Читать книгу Непридуманные истории - Ирина Бавина - Страница 3

Родилась я в полдень, в 13:10, 5 марта 1964 года. Папа, Гуров Алексей Михайлович, хотел, чтобы первым ребенком была девочка и чтобы была копией мамы! Довод был следующим: «Я был хулиганом, а дочь такой никогда не будет!» Как мечтал, так и получил: внешне я была очень похожа на маму («Филипповна, моя рыжая», – называл папа маму любя), но вот характер и харизму я взяла от отца.

Принесли меня из Ростовского роддома №5 домой в общую, коммунальную, квартиру, которая находилась в трехэтажном доме №18 на проспекте Стачки в первом подъезде на последнем этаже, номер квартиры не помню. И пока мы жили там, а это было почти четыре года, при мне уже дом перестроили и возвели сверху еще два этажа. Я помню строительные леса, брезент на выходе, подвешенный к кровле парадной, строительный мусор и следы на ступенях от побелки. Во дворе была песочница и две лавочки, на которых постоянно сидели милые бабушки, лузгали семечки и нас, детей, выгуливали. Переселенческая квартира имела три комнаты, где жили три разные семьи. В общем пользовании был коридор, крошечная кухня и еще крохотнее санузел. Соседи по квартире были людьми добродушными. И впоследствии моя бабушка Ира, когда перебралась к нам насовсем в мои семь месяцев от роду, пыталась их даже воспитывать. Напротив нашей комнаты жил дядя Слава, мужчина лет тридцати пяти, высокий с длинными большими руками и огромными ногами. Он носил светлые неглаженые рубашки и, как в армии, сильно заправлял их в брюки-«дудочки», зауженные книзу и о-о-очень «подстреленные», короткие. А вот цвет брюк был, наверное, «модный». У папы брюки были классические черные, а вот у дяди Славы – цвета «детской неожиданности». Когда я на него смотрела снизу вверх, сначала бросались в глаза его огромные черные ботинки, которые он носил зимой и летом, заломленные и мятые на носах и со стертыми каблуками, потом черные старые носки, часть волосатой светлой ноги и потом уже «дудочки».

Однажды он куда-то собирался и тут громко объявил: «Иду в театр!» И это слово вызвало смех всех обитателей коммуналки, почему – не знаю. Но поскольку тогда я знала только про цирк, мне подумалось: «Как хорошо – дядя Слава будет вечером смеяться». В коридоре завоняло одеколоном «Шипр» да так сильно, что бабушка побежала за таблеткой от головы и сказала, что в ее смерти винить надо Славку. Поверх рубашки на воротнике красовалась бабочка. Я такого бантика еще никогда не видела и попросила ее потрогать, но мне сразу запретили: «Руки грязные – испачкаешь». Тогда я быстро убежала в комнату, стащила бабушкин пояс от халата, повязала его на шею и вышла. Бабушка увидела, побелела, отшлепала меня и запретила что-либо крутить на своей тонкой шейке, и я заплакала, что никто не понял моей красоты и что тоже хочу в театр.

Вячеслав был холостяком и мужчиной весьма любвеобильным. К нему бесконечно ходили разные девушки, с которыми он знакомился на вокзале. «Может он там работал?» – думала я. Как-то раз я слышала разговор взрослых:

– Где ты их находишь?

– На вокзале и на Центральном рынке, – отвечал он.

Я еще подумала: «Почему теток находят или ищут там? Они – „потеряшки“ – там стоят, а их находят?». Случались по этому поводу различные конфузы. Порой даже доходило до громких разбирательств с тасканием за волосы. Когда Славка попадал в щекотливую ситуацию, и две разные красавицы в одно и то же время появлялись на пороге, он баррикадировался в своей комнатке, закрывшись на ключ, типа, его дома нет, притихал, не дышал и не подавал признаков жизни – нет его дома и все! А бывало и так, что не дышал он не один, а со своей новой подругой. С тех пор, как бабушка стала жить у нас, у Славы наступили тяжкие времена – она его сдавала! Ласковым голосом и тихо говорила очередной пассии: «Девушка, не уходите, стучите громче – он дома. Видно, прилег после ночной смены». Так и отвадила девчонок от нашего дома. И пошел он по девицам сам, а в эту коммуналку старался приводить девушек уже крайне редко.

Как человек Славка был жадным. Покупал говяжью голову, рубил ее и варил холодец. В своей жизни с таким я сталкивалась дважды: Славка – первый и Алексей Павлович, мой свекор – второй, кто варили холодец из голов. На рынке головы со шкурой продавались всегда. Из них делалось головное заливное, которое, может, и вкусное, но в нашей семье это не практиковалось, даже когда денег не хватало до зарплаты. И вот Славка засовывал целиком всю часть говяжьей головы (обычно бралась половина ее) в алюминиевую огромную кастрюлю, и она варилась целый день. Маму от запахов этого варева тошнило. Запах был, конечно, очень стойкий и весьма специфический. Когда все сварилось, начинался ритуал разделывания и разбора костей. Мясо отделялось вилочкой от костей, а оттуда выстукивались мозги. Славка блаженствовал, разделывая холодное, вытаскивал по одному зубу, обсасывал его смакуя и выбрасывал, а затем выбивал ножичком следующий и снова чавкал и причмокивал. Это еще то зрелище, не для слабонервных. Тогда-то я и узнала, что глазки у коровы можно достать. Оказывается, в глазах есть мышцы, и их тоже сосут и едят! Это меня до сих пор, кстати, удивляет. Глазик – большой и серо-беленький, его вытаскивали вилочкой на тарелочку и копались в нем. Самое удивительное – внутри глазика пряталась белая крупная бусинка. Загадка природы! «Как корова туда прятала бусинки? – думала я. – И как бы ее стащить, такую красивую беленькую». И мне это удавалось сделать, зажав ее в своей маленькой ладошке и убежав в нашу комнату. А самое главное, показать бабушке, какая бусина красивая. Но бабушка забирала ее: «Нельзя! Проглотишь и подавишься! Отдай!» И опять меня ругали, что нельзя брать чужое, что это плохо. Я печалилась и больше этого не повторяла, но ровно до того момента, когда Славка в очередной раз соберется готовить холодное. С этим всем мои познания мира ширились и росли. Могло бы показаться со стороны, что в детстве я была похожа на персонажа из фильма «Семейка Адамс» – дочь Уэндзи, невозмутимая и всегда серьёзная девочка, но в отличии от нее я носила воздушные платьица с рюшами и оборочками, кофточки и колготки, просто куколка. Не взирая на недовольство моей семьи, я с живым интересом наблюдала за всем происходящим вокруг, особенно за Славкиными кулинарными приготовлениями изысков. При этом опыт с зубками у меня был не малый, прочтете позже. Мне эти зубки умершей коровы были интересны. Как же меня привлекал звук, с каким они падали в металлическое ведро, когда Славка бросал их уже чистыми косточками. Они так звонко звенели, стукаясь о металл, и вызывали у меня чисто детское любопытство, живой неподдельный интерес, так сказать. Но ненадолго! Меня хватали за руку и уводили в комнату, не смотря на мое сопротивление и искреннее желание участвовать в процессе готовки.

Славкин кулинарный экстаз бабушка прервала хитро и ловко. Она доходчиво рассказала ему, какой он транжира, и как это не выгодно и непомерно дорого тратиться на голову, а там-то и есть нечего, кроме щечек. Во всех красках и со всеми подробностями рассказала о его неэкономности. «Холодец вкуснее из других частей говядины, например, голяшки, даже свиные, и то выгоднее», – говорила бабушка. Ключевым словом было «дешевле»! Убедила она его на радость всего подъезда – вони стало меньше. Кстати, холодильника ни у кого и не было. Первый холодильник ЗИЛ появился у нас уже на новой квартире. Зимой продукты выкладывались в сетке-авоське на решеточку за окном. Пакетов полиэтиленовых тоже не было. В магазинах все заворачивали в оберточную бумагу серо-коричневого цвета, которая сегодня уже стала модной «крафт-бумагой». В торговом зале стояли огромные рулоны высотой в метр, отрывались большие листы, а потом разрезались на маленькие для упаковки. Бывало, масло сливочное завернут, а оно подтает, пока до дома донесешь, и счищаешь потом эту прилипшую бумагу ножиком.

Эх! Нескладный, длинный любвеобильный холостяк дядя Слава! Меня он любил. Папу побаивался, бабулю уважал, а мамой восхищался. Помню, как он всегда угощал меня конфетками, сливовые карамельки в синей обертке. Я брала, улыбаясь, говорила «спасибо» и несла в комнату, отдавала бабушке. Та брала их и складывала в карман на фартуке. Кстати, сколько помню, дома бабушка ходила всегда в фартушке. И будучи школьницей, на меня тоже на кухне бабушка повязывала фартук, уже мною сшитый в школе на уроке домоводства. Карамельки в детстве я не любила, но шоколадки «Аленка» – другое дело – маленькие, вытянутые и очень вкусные. Мне кажется, родители каждый день меня кормили молочным шоколадом ровно, как и черным хлебушком со стаканом молока комнатной температуры. Даже не черным, а серым, за четырнадцать копеек, круглой формы. Это был самый смак нашего детства – хрустящая корочка теплого вкусного хлеба. В народе его называли «кирпичик». А если эту корочку натереть чесноком и присыпать солью, так вообще вкуснятина. Хотя этот изыск я распробовала позже, когда пошла в школу.

Во второй комнате жила молодая семья – тетя Тамара с мужем. Его я помню очень смутно: такой тихий, забитый с жиденькими волосиками худенький, нескладный в вечно помятых рубашках. Он был домоседом, а Тамара – звезда. Помню ее завивку и иссиня-черные волосы, алой помадой накрашенные губы, подведенные карандашом стрелки, жирные и черные. У нее была тушь, как ее тогда называли «плевательница». Это черная картонная коробочка, а в ней маленький черный брикетик туши специального состава из мыла и сажи и место для пластмассовой щеточки. Меня больше всего интересовала эта щеточка и как ею можно было поелозить по брикетику. Томочка садилась на деревянный табурет в шелковом халатике, редкость и «ого-го» того времени, закидывала ногу на ногу и вглядывалась в круглое зеркало, стоящее на столе. Часто она выкладывала косметику и оставляла на общем столе в кухне до тех пор, пока однажды туда не забралась я! В итоге все в ее большом сундучке, везде вокруг – на столе и по полу – было засыпано вкусно пахнущей пудрой. Моя рожица тоже была вся в пудре, одежда – в пудре и даже коридор. Тома начала на меня кричать: «Что ты наделала?!» Тут вышла бабушка и сказала: «Не ори на мою девочку! Не надо оставлять без присмотра свои лахундрики! А будешь орать – сама все выброшу!» Тома все забрала, а потом еще подметала всю общую жилплощадь. Стрижка у нее была, как у Олега Попова, очень известного в то время клоуна в цирке. Волосы, как у пугала, мохнатые и торчащие книзу и ровно подстриженные под каре. Единственным отличием был цвет: у клоуна волосы были рыжие, а у Томочки – перманент завитые и иссиня-черные. Бабушка в глаза ее называла нелестно засранкой.

У Томы с ее мужем был сын на пару лет младше меня. Вечно в слезах, простуженный и сопливый, как сказал бы мой племянник сейчас, «дрыщ, а не ребенок». Помню, как бабушка однажды отчитала тетю Тамару, как школьницу, что «ребенку вообще-то нужно одежду стирать, ползунки менять и кушать готовить». Зря ей пыталась возразить Томка. Скандал был… Бабушка очень возмущалась, что белье может неделей вонять, скиснув замоченным. Как-то раз, после очередной стычки и ругани с предупреждениями, чтобы Томка убрала белье, которое закисло и стало уже похоже на желе, бабуля разозлилась, подошла к закрытой на ключ двери молодой мамаши и, сильно покраснев, заорала так громко, что мне даже стало страшно. В ответ Тома, видно, спряталась, как Славка, то есть сделала вид, что после ночи спит или попросту ничего не слышит. Бабушка запыхтела, влетела в ванную комнату, подхватила большой алюминиевый тазик из ванны с криком: «Грязная жидовка! Засранка!!», и белье вместе с тазиком полетело на лестничную клетку. Тут наконец проснулась Томочка, «Разбудили…» – подумала я. Следом за этим, выпорхнув без тапочек, Тома шипела тихонечко себе под нос слова, которые мне нельзя было тогда говорить. Хотя кричать эти неприличные слова на лестничной клетке она не стала, видно, побоялась, что бабушка ее отшлепает и поставит еще в угол, а может, от запаха замоченных тряпочек, или из-за того, что бабушка прошла мимо нее и случайно зацепила плечом. В общем, тетя Тома надулась, обиделась, забрала семью и съехала месяца на три к маме, ровно до нашего переселения на новую квартиру. Потом я слышала, что они вернулись. Да и мы еще долго узнавали о житье-бытье наших бывших соседей.

В то время мои родители дружили с тетей Лидой и ее мужем, который работал вместе с папой, а она – в Горгазе, в абонентском отделе на Западном. Жили они напротив через лестничную площадку в отдельной двухкомнатной квартире, поэтому баталий и сражений, как у нас, никогда не происходило. У них было два сына, один младше меня на год, другой уже взрослый – школьник. Как их звали, не помню, младшего, кажется, Игорь. Тетя Лида позже стала крестной моего брата Гены. Видно, кто-то из их родственников, а может, и кто-то из них самих плавал или ездил за границу, не знаю. Но у них в зале был деревянный сервант на четырех черных ножках и с выдвижными стеклами, а за стеклом внутри стояли две огромные красивые ракушки, очень изящные разноцветные стеклянные фужеры (видимо, моя непонятная любовь к посуде оттуда) и макет фрегата с белыми парусами. Макет стоял высоко, и на него можно было только смотреть, в руки детям не давали. Я к ним ходила, как на экскурсию. Изредка мне позволяли взять ракушки, прикладывали их мне к уху и рассказывали, что я сейчас услышу море. А море для меня тогда – это там, где «бочка по морю гуляла» из сказки Пушкина. В общем, я ждала, когда царевна позовет меня помочь ей из моря вытащить, но она не звала, и я говорила, что там никого нет, и возвращала эту раковину. Да! Я там впервые увидела пианино. Музицировать мне давали! Это было такое чудесное ощущение, как швейную машинку покрутить. По клавишам я стучала с остервенением, порой и тихонечко. Как же это было приятно – сильно бить по белым клавишам, черные, мне казалось, звучали тише.

После переезда мы с мамой часто захаживали к тете Лиде на работу. Может, еще и для того, чтобы оплачивать газ. Она была такая красивая, с большой грудью, в кримпленовом модном коричнево-зеленом коротком платье. Губы были накрашены перламутровой помадой, стрелочки на глазках. Она очень была похожа на красивую актрису, которая с «режиссером Якиным собралась на море». Лидочка всегда улыбалась. Судьба ее мне запомнилась. Как-то она увлеклась по-серьезному. Причем в шестом классе значение слова «увлеклась» мне было уже понятным. Это значило, что она влюбилась. Мама моя была в курсе этих событий. Вообще многие доверяли моей маме свои тайны, а я уши свои везде развешивала, не все понимала, но все знала. Муж тети Лиды узнал о ее измене и устроил козни с дележкой, разводом и кучей грязи. Она пережила очень, хотя разъехаться им так и не удалось. В итоге Лидочка неожиданно быстро заболела раком и скончалась в свои 38 лет.

Дети, после этих историй я сделала следующий вывод: нужно обращать внимание, где ваш маленький ребенок. Он все слышит и ничего не забывает. Будьте бдительны, не стоит им некоторые вещи слышать и знать.