Читать книгу Непридуманные истории - Ирина Бавина - Страница 6

В моей жизни происходили события, правдивость которых невозможно доказать скептикам, но они прожиты и испытаны мною лично. О них я очень хочу поведать вам в следующей серии рассказов.

К бабушке Гаше, Агафье Петровне, меня отправляли, как правило, с шести лет на месяц-два в деревню на каникулы. Жила она в глубинке на Украине, в Николаевской области, Врадиевский район. Места там необыкновенные и живописные, картинки которых живо всплывают среди моих детских воспоминаний. Бабушка была красавицей, родилась в 1910 году. Замуж пошла по любви, причем эта история для меня была, как сказка. Сватались к ней с предложением много хлопцев. В итоге родителям очень приглянулся один парень Петр из очень богатой и зажиточной по тем временам семьи. Назначили свадьбу, и ровно в канун этой свадьбы бабушка сбежала с моим дедом, Филиппом Валериановичем, с которым у них была тайная любовь. Хотя «Филя был гол, как сокол», все же бабушка пошла наперекор решению отца с матерью. Договорились они и сбежали в соседнее село в километрах пятнадцати от их деревни, чтобы не нашли и не вернули. Филипп хоть и был беден, но смог накопить небольшие деньги и, что удивительно, сразу подвернулся неплохой дом для покупки. Люди, продававшие хату, попросили совсем маленькую по тем временам плату. Молодые были счастливы, и бабушка не могла нарадоваться такой удаче. Расписались в сельсовете и въехали в этот дом. Как положено тогда, да и сейчас, при покупке дома нашли кошку и пустили в дом первой. Она была большая и ласковая, прибилась к ним и не уходила. Бабушка всегда любила животных, и они к ней тоже льнули. Через три дня после свадьбы и новоселья дед уехал на покос. В то время отпусков не было, за прогул карали строго, вплоть до тюремного заключения.

Бабушка же начала приводить в порядок новое владение. Молодого супруга рядом нет, а одной не спится. И однажды бабушка зажгла поярче свечи в светелке и занялась шитьем. На дворе стояло лето, дверь была открыта, а над входом висело рядно, дорожка, сотканная вручную и защищающая от мух и комаров, туда-сюда шевелится, хотя ветра не было. Сначала бабушка подумала, что это кошка трется. Раз на нее прикрикнула, та поутихла, вроде. Через какое-то время опять начало ходить ходуном да посильнее. Бабушка не выдержала, взяла веник, попавшийся под руку, и со всей силы запустила в дверной проем. Половица срывается с двери, а там огромный черт стоит. Я бабушку потом спрашивала: «Что правда, прямо-таки черт?» И она отвечала: «Да, во весь проем, черный, лохматый, вместо носа пятак, как у свиньи, глаза черные, на голове рога и с копытами, стоит на двух ногах и зубы скалит». Бабушка, увидев его, упала на пол на колени и давай молиться. Тут такой грохот прокатился! Бабушка подняла глаза – никого нет. Схватила первое, что попалось под руку, выбежала на улицу и провела за забором всю ночь, трясясь. Сама она больше порог дома не переступила. Муж приехал к утру. Дом поставили на продажу за те же гроши, что взяли. И рассказывала потом, что там после них поменялось немного хозяев, но так никто и не прижился. Я же, услышав ее рассказ, ночью спала только с ней, да покрепче прижавшись.

Вот еще интересная история от бабушки. Дед ушел на фронт, и приходили от него письма-треугольники, не виделись они три долгих года. Только эти скупые весточки сообщали, где он и как. Письма бабушка хранила, мне их показывала и аккуратно заворачивала в беленький платочек, а потом в сундук складывала. Когда немцы отступали, и пришли наши освободители, маме было четыре годика. На пороге стояла ранняя осень, дети бегали и играли во дворе. Моя бабушка позвала их обедать, а мама моя остановилась, подняла глазки и говорит: «Я не буду. Оставь мой хлеб тате (папе). Он придет, его покормить надо». Бабушка забежала в хату и заплакала. Успокоившись, вышла и еще раз приказала идти есть, мама уже в слезы: «не буду!» и все тут, так и не прикоснулась к скудной еде. Проходит часа четыре, ближе к вечеру бабушка выходит на крыльцо и видит: «Мой Филя по огороду идет. Я присела и сказать ничего не могу. Слезы сами льются, платочком вытираю, а сказать ничего не могу». К нему уже дети бегут: «Тато, тато, татусь!» Побыл он день, а дальше снова в поход. Это была их последняя встреча. Бабушка мне говорила, что малые дети все видят и предсказывают. Все равно неясно, ну как Мила в четыре года могла знать, что отец заедет.

Дед мой пропал без вести. К бабушке заезжал его сослуживец после войны и сказал, что он подорвался на мине, рук и ног лишился, но остался жив. Тут бабушка как ожила и обрадовалась, воспряла духом от этой новости и ответила, что заберет. Со слов бабушки, она объездила все Одесские и Кишиневские госпитали и интернаты, обила все пороги, посылала запросы, но никто ей так и не выдал тайну, где он. Время было суровое, таких людей-инвалидов не возвращали родным и близким и закрывали в домах-интернатах. До сих пор помню ее слова «пусть без ног, без рук, но лишь бы был рядом и живой». И столько боли и любви было в этих словах бабушки, что усомниться в них было нельзя.

Когда мне было тринадцать лет, мы жили в трехкомнатной квартире на Западном. Обе бабушки доживали с нами. Бабушка Ирина, о которой я писала ранее, семнадцать лет жила с нами. Бабушка Гаша прожила с нами год и умерла в 1979 году в семьдесят три года от рака легких. Помню, как мы узнали об этом страшном диагнозе в больнице, куда мы привезли бабушку Гашу на скорой помощи, потому что она уже начала откашливаться кровью. Никогда не забуду приемное отделение: большая светлая комната на первом этаже вся в белом кафеле, стол, кушетка, пара стульев, а позади стола дежурного врача висел на стене плакат, написанный перьями черной и красной тушью. На листе ватмана были выведены красивые буквы: «Каждый больной должен знать, от чего он умер!» В человеке, написавшем это, видимо, говорил истинный философ. Может, из-за неуместности этого черного юмора в приемном покое больницы я и запомнила эту фразу на всю жизнь.

И вот мы привезли бабушку в конце октября в городскую больницу №20. Там взяли кровь, сделали рентгеновский снимок и отпустили домой, отказав в госпитализации. Выдали этот снимок на руки, дали направление в ЦГБ на консультацию в онкодиспансер. Позже мама попала на прием к врачу, который выписал бабушке направления на расширенные анализы. Бабушка сама по себе была худенькой, а тут вообще начала таять на глазах. Через несколько дней мы должны были получить результаты этих анализов и узнать вердикт врачей. На повторном визите мы были уже вдвоем с мамой. Врачи сидели в подвальном помещении центрального здания ЦГБ. Операционное отделение находилось на третьем этаже. Я осталась в коридоре у двери одного из кабинетов, которых было четыре в этом крыле. Посетителей было немного, по одному-два человека у кабинета. Мама зашла и через какое-то время вышла вся бледная и расстроенная. «Пошли!» – кинула она мне, и мы вышли на улицу. Везде лежала желтая свежеосыпавшаяся листва кленов и других деревьев, было промозгло, сыро, холодно, сыпался мелкий дождь. Мама оперлась о дерево и беззвучно заплакала, уткнувшись себе в плечо. Я так растерялась, обняла ее нескладно: «Мамочка, мамочка, что сказали?» Она ответила, что рак. У меня потекли слезы, но я заплакала не от вынесенного диагноза, а оттого, что стало безумно жалко маму. Я впервые ее увидела горько плачущей. Потом она собралась с силами, успокоилась и приказала мне: «Ты ничего не говоришь бабушке! У нее только воспаление легких». Так и лечили мы ее от этой хвори до конца ее дней. Бабушка постоянно спала на диванчике в маленькой комнате. Кололи ей уколы стеклянными шприцами того времени, которые сначала кипятились вместе с иглой в контейнере из нержавейки минимум минут двадцать и потом доставались оттуда пинцетом. Такой контейнер у меня сохранился уже как реликвия благодаря Сереже. Довелось и мне делать уколы таким шприцем, когда я болела. Когда кашель у бабушки шел с кровью, поили хлористым кальцием, а мокрота отходила обильно. Но все было напрасно, и она умерла 21 января утром.

В тот день мы с мамой были дома. Мама поднялась к тете Мае, соседке из двенадцатой квартиры. Вдруг я услышала, как бабушка начала хрипеть и задыхаться – у нее началась агония. Я тут же бросилась за мамой, в один миг мы слетели с четвертого на третий этаж. Где была вторая бабушка – не помню, но хорошо помню себя и маму: она стояла на коленях перед бабушкой, плакала и обнимала ее, а я стояла в двери. И впервые в своей жизни увидела, как на тебя смотрят, когда умирают, этот взгляд, когда глаза мутнеют, зрачок сужается, и в них угасает жизнь – они уже не смотрят. Последний выдох, такой тяжелый. Душа выходит из тела. Рука неестественно падает. И тишина… Однако меня это не испугало, но стало так жалко маму. Она плакала навзрыд. Зашла бабушка Ира и попросила громко не рыдать: «Нельзя. Не пугай душу. Два часа еще душа будет возле тела». Мама пошла в ванную, и оттуда приглушенно доносилось, как она взвыла.

Я уже и не вспомню, кто из соседей помогал, кто обмывал тело, как одевали бабушку, не помню, кто позвонил папе на работу. Он быстро приехал, зашел тихо, опустив голову, такой грустный и потерянный. Спустя годы он рассказывал, что в соседней девятиэтажке на первом этаже последнего подъезда жил знакомый. Он работал на кладбище, или это его знакомые работали там, но этот человек позвонил и договорился сделать на северном кладбище могилу рядышком с управой. И денег за это никто не брал! Просто вот так, по-соседски, помогали друг другу. Помню, как быстро привезли гроб, деревянный и обитый красным сукном, его поставили в зале на наши белые деревянные табуреты. Мне пришлось дважды ходить мимо гроба с бабушкой, чтобы пройти на балкон, и один раз лезть аккуратно в сервант за посудой в нижний отдел, а гроб-то позади тебя. В этот момент становилось особенно жутко, находясь с покойницей одной в комнате. И еще мне вспоминается, как вынесли покойную и поставили попрощаться возле подъезда на те же табуреты. Руки ее были сложены на груди и держали деревянный крестик. Холод стоял сильный, мороз, шел снег, а бабушка в летнем ситцевом темно-синем платьице в цветочек с рукавами в три четверти. И мне все время хотелось вернуться домой на третий этаж и взять ее пальтишко, чтобы укрыть бабушку – она же замерзнет, ей же холодно…

Привезли нас на кладбище в автобусе. Кладбище меня не пугало. Там рядом с бабушкиной могилой, свежевыкопанной экскаватором в виде одной траншеи с насыпной перегородкой, уже стоял длинный синий гроб. Над ним убивалась старушка – сына хоронила. Побитый сильно лежал он в гробу, страшное зрелище. Старалась отвести свой взгляд, но нет-нет, да и посматривала на соседнюю церемонию. Рядом со мной стояли родители и родственники, поэтому я спокойно смотрела на все происходящее без страха. Сейчас понимаю, что мне многое было неясным, ребенок же еще, а то были те самые чувства и эмоции, которые пришлось переживать впервые, и совсем еще не изведанные. И вот бабушку похоронили.

Мы вернулись домой, а спать мне страшно. Я легла с мамой, Гена – с бабушкой Ирой. На следующий день мама пошла на работу в ночную смену. На диван, где умерла бабушка, было страшно ложиться. Я – в слезы, и бабушка Ира предложила: «Давай так, Гена со мной на разобранном диване в зале, а тебе перину на пол рядышком постелем». Так и сделали, легли и быстро заснули. Дни были очень насыщенными. В полночь ни с того ни с сего я просыпаюсь, открываю глаза и вхожу в ступор – в состояние, когда твое тело тебе не подвластно, и ты от ужаса не можешь пошевелиться. Я лежу на полу и вижу рядом табуреты. Смотрю на них снизу и вижу их с нижней стороны, где они были плохо покрашены, белые со всех сторон, а внутри зеленая незакрашенная краска. На табуретах стоит гроб, обитый по бокам красной тканью, как стоял два дня назад в этой же комнате. Снизу у него были плохо отесанные доски, а в нем – белой тюлью укрытая бабушка Гаша. Она лежит в гробу, как лежала до погребения, немного наискосок ногами к двери, но я вижу ее снизу и сбоку и вижу отчетливо. Внезапно она медленно поднимается и садится в гробу, руки на груди держа. Я хочу закричать, а не могу. Этот ужас я никому не советую пережить. Я начала себя щипать, но видение не уходит. Я все-таки смогла подскочить, до боли зажмурила глаза, вцепилась в сонную бабушку Иру, подняла всех и Гену тоже. Расплакалась и сказала, что на пол одна больше не лягу. Втиснулась между стеной и Геной. Но спать потом в этой комнате – ни-ни. Только будучи уже замужем с Сережей спали там на разложенном диване. И то мне все время что-либо там виделось и мерещилось. В подтверждение, что я не одна такая видящая, подруга моя, Мананка, как-то у меня ночевала со своим младшим братом Гикой. Тогда гости к тете Мае нагрянули, а у них двухкомнатная квартира была, и нужно было всех гостей как-то разместить. Манане и Гике постелили постель в этой комнате на разобранном диване. Засиделись мы тогда допоздна, подружки были – не разлей вода. Тем более было что обсудить: пришла весть, что наш приятель Витя из соседнего дома вдруг ни с того ни с сего сегодня умер. Ему исполнилось шестнадцать лет, на год старше меня, а Мананку, получается, на два. Мы не знали о его болезни, умер от белокровия. Для нас это был шок, это было так неожиданно. Он был такой красивый, очень славный, единственный сын у матери. Манана ему очень нравилась. Мы с ней сошлись во мнении, что у него были сильно фиолетовые ногти при жизни. Вспомнив об этом, решили, что это такое проявление болезни, и улеглись спать. Среди ночи Манана проснулась, прибежала ко мне в спальню и разбудила: «Я Витю видела, пришел попрощаться. Он походил туда-сюда по комнате, плавно так, будто плыл по воздуху, остановился у меня в изголовье, попрощался и ушел через окно на балкон». Ее трясло от страха, еле успокоились обе. Заснули кое-как тревожным сном, но в итоге на похороны не пошли. Позже мне попался научный журнал, в котором я нашла такое научное объяснение: любой предмет может сохранять свой фантом несколько дней. А еще есть примета, что нельзя ложиться спать на место, где умер покойник или где стоял гроб с покойным, особенно родственникам, как минимум девять дней.

Еще была одна мною проверенная и безошибочная теория. Смерть среди наших домов гуляла по часовой стрелке: сначала в 231-ый дом приходила, потом – в 229-ый, потом – в 231/3, а потом в наш дом наведывалась. По часовой стрелке людей забирала, гуляя по кругу, но не каждый год, в високосный же год – крест-накрест. Я точно знала, в какой дом придет, а вот кого именно заберет, знать – не знала и знать не хотела. Бегали мы еще гурьбой, когда музыканты играли похоронный марш, чтобы посмотреть на похороны, обычно молодых и почетных провожали с музыкой, которая была естественным атрибутом похорон.