Читать книгу Непридуманные истории - Ирина Бавина - Страница 7

Родители все время были на работе. Мама пошла работать, когда мне было восемь месяцев, и со мной дома оставалась моя бабушка. Бабушка Ира была потрясающей свекровью, она очень любила и защищала нас, ее внуков, берегла маму и уважала папу. Готовка, дети, магазины – все было ей по силам. Прожили мы вместе с бабушкой долгих семнадцать лет. Мое детство очень скрасили бабушки.

В мои семь месяцев от роду к нам переехала бабушка, папина мама, олицетворение моего тепла и любви, Ирина Васильевна Гурова (в девичестве Ускова). Женщина, которая была эталоном и образцом сильной русской женщины, моя умница. Ее поступки, слова, наставления, отношение к жизни – это тот фундамент, на котором созидался мой характер и мое будущее. В нашей семье был культ бабушки. Никто не мог ей возражать и не слушаться. Даже мысль огрызнуться и нагрубить бабушке просто не представлялась возможной, и такого никогда и не случалось! Сейчас пишу о ней и улыбаюсь, родная моя «Арина Родионовна», как у Пушкина, кормилица.

О своем деде же, Михаиле Антоновиче, я узнала только от бабушки. Папа о нем никогда не рассказывал, а я почему-то никогда и не спрашивала. Подсчитав, могу сказать, что моему отцу было восемь лет, когда призвали деда на фронт, и он так и не вернулся с войны. Бабушка получила похоронку о том, что пропал без вести. В повествовании о своей жизни бабушка Ира как-то поделилась своей историей. Снится ей сон, как она со своими тремя сыновьями пошла по улице, где они жили тогда в городе Шахты Ростовской области, в самое ее начало. Я даже припоминаю, о каком доме говорила бабушка, где забор стоял на каменном основании. Она мне его показывала в детстве. И рассказывает же дальше, стоит на этом каменном основании поп в черной рясе с большим крестом на животе и раздает толпе людей крестики, причем разные. «Я – говорит – подхожу, он мне в руку передает три маленьких крестика для детей и один большой черный крест: „На, возьми, это тебе!“ И тут проснулась я и завыла, поняла, что погиб мой муж, твой дед». И вправду, он так и не вернулся. Я в детстве, слушая бабушку, про себя мечтала, чтобы дедушка не погиб, а сбежал бы в Америку и жил бы там с другой семьей. Он был очень умный, или как сейчас бы сказали, предприимчивый. Но вестей так и не пришло ни из Америки, ни из России. Пропал без вести. Даже некуда поехать цветы положить и поклониться ему.

Буквально две недели назад, в июне 2020 года, я узнала, где поженились дед с бабушкой. Совершенно случайно из интернета я узнала о месте, откуда призывался родной брат бабушки, дедушка Гриша. Корни моего отца тянутся из Рязанской области Сапожковского района села Кривель, места рождения бабушки Иры, его мамы. После замужества она перебралась в село Дмитриевка, рядом с тем селом, в семи километрах от силы. Мне в детстве бабушка говорила, что она с тех мест, где родился Есенин. И теперь я точно знаю, где это. Дед был легендарным. Бабушку он засватал, когда ему было девятнадцать лет, а ей – двадцать один год. По меркам того времени она была уже старой девой. Бабушка утверждала, что красавицей никогда не была: маленькая на кривых ножках и с бесцветными серыми глазами. Жила она в богатой семье, зажиточной. Как-то раз зимой, сидя на кухне, когда мне было тринадцать лет, бабушка рассказывала: «Иринка, у меня было две шубы: одна мутоновая, а вторая – из светлого руна и подбитая изнутри мехом морского котика; три тулупа: один из овчины, один вышитый нарядный и дубленка „с чем-то“». Я слушала, открыв рот, так как дубленки той порой только входили в моду, а у меня была искусственная шубка, нифига не греющая, коричневая с капюшоном, как тогда говорили, шуба из дохи. Что такое «доха», я до настоящего момента не имела представления. По мне, так это «дохлая негреющая шуба». (В этот момент я решила все-таки посмотреть значение этого слова.) Оказывается, ДОХА́ (калмык.) – это шуба мехом внутрь и наружу. В общем слушала бабулю и восторгалась. Сколько братьев и сестер у нее было – не знаю. Знала только про одного родного ее брата, деда Гришу. О нем тоже будет рассказ, но позже. Сегодня обратилась к «Гуглю», так я называю интернет, и обмерла: в селе Кривель на обелиске 24 человека с фамилией Усков. Наверняка это наши родственники по бабушке Гуровой (Усковой) Ирины Васильевны. Позвонила Гене, моему любимому брату, тот выслушал и в ответ спрашивает: «Ну что, поедем?» Ага, в карантин прям нас туда и пустили.

У деда, Михаила Антоновича Гурова, 1903 года рождения, и бабушки, Ирины Васильевны Гуровой (Усковой), 1900 года рождения, было шестеро детей, но трое старших умерли во младенчестве, в возрасте до года. Четвертым родился дядя Вася, старший брат папы. Родился он в Рязанской области 6 января 1930 года (по паспорту). В то время уже во всю шла коллективизация, сопровождавшаяся неизбежным раскулачиванием и голодом. Дед собрался и уехал за счастливой жизнью в Ростовскую область работать в город Шахты. Там он записался и, окончив курсы, стал машинистом паровоза. Свекровь, моя прабабушка, когда исполнилось девять месяцев Васе, и прошло шесть месяцев спустя после «бегства за хорошей жизнью» ее сына, бабушкиного мужа, посадила мою бабушку за стол и сказала: «Не гоже жить порознь. Собирайся к мужу!» До сих пор в голове не укладывается, как женщина с грудничком на руках села в теплушку и поехала неизвестно куда без предупреждения, но рискнула! Она-то и поезда в жизни не видела. Трое суток добиралась она в город Шахты к деду. Нагрянула нежданно-негаданно, разогнала всех подружек, и стали они жить на улице (кстати, я помню эту улицу) Гоголя в доме номер тридцать два. Там в 1933 году двадцать девятого июля родился мой папа, и в 1937 году – младший брат отца, дядя Витя.

Дед был настоящим добытчиком. Первая кухонная посуда, хорошие металлические кастрюли были в доме у бабушки, водились денежки, и перед самой войной дед раздобыл большой отрез метров двадцать пять сукна, серого шерстяного. Как говорила бабушка, она всю войну его благодарила за сукно. Для пацанов шила брючки, рубашки. Этим и перебивались. А так и надеть-то было нечего в то время. Своих детей дед любил, играл с ними. Но бывало, увлекался женской красотой. Бабушка его контролировала. Однако семью чтил, руку на бабушку не поднимал. И вот в далеком 1941 году шестнадцатого октября Шахтинский ГВК призвал дедушку на фронт. Ушел и пропал без вести 19 июня 1942 года (как считалось), о чем есть запись в картотеке за май 1943 года. Справку Гена нашел в интернете на сайте «Мемориал», вот такую маленькую весточку мы получили из прошлого. А бабуля так и не дожила до этого. «Очень было обидно, – говорила бабушка, – сегодня забрали, а на следующий день пришла бронь на машиниста поезда. Очень востребованы они были на войне. Может, и жив остался бы». Бабушка мечтала узнать и поехать к нему на могилку, но где пропал дед, где лежат его останки, мы, его потомки, так и не узнали. Хотя у меня еще надежда не угасла, вдруг повезет, и найдут его поисковики. Но, увы, пока нет.

В интернете есть информация, что «19 июня 1942 года, на 363-й день войны, на северном участке под Севастополем войска вышли к большой Северной бухте. В руках противника здесь осталась только Северная коса с артиллерийскими батареями. Положение на участке 30-го армейского корпуса не изменилось – захвачен участок железной дороги Волчанск-Белгород севернее Волчанска. На остальных участках фронта никаких изменений не произошло. Только на Волхове противник снова предпринял мощные атаки против группы Ванделя и благодаря недостаточной поддержке наших войск авиацией, действия которой были скованны плохой погодой, добился тактических успехов». Получается, что Михаил Антонович или в Севастополе лежит, или с генералом Власовым воевал и попал в котел, погиб или плен. Может, на Сопун горе, где в это время шли ожесточенные бои. Я же склоняюсь к мысли, что все-таки в Севастополе.

В 1932 году они вселились в готовый дом, купленный дедом Михаилом. Домик, в котором они жили, снаружи был покрашен сине-зеленой краской, внутри крошечный по нынешним меркам, метров тридцать площадью. Я там бывала в детстве. Деревянный, покосившийся и очень низкий, три малюсенькие комнаты отапливались углем. Печка еще сохранилась, но уже не топилась. Я застала уже батареи водяного отопления, видно, к моему времени прогресс все-таки дошел. Стены были оштукатурены и покрашены побелкой. Помню деревянный потолок из досок, покрашенный масляной белой краской. В деревянную круглую балку перекрытия (по сути обыкновенное бревно) на потолке было вкручено огромное, как мне тогда казалось, кольцо в палец толщиной и сантиметров пятнадцать в диаметре, которое служило креплением для люльки, но ее саму я не видела. Бабушка рассказывала, что папа и дядя Витя спали в этой люльке маленькими. В очень крошечной светелке, метров двенадцать, которая служила залом, висели ходики, часы в форме деревянного домика. О, как они мне нравились! Они тикали, снизу висели цепочки с тяжелыми чугунными шишечками, за которые можно было дергать или просто трогать, кукушка тоже была, но она не куковала. Они тикали так громко, от чего в домике становилось очень уютно. У Любочки, моей двоюродной сестры, на подоконнике в самой маленькой дальней комнате стояли милые часики, очень интересные, в виде девочки. Она шевелила глазками влево и вправо на каждый шаг секундной стрелки, а внизу двигались попеременно ножки. У меня таких не было, поэтому я им и приделала «ноги», сломала, толкая туда-сюда двигающийся механизм и ловя «живые глазки» своими маленькими пальчиками.

Во дворе поодаль, в метрах пяти, отдельно возвышалась над домом летняя кухня, однокомнатная белая хатка со ступенями и с печкой, выложенной кирпичом и отапливаемой углем. Там готовили еду, летом обедали, варили варенье, солили огурцы, помидоры, капусту, там же эти закрутки и хранились. Повсюду во дворе на земле лежали камушки рыжего, черного, желтого цвета. Это отходы от сожженного угля, которыми выстилали дорожки. В огороде росла зелень и овощи: свекла, лук, картошка, морковь. Бабушка рассказывала: «Во время войны мы от голода не пухли: сеяли, растили огород, ухаживали за коровой и трудились с утра до поздней ночи. А вот те, кто ленился – те умирали». Какие деревья росли в саду – не помню, кроме вишни перед домом возле зеленой калитки. В конце огорода с покосившимся забором из палок с правой стороны стоял такой же деревянный некрашеный полусгнивший туалет. В досках были большие щели, через которые изнутри было видно огород и прилегающую территорию. Я боялась туда ходить, там жужжали и летали мухи, дурно пахло, и пауки вили паутину. Туалетной бумаги в помине не было. Были листочки из старых газет, аккуратно порванные и нанизанные на большой гвоздь возле двери. Ими и пользовались в обиходе, но предварительно надо было сильно «пожамкать» листик старой корреспонденции. Дверь просто прикрывалась, и закрыть ее не представлялось возможным, так как она уже перекосилась и держалась на «добром слове», но держалась, хотя петли были старые уже и ржавые. И все это можно было потерпеть, изредка посещая этот домик, но пауков я боялась до смерти, поэтому бабушка позволяла присесть где-нибудь, не доходя до него. А вот ночью если вдруг нужно сходить было до «ветру», как говорили, для этих нужд в предбаннике стояло оцинкованное ведро с зеленой отбитой крышкой. Со времен войны практически все так и сохранилось, кроме новой построенной летней кухни.

Про военные годы бабушка Ира вспоминает, что они выжили еще благодаря корове и двум участкам земли в одиннадцати верстах от дома. Там бабушка сажала кукурузу, которая давала неплохой урожай – сорт был хороший, початков навязывалось по четыре-пять штук на растении. Белая, вкусная и красивая была кукуруза. В будущем этот сорт папа привез на Украину к другой моей бабушке Гаше. Соседи в очередь становились, чтобы бабушка Гаша поделилась кукурузой на семена. Полол, сеял, ухаживал, а потом и собирал кукурузу с матерью мой папа. Работали на участке целыми днями, от рассвета до заката. На корове возили мешки с урожаем. Витька дома оставался на хозяйстве, да и был совсем маленький. Дядя Вася пас корову, доил ее, а потом продавал молоко, сметану, масло на рынке. Карточек не было, так и выживали. Как-то раз за столом папа рассказал такую историю. Однажды уже в конце войны сильно уж нагрузили они корову и «подорвали» ее. Что это значит, я только примерно понимаю, но все равно не совсем. Корова заболела и отцу пришлось вести ее на бойню. «Я – говорит – веду ее, а сам реву, а у нее такие глаза, как будто все понимает и плачет, так на всю жизнь и запомнил этот взгляд Зорьки».

Позже уже в этом доме жил дядя Вася, старший брат моего отца и мой крестный, со своей женой, тетей Катей, и моей любимой сестренкой Любочкой. Не помню, в каком году они все же продали этот домик, но точно после того, как дядя Вася получил квартиру от работы, рядом с Артемом в поселке Заводской. Деньги, вырученные от продажи дома, отдали бабушке, а та поделила их. Большую часть она отдала папе, почему-то мне кажется, в сумме пятьсот рублей. В то время это были огромные деньги. Со слов мамы, до появления меня бабушка еще жила там с семьей Василия. Будучи уже работая в Ростове, папа мотался каждые выходные к своей матери, а позже и с моей мамой после их свадьбы. Возил гостинцы, деньги, еду, одежду, он очень заботился о своей маме.

Вспоминаю, как бабушка ходила всегда в платочке, беленьком хлопковом и с милым орнаментом из синих или черных цветочков. Волосы были негустые, но всегда собирались черными шпильками в пучок и закреплялись гребешком, такой полукруглой пластмассовой расческой с слегка извилистыми зубьями. Она делала гулю, вставляла гребешок и сверху надевала платочек.

Я многим рассказываю, как мне в жизни повезло: уклад, уважение и почитание старших заложены с молоком матери в нашей семье. Это очень помогало. Все в этой жизни зависит от воспитания. Бабушка для нас была святой в доме. И она учила меня: «Запомни, внученька, будешь выходить замуж, пусть муж будет рябой, кривой, некрасивый, но русский». Это говорилось без какого-либо националистического умысла, а с тем, что если мне придется жить в семье другой национальности, то всю жизнь потом буду доказывать, что я хоть и пришлая, но лучшая. «Если муж поднимет на тебя руку, собирай детей и уходи. Независимо, есть ли в чем или куда идти, главное, уходи и больше не возвращайся. Жизни не будет, все равно будет бить». «Если хочешь устроить скандал, взбучку, ругань со своим мужем, имей в виду, что ты на сто пудов права, но тебе первой и мириться придется». «Никогда не позволяй ругаться матом дома, особенно в присутствии мужа. Ты будешь ругаться, а он больше твоего будет поносить тебя бранными словами». «Если хочешь, чтобы был вкусный борщ, должно быть много мяса и обязательно двух сортов – свинина и говядина, и все продукты – свежими». Эти наставления, да и не только эти, очень мудрые. Я, в свою очередь, их своим детям передала.

Три сына моей легендарной бабушки были удивительно похожи на героев из русских сказок: «Старший был детина, средний был – ни так, ни сяк, ну а младший вовсе был дурак». Хотя внешне все весьма красивые, дядя Вася, мой крестный, был похож на бабушку, а младшенькие, кареглазые – в деда. Образование дать удалось только одному из трех братьев – дяде Васе. Он закончил «семилетку» (столько лет тогда учились в школе). Папа же всегда говорил, гордясь, когда спорил, доказывая свою правоту: «Мы институтов не кончали!» Или: «У меня всего лишь четыре класса церковно-приходской школы».

Детство их выпало на лихое и горькое время, была война. Шахты 206 дней были оккупированы немцами. Сейчас, когда уже открываются архивы, можно многое прочесть и узнать. Вот что довелось узнать мне на одном сайте в интернете. Всего за время оккупации города было выслано в Германию около 3500 жителей – это 20 эшелонов, преимущественно юношей и девушек в возрасте 15—20 лет. Царил террор. В связи с политикой «нового порядка» фашистскими руководящими органами был издан целый ряд новых более жестких приказов по усилению террора. Так, например, в «Инструкции по борьбе с партизанами на Востоке», изданной главным командованием сухопутных войск осенью 1942 года, при проведении карательных операций против партизан и тех, кто им помогал, требовалось применение «чрезвычайных мер» как к партизанам, так и ко всем гражданским лицам, вплоть до расстрела и повешения. Эта варварская инструкция несколько позже была дополнена приказом Кейтеля от 16 декабря 1942 года, действовавшего на основе указаний Гитлера. Данным приказом войскам вменялось в обязанность применение любых средств, в том числе против женщин и детей, для подавления сопротивления. Особенно свирепствовал в городе гестаповец Дэппе. Имея агентуру из предателей-местных обывателей, он выуживал важную информацию о настроениях в городе, принимал непосредственное участие в арестах, пытках и расстрелах (в том числе стариков, женщин и детей). Расстреливали коммунистов, руководящих работников города, членов их семей, просто невинных жертв по доносам. Палачей не трогало, кто перед ними: старик, женщина или ребенок. Незадолго до освобождения города на двух подводах привезли ребятишек из приюта и сбросили в ствол шахты живыми. После оккупации специальной Чрезвычайной Комиссией по расследованию злодеяний фашистов в Шахтах было установлено, что в городе гитлеровцы замучили и расстреляли 13854 человека.

Рассказываю это, чтобы показать весь ужас бытия моей бабушки Иры и трех ее пацанов, переживших это суровое время тут, совсем рядом, ведь Шахты-то всего лишь в полутора часах езды от Ростова. И вот одна шалость-геройство моего отца, о которой я узнала. На Артеме (именно так местные называли район города Шахты) по прилегающей улице, где жил папа, ехал грузовик и вез одежду для фрицев. Отец со своими друзьями-приятелями, тогда им всем было по девять лет отроду, запрыгнули в крытый грузовик и полмашины обмундирования сбросили на слякотную дорогу прямо в грязь. Спрыгнули в последний момент и в рассыпную разбежались и спрятались. Немцы выскочили из кабины и три очереди из автомата полетели им вслед, но мальчишкам несказанно повезло. Бабушка была ни жива, ни мертва, когда узнала о «подвиге» героя. Зато маленький партизан был уверен, что он – герой-мститель! Получил от матери «на орехи» по полной. Мать хорошенько хворостиной «отходила» его и спрятала. Потом еще неделю не выпускала на улицу. А на ближайшей улице провели чистку изверги – постреляли подростков. Сколько постреляли, не знаю.

Слухи о зверствах в основном распространялись на базаре. Там никто ничего не продавал, но процветал обмен, менялись всем. Туда ходила или сама бабушка Ира, или старший брат Вася. Он был очень спокойный и рассудительный и справлялся с обменом хорошо. Молоко, сметана, сливки выменивались на спички, сало, свечи и т. д. Все новости о происходящем в городе Вася приносил тоже первым. Он и рассказал своей маме об этих зверствах. А у папы, видно, был хороший ангел-хранитель, раз жив остался. «Это подвиг разведчика» – я слышала от папы. И когда я его просила рассказать мне про детство или юность, он отвечал, что был шпаной и хулиганом. Для маленькой справки, к тридцати девяти годам жизни отца на Артеме из его большой компании сверстников в живых остались только двое друзей-товарищей его возраста. Он называл только их прозвища, но в моей памяти их имена не сохранились.