Читать книгу Признания Мегрэ (сборник) - Жорж Сименон - Страница 3

Конечно, за годы службы у Мегрэ не раз возникало подобное ощущение, но с такой силой – никогда. Возможно, тому способствовали теснота помещения, скромная, непритязательная, уютная обстановка, запах самодельной водки, бюро, так напоминавшее бюро его собственного отца, увеличенные фотографии «стариков» на стенах… Одним словом, комиссар чувствовал себя врачом, которого срочно вызвали посреди ночи к больному и которому пациент доверил свою судьбу.

Самое любопытное, что человек, сидевший напротив в ожидании «диагноза», походил если не на родного брата Мегрэ, то уж на двоюродного точно. И дело было не только во внешности. Комиссару достаточно было бросить взгляд на фотографии, висевшие на стене, чтобы понять, что у него с министром практически одинаковое происхождение. Оба родились в деревне, в крестьянских, но преуспевших семьях. Вероятно, с самого рождения будущего министра его родители, так же как «старики» Мегрэ, мечтали, чтобы сын сделал карьеру врача или адвоката.

Что и говорить, Пуан весьма превзошел ожидания родителей. Интересно, дожили ли они до этого?

Комиссар не решился задать подобный вопрос. Перед ним сидел человек, готовый сломаться в любую минуту, и дело здесь было не в слабости характера. Глядя на него, Мегрэ испытывал смешанное чувство отвращения и гнева не по отношению к человеку, а к ситуации. И еще он был обескуражен.

Как-то раз он оказался в очень похожей ситуации, возможно, не столь драматичной, но тоже связанной с политикой. Казалось бы, тогда он все сделал правильно. Повел себя не только как честный человек, но и безукоризненно исполнил свой служебный долг. В результате оказался кругом виноват. Мегрэ пришлось отвечать перед дисциплинарным советом, и так как все было против комиссара, его признали виновным. Именно тогда Мегрэ вынужден был временно оставить судебную полицию и отправиться в изгнание, в Люсон, департамент Вандея, где год прослужил в мобильной полицейской бригаде. Кстати, именно Вандею Пуан представлял в парламенте.

Как не уставали повторять комиссару жена и друзья в тот нелегкий для него период, совесть его была чиста. Тем не менее он, сам того не желая, то и дело начинал вести себя так, будто виноват в чем-то. Например, в последние дни в судебной полиции, когда слушалось его дело, Мегрэ не смел отдавать распоряжения подчиненным, даже таким преданным, как Лукас или Жанвье, а спускаясь по большой лестнице, старался держаться поближе к стене.

Пуан, как и Мегрэ тогда, не был способен объективно оценить ситуацию. Он рассказал комиссару все, что мог. На протяжении последних часов он вел себя как человек, камнем идущий ко дну и надеющийся лишь на чудо. Не странно ли, что Пуан решил обратиться именно к Мегрэ, которого совсем не знал?

Комиссар, сам того не осознавая, взял ситуацию в свои руки, и вопросы его теперь точь-в‑точь походили на вопросы доктора, пытающегося установить как можно более точный диагноз.

– Вы проверили Пикемаля?

– Я попросил секретаршу позвонить в Национальную школу мостов и дорог. Там подтвердили, что на протяжении последних пятнадцати лет Жюль Пикемаль работает у них смотрителем.

– А не странно ли, что он передал документ не директору Школы, а непосредственно вам?

– Не знаю. Я об этом не подумал.

– По-моему, это указывает на то, что он прекрасно осознавал важность обнаруженного им документа.

– Да. Пожалуй.

– Одним словом, после обнаружения отчета Калама с ним могли ознакомиться всего два человека: вы и Пикемаль.

– Да, не считая того человека или людей, у которых отчет находится сейчас.

– Это мы пока оставим. Если не ошибаюсь, получается, что лишь один человек, кроме Пикемаля, был в курсе, что документ находится у вас. И знал он об этом начиная со вторника, с часу дня.

– Вы имеете в виду президента?

Пуан озадаченно воззрился на комиссара. Нынешнему главе правительства Оскару Мальтеру было шестьдесят пять лет, из которых в последние двадцать пять он успел побывать членом почти всех кабинетов правительства. Отец его был префектом, один из братьев – депутатом, другой – губернатором колоний.

– Надеюсь, вы не намекаете…

– Я ни на что не намекаю, господин министр. Я просто пытаюсь понять. Вчера вечером отчет Калама лежал в этом бюро. Сегодня во второй половине дня его там уже не было. Вы уверены, что замок на входной двери не был взломан?

– Можете посмотреть сами. По крайней мере, нет никаких следов. Ни на металлической части замка, ни на самой двери. Возможно, воспользовались отмычкой?..

– А замок на бюро?

– Смотрите сами. Замок простой. Мне и самому приходилось, забыв ключ, вскрывать его обычной скрепкой.

– Позвольте мне задать вам ряд стандартных вопросов. Пусть они покажутся вам пустыми – мы просто, так сказать, расчищаем территорию. У кого, кроме вас, есть ключ от этой квартиры?

– У жены, конечно.

– Вы мне сказали, что она ничего не знает об отчете Калама.

– Я ей ничего не говорил. Она даже не знает, что я был здесь вчера и сегодня.

– Она следит за политическими событиями?

– Читает газеты. Следит лишь настолько, чтобы можно было поговорить со мной о работе. Когда мне предложили баллотироваться на этот пост, она пыталась меня отговорить. Не хотела, чтобы я становился министром. Она у меня не амбициозная.

– Родом из Ла‑Рош-сюр‑Йона?

– Да, ее отец был там адвокатом.

– Вернемся к ключам. У кого еще они есть?

– У моей секретарши, мадемуазель Бланш.

– Бланш. А по фамилии?

– Бланш Ламотт. Ей сейчас… погодите… сорок… нет, сорок два года.

– Давно вы с ней знакомы?

– Она поступила ко мне на службу машинисткой, когда ей было всего семнадцать лет, едва окончив школу Пижье. С тех пор мы не расставались.

– Тоже из Ла-Роша?

– Из близлежащей деревни. Дочь мясника.

– Красивая?

Пуан задумался, будто ему никогда не приходило в голову задаться этим вопросом.

– Нет. Я бы не сказал.

– Влюблена в вас?

Мегрэ улыбнулся, увидев, как покраснел министр.

– Откуда вы знаете? Скажем так, влюблена, но по-своему. Мне кажется, у нее никогда в жизни не было мужчины.

– К жене ревнует?

– Не в привычном смысле слова. Она ревнует к той части моей жизни, которую считает своей, скажем так, прерогативой.

– То есть на работе за вами присматривает именно она.

Пуан, казалось бы, так много повидавший, был явно удивлен осведомленностью Мегрэ в столь простых и очевидных вопросах.

– Вы сказали, что она находилась в вашем кабинете, когда вам доложили о приходе Пикемаля, и вы попросили ее выйти. Когда вы позвали ее обратно, отчет все еще был у вас в руках?

– Да… Но уверяю вас…

– Поймите, господин министр, я никого не обвиняю. Даже никого не подозреваю. Я, как и вы, пытаюсь составить себе ясную картину происшедшего. Есть еще копии ключей от этой квартиры?

– У дочери есть копия.

– Возраст?

– Анны-Марии? Двадцать четыре года.

– Замужем?

– Собирается… Вернее, собиралась выйти замуж в следующем месяце. Теперь я даже не знаю. Если разразится скандал… Вы знаете семью Курмон?

– Слышал.

Если фамилия Мальтер была широко известна в мире политики, фамилия Курмон была не менее известна в мире дипломатии, причем на протяжении последних трех поколений. Роберт Курмон, владелец особняка на улице Фезандери, пожалуй, последний француз в мире, до сих пор носивший монокль, больше тридцати лет служил послом то в Токио, то в Лондоне и являлся неотъемлемой частью института[1].

– Его сын?

– Да, Алан Курмон. В свои тридцать два он успел побывать атташе при трех или четырех посольствах, а сейчас возглавляет довольно крупный отдел в министерстве иностранных дел. Уже получил назначение в Буэнос-Айрес, куда собирается отправиться через три недели после свадьбы. Теперь вы понимаете, мое положение куда хуже, чем может показаться на первый взгляд. Скандал, который разразится не сегодня-завтра…

– А дочь часто бывает в этой квартире?

– Нет. По крайней мере, с тех пор как мы официально поселились в резиденции министерства.

– Что, ни разу не побывала?

– Комиссар, давайте я буду говорить начистоту. Иначе зачем было к вам обращаться… Анна-Мария, сдав экзамен на степень бакалавра, решила учиться дальше. Философия и филология. Она не синий чулок, но и типичной современной девушкой ее назвать тоже нельзя. Так вот, как-то раз, около месяца назад, я обнаружил здесь, на бюро, пепел от сигареты. Ни жена, ни мадемуазель Бланш не курят. Я расспросил Анну-Марию, и она призналась, что иногда приходит в эту квартиру с Аланом. Дальше я расспрашивать не стал. Помню, она посмотрела мне прямо в лицо и, не краснея, заявила: «Папа, давай будем реалистами. Мне двадцать четыре года, ему тридцать два». Мегрэ, у вас есть дети?

Комиссар отрицательно покачал головой.

– Полагаю, сегодня полных пепельниц на бюро вы не обнаружили?

– Нет.

Как только Пуан перестал рассказывать и начал просто отвечать на вопросы, он немного приободрился. Совсем как больной, отвечающий на вопросы врача и знающий, что в конце тот обязательно пропишет лекарство. Может быть, поэтому Мегрэ так надолго задержался на ключах?..

– Кто-нибудь еще?

– Глава моего кабинета.

– Кто такой?

– Жак Флёри.

– Давно знакомы?

– Со школьной скамьи. И в университет пошли вместе.

– Тоже из Вандеи?

– Нет. Из Ниора. Но это недалеко. Приблизительно моего возраста.

– Адвокат?

– До адвокатской практики у него дело так и не дошло.

– Почему?

– Он странный парень. Родители были людьми состоятельными. В молодости он был совершенно равнодушен к перспективе устроиться на какую-либо постоянную работу. Каждые полгода увлекался чем-то новым. Как-то, например, вбил себе в голову, что будет торговать рыболовецкими снастями, купил несколько судов. Пытался затеять какое-то дело в колониях, но не получилось. Потом я потерял его из виду. Когда меня избрали депутатом, я изредка встречал его в Париже.

– И на тот момент, конечно, он уже был разорен?

– Совершенно. Но выглядел представительно. Он всегда выглядел представительно и отличался удивительным обаянием. Прямо-таки ходячее определение обаятельного неудачника.

– Он обращался к вам за помощью? Просил оказать ту или иную услугу?

– Время от времени. Мелочи. Незадолго до моего назначения на нынешний пост так сложилось, что мы начали чаще встречаться. И когда понадобился человек, чтобы возглавить мой кабинет, он пришелся кстати.

Пуан нахмурил густые брови.

– Здесь требуются кое-какие объяснения. Вы, наверное, плохо себе представляете, каково это – в одно прекрасное утро проснуться министром. Возьмите мой случай. Я адвокат. Да, из провинции, но все равно не лишенный некоторых знаний в области права. А меня назначают руководить общественными работами. Без всякого перехода, без какой-либо подготовки я вдруг оказываюсь во главе министерства, битком набитого высокопоставленными компетентными чиновниками и светилами, наподобие покойного Калама. Я поступил так, как поступают другие. Напустил на себя уверенный вид. Вел себя так, будто прекрасно во всем разбираюсь. И все равно чувствовал, что относятся ко мне в лучшем случае с иронией, в худшем – с враждебностью. Я также понимал, что вокруг меня беспрерывно плетутся интриги, в которых я совершенно не разбираюсь. Даже в самом сердце министерства я чувствую себя чужаком, так как постоянно общаюсь с людьми, работающими там на протяжении многих лет и прекрасно ориентирующимися во всех этих закулисных играх. И иметь рядом с собой человека наподобие Флёри, в присутствии которого можно не задумываясь расстегнуть воротничок…

– Я вас понял. Когда вы назначили его главой своего кабинета, Флёри уже принимал какое-то участие в политике?

– Не особенно. Так, случайные знакомства, которые обычно заводятся в барах и ресторанах.

– Женат?

– Был. Возможно, он до сих пор женат, не слышал, чтобы он разводился. Двое детей. Но живут они раздельно. У него как минимум одна любовница в Париже, а может быть, и две. Он имеет, знаете ли, талант – любит усложнять себе жизнь.

– Вы абсолютно уверены, он не знал, что отчет Калама оказался у вас в руках?

– Он даже не видел, чтобы Пикемаль входил в министерство. Я ему ничего не сказал.

– Каковы отношения между Флёри и мадемуазель Бланш?

– Достаточно ровные. Мне кажется, мадемуазель Бланш несколько стесняет его присутствие. Она все-таки буржуа до глубины души, поэтому бурная личная жизнь Флёри приводит ее в полное отчаяние. Как видите, здесь – ничего.

– Вы уверены, что жена сейчас даже не подозревает о том, что вы здесь?

– Она, конечно, заметила, что я сегодня места себе не нахожу. Пыталась уговорить меня лечь пораньше, коль скоро никаких важных встреч на сегодня назначено не было. Я придумал это собрание…

– Она поверила?

– Не знаю.

– Вам часто приходится ей лгать?

– Никогда.

Было около полуночи. Теперь уже министр наполнил стопки. Потом, вздохнув, встал, направился к стойке с трубками и выбрал одну, с серебряным мундштуком.

Будто специально для того, чтобы подтвердить интуитивную догадку Мегрэ, зазвонил телефон. Пуан посмотрел на комиссара, взглядом спрашивая его, что делать.

– Это, разумеется, ваша жена. Знаете, вам ведь все равно придется ей все рассказать рано или поздно…

Министр снял трубку.

– Алло! Да… это я…

Интонации у него уже были виноватые.

– Нет… Я не один. Я тут пытаюсь решить один очень важный вопрос. Я тебе все объясню… Не знаю… Теперь уже недолго. Хорошо. Нет, уверяю тебя, я совершенно здоров. Что? От президента? Хочет, чтобы?.. Ладно. Я разберусь. Да. Займусь этим немедленно. До скорого…

Покрывшись испариной, Пуан воззрился на Мегрэ с видом человека, который не знает, за какую соломинку еще ухватиться.

– Из управления делами президента звонили. Три раза. Президент требует, чтобы я связался с ним немедленно.

Министр вытер лоб. О трубке он забыл.

– Что мне делать?

– Звонить президенту, полагаю. Завтра утром вам в любом случае пришлось бы признаться ему, что доклада у вас больше нет. А сегодня ночью, уверяю вас, разыскать его никак не удастся.

Тут Пуан отпустил забавную реплику, которая одновременно указывала и на полную его растерянность, и на ту безграничную веру в полицию, которую питают некоторые люди.

– Вы думаете?.. – почти машинально пробормотал он.

Затем, тяжело опустившись в кресло, он набрал номер телефона, который знал наизусть.

– Алло! Говорит министр общественных работ… Я хотел бы поговорить с президентом… Прошу прощения, мадам. Это Пуан. Полагаю, ваш супруг ждет моего… Да, я подожду…

Лоб несчастного покрылся крупными каплями пота. Пуан бросил на Мегрэ полный отчаяния взгляд.

– Да, мой президент… Прошу прощения, что не позвонил раньше… Спасибо, мне лучше. Ничего страшного. Да, наверное, переутомился… И еще… Я хотел вам сказать…

Мегрэ слышал, как трубка так и вибрирует от громкого голоса на том конце провода. Говоривший был очень недоволен. Министр выглядел как школьник, которому делают строгий выговор и который тщетно пытается оправдаться.

– Да… Я понимаю… Поверьте мне…

Президент наконец дал возможность Пуану высказаться, и тот отчаянно принялся подыскивать нужные слова.

– Видите ли, произошла просто-таки… чудовищная вещь… Что?.. Да, речь об отчете… Вчера я принес его на свою частную квартиру… Да, на бульвар Пастер…

Если бы только ему дали возможность спокойно изложить факты! Но его беспрестанно прерывали, все время сбивали с мысли!

– Да, конечно… Я часто прихожу сюда работать, когда… Как? Да, я и сейчас здесь… Нет-нет, жена не знала, иначе она сразу передала бы мне ваше сообщение. Нет! Отчета Калама у меня на руках нет. Я с самого начала пытаюсь вам сказать… Я оставил его здесь, полагая, что на частной квартире он будет в большей надежности, чем в министерстве, а когда вернулся сегодня днем, после нашего разговора…

Мегрэ отвернулся. По щеке министра, испытывавшего крайнюю степень то ли нервного напряжения, то ли унижения, медленно катилась слеза.

– Конечно, я поискал… Нет! Разумеется, я не стал обращаться…

Прикрыв трубку, Пуан прошептал Мегрэ:

– Он спрашивает, обратился ли я в полицию.

Теперь министр, смирившись, просто слушал, время от времени вставляя:

– Да… Да… Понимаю…

Пот ручьями стекал по его лицу. Мегрэ захотелось встать и открыть окно.

– Клянусь вам, мой президент…

Верхний свет был выключен. Собеседники и угол бюро были освещены лампой под зеленым абажуром, остальная часть комнаты оставалась в тени. Время от времени на углу бульвара Пастер сигналило в тумане такси да изредка слышался свисток далекого поезда.

С висевшей на стене фотографии отца, судя по возрасту Пуана, сделанной лет десять назад, смотрел крепкий мужчина лет шестидесяти пяти. Матери же на фотографии было лет тридцать, не больше; платье и прическа указывали на то, что снимок был сделан в начале века. Мегрэ заключил, что мать будущего министра, как и его собственная, умерла рано.

Да, были в этом деле неясные моменты, о которых комиссар подумал только сейчас. Став невольным свидетелем телефонного разговора Пуана с президентом, Мегрэ начал думать о Мальтере, по совместительству министре внутренних дел, а значит, и главе Совета национальной службы безопасности. Если предположить, что Мальтер каким-то образом разузнал о появлении Пикемаля на бульваре Сен-Жермен и установил слежку за Огюстом Пуаном… Или даже непосредственно после беседы с ним…

Здесь можно было дать волю фантазии. Злополучный документ мог понадобиться Мальтеру как для того, чтобы его уничтожить, так и для того, чтобы сохранить в качестве козыря, и какого козыря! Термин, придуманный журналистами, точно отражал ситуацию: отчет Калама был настоящей бомбой, дававшей тому, кто владел ею, практически неограниченную власть.

– Да, мой президент… Повторяю, никакой полиции…

Президент, судя по всему, засыпал министра вопросами, окончательно выбивая у несчастного почву из-под ног. Пуан взглядом призывал комиссара на помощь, но что тут можно было поделать? В конце концов он сдался.

– Человек, который находится сейчас в моем кабинете, прибыл не в качестве официального…

А ведь министр был сильным человеком и физически, и морально. Мегрэ тоже считал себя сильным и тоже вот так сломался, оказавшись когда-то втянутым в политический конфликт. Кстати, куда менее значительный. Комиссар прекрасно знал, ибо запомнил это на всю жизнь, что больше всего сбивало его с толку и даже приводило в ужас ощущение, будто он имеет дело с некоей могущественной силой, у которой нет ни лица, ни имени и которую нет никакой возможности не только побороть, но даже обозначить. И что Силу эту – именно так, с большой буквы – люди называют Правом.

Пуан тем временем уступил:

– Это комиссар Мегрэ. Я попросил его прийти в качестве частного лица. Уверяю вас…

Его снова перебили. Трубка вибрировала.

– Нет, пока никаких следов… Нет, жена тоже не знает… И секретарша не в курсе… Уверяю вас, господин президент…

Министр, чувствуя себя окончательно униженным, даже забыл о принятом у вышестоящих чинов обращении «мой президент».

– Да… Ровно в девять… Уверяю вас… Вы хотели бы с ним поговорить? Минутку…

Пуан пристыженно посмотрел на Мегрэ:

– Президент желает…

Комиссар взял трубку.

– Слушаю вас, господин президент.

– Насколько я понимаю, мой коллега поставил вас в известность о произошедшем инциденте?

– Да, господин президент.

– Думаю, мне нет необходимости повторять, что дело должно сохраняться в строжайшей секретности. Иными словами, начинать обычное расследование нельзя. Совет национальной службы безопасности также останется в стороне.

– Я понял, господин президент.

– Разумеется, если в частном порядке, не прибегая к каким-либо официальным каналам, вы сумеете, не вызывая подозрений, хоть что-то разузнать об отчете Калама, вы мне немедленно…

Тут он спохватился.

– …вы сообщите моему коллеге Пуану.

– Да, господин президент.

– У меня все.

Мегрэ хотел протянуть трубку министру, но услышал короткие гудки.

– Прошу прощения, Мегрэ. Он просто вынудил меня раскрыть ваше имя. Говорят, прежде чем заняться политикой, он был известным адвокатом по уголовным делам, и я этому охотно верю. Мне очень неловко, что втянул вас в такое…

– Вы встречаетесь с ним завтра утром?

– В девять. Он не хочет, чтобы другие члены кабинета были в курсе. Больше всего его беспокоит, что Пикемаль заговорит, если уже не заговорил. Будучи единственным человеком, не считая нас троих, который знает, что документ был найден.

– Я попытаюсь разузнать, что он за человек.

– Инкогнито, да?

– Я честно вам признаюсь, что мне в любом случае придется переговорить со своим шефом. Мне не обязательно вдаваться в подробности, а значит, и об отчете Калама я постараюсь не упоминать. Но ему придется узнать, что я буду работать на вас. Если бы я мог справиться в одиночку, то занялся бы этим делом в частном порядке. Но, боюсь, мне понадобится помощь моих сотрудников…

– Они будут знать?

– Обещаю, о докладе они ничего не узнают.

– Я готов был немедленно подать в отставку, но он опередил меня. Сказал, что не имеет возможности лишить меня портфеля, потому что это значило бы если не признать правду, то по крайней мере навести на подозрения любого, кто хоть немного интересуется политикой. С этого момента я – паршивая овца в стаде, и мои коллеги…

– А вы совершенно уверены, что тот отчет, который вы держали в руках, действительно был отчетом Калама?

Пуан удивленно поднял голову:

– Вы думаете, это была фальшивка?

– Я ничего не думаю. Просто перебираю все возможные гипотезы. Предоставив в ваше распоряжение отчет Калама, настоящий или фальшивый, а затем выкрав его у вас, злоумышленник автоматически бросает тень на вас и на все действующее правительство, которое, разумеется, обвинят в том, что оно уничтожило документ.

– В таком случае это завтра же будет во всех газетах.

– Не обязательно. По крайней мере, не сразу. Я бы хотел узнать подробнее, при каких обстоятельствах был обнаружен отчет.

– И вы думаете проделать это таким образом, чтобы никто не догадался, о чем речь?

– Я попробую. Полагаю, господин министр, вы рассказали мне все, что хотели? В данных обстоятельствах я позволю себе настаивать на том, что крайне важно хранить…

– Я понимаю. Маленькая деталь, о которой я еще не упомянул. Я уже говорил об Артуре Нику. Познакомился я с ним на каком-то званом ужине, когда был обычным депутатом. Мне тогда и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я окажусь во главе министерства общественных работ. Я знал, что он является одним из учредителей фирмы «Нику и Совгрен», больших дельцов с площади Республики. Впрочем, Артур Нику держался не как хваткий предприниматель. Скорее как светский лев. Против всяких ожиданий, он был вовсе не из породы нуворишей и даже не из банковских воротил. Образованный человек. Умеет пожить в свое удовольствие. В Париже он завсегдатай лучших ресторанов, неизменно появляется там в окружении хорошеньких женщин, в основном актрис и кинозвезд. Думаю, не будет преувеличением сказать, что любой человек, имеющий какое-то отношение к миру науки, искусства или политики, хоть раз да был приглашен на один из знаменитых воскресных приемов в Самуа. Я неоднократно встречал там своих коллег по кабинету, главных редакторов известных изданий, ученых, большинство из которых, могу поклясться, люди честные и неподкупные. А Нику в своем загородном поместье производит впечатление хозяина, для которого нет ничего важнее, чем предложить своим гостям самые редкие и дорогие яства и напитки в самой что ни на есть изысканной обстановке.

Жена никогда его не любила. Мы были у него раз шесть, не меньше, но никогда в качестве друзей семьи, исключительно как одни из многочисленных приглашенных. Бывали воскресенья, когда у него собиралось до тридцати человек. Сначала обед за множеством отдельно стоящих круглых столиков, затем вся компания собирается в библиотеке или у бассейна.

А вот, собственно, то, что я не успел вам рассказать. Года два назад, если не ошибаюсь… Да, два года назад моя дочь получила в подарок на Рождество миниатюрную золотую авторучку, изящнейшую вещицу, со своими инициалами. Подарок был сопровожден поздравительной открыткой, подписанной Артуром Нику. Я чуть было не отправил подарок обратно. Уж не помню, с кем именно из своих коллег я поделился своим раздражением, зато помню, что тот рассмеялся и посоветовал не придавать этому значения. Мол, есть у Артура Нику такая привычка – в конце каждого года отправлять такого рода подарки всем женам или дочерям его гостей. В этом году то были авторучки, и он наверняка заказал их несколько десятков. В прошлом году он рассылал пудреницы. Тоже золотые, у него особенное пристрастие к золоту. Одним словом, дочь оставила ручку себе. Кажется, она до сих пор ею пользуется. Но когда завтра в прессе разразится скандал и кто-нибудь обязательно опубликует, что дочь Огюста Пуана получила в подарок и приняла…

Мегрэ кивнул. Он не преуменьшал значимость подобной, казалось бы, мелкой детали.

– Что-нибудь еще? Вам не приходилось одалживать у него денег?

Пуан густо покраснел. Мегрэ все понял. Министр краснел не потому, что ему было чего стыдиться, а потому, что с нынешнего дня любой человек будет считать себя вправе задать ему этот вопрос.

– Никогда! Клянусь вам…

– Я вам верю. Никакими акциями компании «Нику и Совгрен» не владеете?

Пуан с горькой улыбкой на губах покачал головой.

– С завтрашнего утра постараюсь сделать все возможное, – пообещал Мегрэ. – Думаю, вы понимаете, что я в любом случае знаю меньше вашего и весьма плохо ориентируюсь в мире политики. Повторюсь, я сильно сомневаюсь в том, что отчет удастся найти раньше, чем тот, кто завладел им, успеет воспользоваться документом по своему усмотрению. И все-таки, положа руку на сердце… Вы сами могли бы уничтожить его, чтобы спасти своих коллег, которых он, несомненно, компрометирует?

– Ни в коем случае.

– Даже если бы на этом стал настаивать глава вашей партии?

– Даже если бы мне посоветовал сам президент.

– Я так и думал. Простите, что задал этот вопрос. Всего доброго, господин министр.

Оба поднялись, Пуан протянул свою широкую, покрытую волосами руку.

– Прошу прощения, что втянул вас во все это. Я чувствовал себя настолько сбитым с толку, настолько растерянным…

Да, теперь, когда он вручил свою судьбу другому человеку, он явно испытывал облегчение. Говорил своим обычным голосом, зажег верхний свет, открыл дверь.

– В министерство ко мне вы прийти не можете, потому что вы слишком известная фигура. Обязательно начнутся расспросы. Звонить вы мне тоже не можете, я уже говорил, опасаюсь прослушки. Эта квартира ни для кого тайной не является. Как же мы будем поддерживать связь?

– Я найду способ, когда сочту нужным. Вы же всегда можете позвонить мне домой из телефона-автомата, как сделали сегодня вечером. Если меня не окажется дома, жена обязательно все передаст.

Одновременно обоим пришла в голову одна и та же мысль, и оба одновременно невольно улыбнулись. Слишком уж они походили на заговорщиков, обсуждая это стоя вот так у порога.

– Спокойной ночи, господин министр.

– Спасибо, Мегрэ. Спокойной ночи.

Лифт комиссар вызывать не стал. Он пешком спустился с пятого этажа, попросил консьержку отпереть дверь и вышел на улицу, где заметно похолодало, а туман сгустился еще больше. В поисках такси ему пришлось дойти почти до бульвара Монпарнас. Комиссар, засунув руки в карманы, свернул направо, прошел метров двадцать, и тут его ослепили фары. Одновременно послышался звук заведенного мотора. Из‑за тумана сложно было оценить расстояние до автомобиля. В какой-то момент комиссару показалось, что машина катится прямо на него, но она просто проехала мимо, обдав его неверным светом фар. Мегрэ не успел поднять руку, чтобы загородить лицо. Впрочем, подумалось ему, это было бы совершенно бесполезно.

Кажется, кому-то было интересно, кто же так долго сидит в гостях у министра, в окнах которого до поздней ночи горел свет. Мегрэ пожал плечами и пошел дальше. Больше ему никто не встретился, кроме шедшей навстречу влюбленной парочки, так страстно целовавшейся прямо на ходу, что они чуть было не столкнулись.

Наконец комиссар поймал такси. В окнах на бульваре Ришар-Ленуар до сих пор горел свет. Как обычно, Мегрэ заранее вынул ключ, и, как обычно, жена оказалась на пороге до того, как он успел им воспользоваться. Она была в ночной рубашке, босая, и глаза у нее были совсем сонные. Едва открыв мужу дверь, она немедленно нырнула обратно в постель.

– Сколько времени? – сонным голосом спросила она.

– Десять минут второго.

Комиссар улыбнулся, когда ему пришло в голову, что в другой квартире, более роскошной, чем эта, но куда более безликой, другая супружеская пара сейчас обменивается точно такими же репликами. Мегрэ прекрасно понимал, почему Пуан с женой не чувствовали себя дома в министерских апартаментах. Это была не их спальня и не их кровать. Они были чужаками в огромном здании, где вынуждены были жить и которое, конечно, казалось им не домом, а запутанным лабиринтом.

– Чего он от тебя хотел?

– Признаться, я и сам не очень понял.

Жена не успела до конца проснуться. Глядя, как переодевается Мегрэ, она пыталась осознать услышанное.

– Ты не знаешь, чего он от тебя хотел?

– Скажем так, ему нужно было посоветоваться.

Комиссар не стал прибегать к слову «успокоиться», хотя оно было бы здесь более уместно. Забавно. Ему казалось, что если здесь и сейчас, в теплой и уютной атмосфере своего дома, он произнесет словосочетание «отчет Калама», то рассмеется в голос.

Полчаса назад, на бульваре Пастер, эти слова отдавали настоящей драмой. Затравленный министр произносил их с почти суеверным ужасом. Президент проснулся среди ночи, ибо счел проблему важнейшим государственным делом. А речь-то шла о сорока плохо отпечатанных листах, годами валявшихся на пыльном чердаке и никому не нужных. И обнаружены они были школьным смотрителем, не исключено, что совершенно случайно.

– О чем ты думаешь?

– О некоем Пикемале.

– Кто это?

– Пока точно не знаю.

Комиссар действительно думал о Пикемале, вернее, бездумно повторял про себя три слога, составлявшие его фамилию, и фамилия казалась ему очень смешной.

– Хороших снов.

– И тебе. Знаешь, а разбуди-ка меня завтра в семь часов.

– Почему так рано?

– Нужно будет позвонить.

Мадам Мегрэ уже протягивала руку к выключателю, специально расположенному поближе к изголовью.