидистая береза с набухшими почками. Вдали, у подножья следующего холма, виднелась свежая весенняя зелень. На самом болоте по промоинам ослепительно желтела калужница.

— Здесь и потонуть можно! — восклицает женщина, видя, с каким трудом лошадь тащится по непролазной грязи. — Того и гляди, телега развалится и лошадь ноги переломает.

— Ничего, выдержат! — говорит муж; он теперь опять идет пешком, но вожжи по-прежнему держит в руках, чтобы лучше править, —- ведь он знает эту дорогу.

— Держись крепче на возу, сядь на середину, не то сбросит тебя, — поучает он жену. И когда самое трудное остается позади, он говорит ей в утешение: — Не вечно так будет. Вот углубим канавы, дорогу поднимем, выровняем. Настелем еловых веток и можжевельника, сверху камней с поля навалим да гравия — этого добра здесь достаточно на горе под соснами, бери сколько влезет. Через несколько лет тут хоть в карете разъезжай, на паре лошадей...

— Хоть бы в телеге можно было проехать, — молвила жена.

Добрались до холма, до своего холма. Дорога снова потянулась вверх по косогору.

— Солнце-то зашло, — сказала жена, когда они въехали на холм, откуда открывался горизонт.

— Да, а мы так и не успели домой добраться, — ответил муж.

А дома хозяин и хозяйка нужны были позарез, без них хоть к соседям беги за помощью. Только что с плачем прибежал пастушок: Маазик завязла в ольшанике. Мычит, бьется, старается ноги вытащить и не может. Совсем увязла! Так там и останется, если люди не помогут.

Молодая хозяйка сперва даже не поняла, что такое стряслось с коровой. Ведь Маазик — тоже часть ее приданого — не какая-нибудь хилая, безногая коровенка, а всего лишь пятым-шестым теленком ходит, значит, в самой лучшей поре. Дома, пася скот, хозяйка никогда не видела и не слышала, чтобы корова вдруг где-нибудь увязла. Поэтому хозяйка и не могла понять, в чем дело, хотя и видела только что своими глазами, как надрывалась в болоте лошадь. А ведь лошадь все-таки шла все время по дороге, заменявшей чуть ли не шоссе в этом захолустье.

Бобыль с женой, которые оставались за хозяев, объяснили ей все в двух словах. И она поняла, что все еще рассуждает сейчас так, словно по-прежнему пасет скот в отцовской усадьбе, а не так, как полагается рассуждать самостоятельной хозяйке.

— Боже мой! — воскликнула она. — Зачем корову в болото гнать, если там так топко! Маазик ведь скоро отелиться должна.

— Да я ее и не гнал, — с плачем отвечал мальчуган. — Она сама пошла, не хотела от других отставать.

— На болоте по кочкам осока растет, вот она и пошла, — пояснила бобылка Мари. — Луг-то еще голый, там корове зубами ухватить нечего, разве что языком лизнет. Скотина не дура, знает куда идти.

— А что теперь делать? — беспомощно спросила хозяйка.

— Выручать надо — чего еще! — ответил старик-бобыль и, повернувшись к пастуху, спросил: — Где же она увязла, на большой промоине, что ли?

— Нет, на малой, — ответил Ээди, — через большую-то она прошла. По самое брюхо проваливалась, а все-таки прошла, мычала только.

— Ишь ты, падаль этакая, через большую прошла, а в малой увязла, — проворчал Мадис и тут же добавил: — Ну, раз в малой, то беда невелика, сами управимся.

С телеги сняли поклажу и погрузили доски и веревки. Когда мужики и пастух уселись, вздумала было поехать с ними и хозяйка. Но бобыль отсоветовал:

— Нет, хозяйка, не женское это дело — корову из болота тащить. А вот трут, огниво да соломы немного захватить надо, может, придется костер разводить, корову отогревать. Ведь вода на болоте еще студеная, закоченеют ноги у скотины. Лишь недавно оттаяло.

Телега тронулась.

— Только смотрите, больно ей не делайте! — крикнула хозяйка вдогонку.

— Ну зачем же! — ответил бобыль Мадис.

Въехали в ольшаник. Здесь лошадь привязали и подвесили ей торбу с сеном. Мужики взяли доски, топоры и веревки и, прыгая по буграм и кочкам вслед за скакавшим впереди пастушком, направились к корове.

— А хозяин-то в воскресной одежде пришел корову тащить, — заметил бобыль Мадис, когда они добрались до места.

— Забыл, что поделаешь, — ответил хозяин и начал стаскивать куртку, чтобы спрятать ее под кустом на кочке. — Штаны снимать не буду, ведь они не стоят коровы, тем более стельной.

— Так-так, тем более стельной, — согласился Мадис. — А гляди, как дрожит! — заметил он, указывая на корову.

— С чего начинать будем? — в раздумье спросил хозяин.

Но бобыль, как человек привычный, хорошо знал, с чего надо начинать.

— Перво-наперво подсунем ей под передние ноги хворосту — еловых веток да можжевельника, что помягче, — сказал он. — А когда ей будет на что опереться передними ногами, тогда придумаем, как быть с задними.

Вскоре передние ноги коровы уже опирались на хворост, и теперь она могла бы попытаться вытащить из трясины и задние, но почему-то этого не делала, как с ней ни бились, только мычала.

— Ну да так я и думал — ноги у ней закоченели, — сказал бобыль Мадис.

Ничего другого не оставалось, как засучить штаны (а хозяин их и вовсе скинул вместе с сапогами), лезть в грязь и вытаскивать корове задние ноги, чтобы подложить под них хворосту, как и под передние. Затем люди торопливо принялись настилать гать до ближайшего бугра. Только теперь они попытались поставить корову на ноги, однако она все еще не могла двинуться и по-прежнему лежала врастяжку на грязи.

— Теперь придется подле нее костер разводить, — сказал Мадис, — тогда скорее отойдет.

Набрали валежника, смолистых веток и на ближайшей кочке развели огонь. Пастушка оставили приглядывать за ним, а сами, пока корова отогревается, отправились рубить сучья и делать настил через другие промоины. Настелили и взятые с собой из дому доски, чтобы скотине легче было выбраться на твердую землю.

Прошло немного времени, и огонь сделал свое дело — мальчуган радостно закричал:

— Ногами задвигала! Встала! Пошла, пошла!..

Мужики поспешили обратно и увидели: корова идет по хворосту, словно и не лежала только что в трясине. Между двумя буграми была настлана гать из сучьев — по ней корова прошла спокойно. Через третью промоину были переброшены доски — их она испугалась, остановилась как бы в раздумье и замычала. Наконец ступила все-таки на доски, а не в грязь. Еще раза два пришлось им перебрасывать доски через новые промоины, затем мучения кончились: корова быстро зашагала к дому.

Мужики немного задержались — хозяину хотелось помыться в яме, чтобы можно было натянуть штаны. Кроме того, куртка его осталась под кустом на кочке, и пастушка послали за ней. Когда мальчик брал куртку, ему бросился в глаза костер, который они развели, чтобы отогреть корову. Мальчик сперва решил было раскидать его по болоту, но потом передумал. И огонек долго еще горел в вечерних сумерках, даже и тогда, когда мальчик снова уже стоял на твердой земле. Дрожащие отблески пламени прыгали по кустам и болотным лужам.

Странно было мальчику смотреть издали на огонек, одиноко мерцавший на болоте. Казалось, будто какая-то живая душа все еще греется у костра. Будто кто-то решил остаться там, в трясине, до поздней ночи — ведь толстые смолистые ветки наверняка будут гореть еще долго.

Хозяйке наскучило одной дожидаться мужиков, и она пошла им навстречу. На полдороге она увидела корову. Та еще издали узнала хозяйку и протяжно замычала. У хозяйки даже слезы навернулись на глаза — хоть одна старая знакомая, хоть одно родное существо в этом чужом краю! Растроганная, она готова была обнять корову. Шагая к дому, хозяйка положила руку ей на спину. Мужики, шедшие далеко позади, не заметили этого, но пастушок Ээди заметил. Ему это сразу бросилось в глаза.

— Вот беда, если каждый вечер придется так мучиться, — сказала хозяйка, когда мужики вернулись.

— Зачем каждый вечер? Только весной такое случается, — заметил бобыль Мадис, — осенью редко такие штуки бывают... Корова ваша тяжеловата для варгамяэского пастбища. Не наша это скотина, с сухих лугов. У нас коровы должны быть что козы.

— Так ведь от таких ни масла, ни молока, — заметила хозяйка.

— Да и мы привыкли малым обходиться, — сказал Мадис.

— Ничего, по большой трясине гать настелем, а там, подальше, земля-то уже твердая, — успокоительно промолвил хозяин.

— Март, который тут до вас жил, всегда держал в ольшанике длинные доски. Что случится — они всегда под рукой. На гать силы не тратил, — пояснил бобыль Мадис. — Конечно, дальше — там посуше, на Йыэссааре земля совсем твердая, — добавил он, помолчав.

Вечером в кровати, перед тем как уснуть на новом месте, молодая хозяйка усадьбы Ээспере спросила мужа:

— Почему ты именно эту усадьбу купил?

— А какую мне было покупать? — спросил в ответ хозяин.

— Неужто лучше не нашлось?

— Какие получше, до меня раскупили, а те, что оставались, люди не хотели продавать. Я и на Соовялья смотрел, да там еще хуже! И добираться туда труднее, чем до Варгамяэ. Были две большие усадьбы, Палука и Сыыруссааре, — те оказались мне не по зубам: денег не хватило. Да ведь и здесь не так и плохо, привыкнуть только надо. Это вначале кажется, будто страшновато.

Так ответил варгамяэский Андрес своей молодой хозяйке, которой при святом крещении дано было имя Крыыт. Но женщину слова мужа не утешили, и она сказала:

— Хлебнем мы тут с тобой горя!

— Бедный человек везде горя хлебнет, — заметил Андрес.

На этом и кончился их разговор в тот вечер, когда они впервые легли спать в своем новом доме.

1 Варгамяэ — букв. Воровская гора.

2 Мэе (эст.) — Горная, Ору — Овражная, Ees — впереди, Taga — позади, Pere — семья, здесь: усадьба.

3 Бобыль — крестьянин-бедняк, сам не имевший в пользовании помещичьей земли и живший на земле, арендованной или купленной другим крестьянином.