Читать книгу Земля от пустыни Син - Людмила Коль - Страница 7

Маргарита Петровна испекла кекс: вечером к ним придут Костя и Таня, и она ждет их уже с самого утра.

Костя переехал к Таниным родителям после свадьбы и теперь приходит в бывший дом как в гости. И ему даже нравится это – он теперь чувствует ответственность за Таню. Он сразу стал полностью взрослым. А собственных родителей теперь можно просто снисходительно время от времени навещать. Костя чувствует, что каждый его приход теперь – праздник для всех.

Кекс дожидается на столе, посыпанный сверху сахарной пудрой и прикрытый легкой салфеткой. И мясо Маргарита Петровна приготовила особенное, с подливой из чернослива.

Таня для нее – это часть ее красавчика, Кости.

– Если бы ты ее видела! – рассказывает она по телефону кузине Соне. – Понимаешь, очаровательная!

– Ты и раньше так говорила – про Веронику, не забывай.

– Это совсем другое дело, Соня. Они еще оба учатся, такие оба дети еще.

– Какие дети?! Им уже по двадцать два года!

– Конечно, дети. Вместе они так красиво смотрятся! Если бы ты только видела!

Но кузина Соня видеть не может – она уже еле передвигается по квартире, и разговоры с кузиной Марго – единственная для нее отрада.

– Понимаешь, Танечка, у меня родственников было так много, – рассказывает Маргарита Петровна Тане. – У нас была большая еврейская семья. А теперь остались только моя московская кузина Соня, которую ты никогда не видела, и я. Из всех моих братьев и сестер никого уже нет в живых. А сколько лет мне самой, я уже забыла. У моих родителей было семь человек детей. Папа был купец Второй гильдии в Новгород-Северском. В Петербурге им жить не разрешалось – разрешение получали только купцы Первой гильдии, или адвокаты, или люди с университетским образованием, или ювелиры, а остальные должны были жить в черте оседлости. Отец торговал пенькой, у нас было два доходных дома в самом центре города и ресторан. И я и сестры учились в гимназии. Братья тоже учились. Всем всего хватало, отец опекал еще и детей своего умершего брата, которые жили вместе с нами. Соня – единственная, кто от них остался теперь.

Ну а погромы, конечно, были. В каких-то областях бывали сильные погромы. Но мы всегда все знали заранее: приходил частный пристав и говорил, что завтра будет погром. Мы прятали ценные вещи и сами уходили прятаться, а когда погром заканчивался, возвращались.

Таня сидит на диване и слушает историю, которую ей рассказывает бабушка.

Кое-что она уже знает, конечно, потому что Маргарита Петровна любит рассказывать семейную историю, но каждый раз в ней появляются новые детали.

– Я была очень самостоятельная! Я считала, что женщина равноправна с мужчиной. В то время этим многие увлекались. И когда мне исполнилось восемнадцать лет, я сбежала из дому с молодым человеком.

– Разве это было возможно тогда в еврейских семьях? Я читала, что соблюдались патриархальные законы.

– Не могу сказать, что у нас была патриархальная семья. Вот у Майи Михайловны – да, была настоящая патриархальная семья. Говорили между собой только на идише. Ее мать никогда не садилась за стол вместе с отцом: он ест, а она стоит рядом и подает ему. Отец надевал талес – некоторые говорят «талит», – молился, посещал синагогу. Он стал потом каким-то деятелем в московской синагоге, вокруг него всегда собирались религиозные евреи. А когда он умер, пришло столько людей, что заполнили весь двор. И даже после его смерти к нам в дом еще долгое время приходили евреи.

– Зачем?

– Бедных было много. Звонок в дверь, я открываю, а там стоит человек, ничего не говорит, просто стоит. Значит, нужно накормить.

– И что же вы делали?

– Как что? Кормила, конечно; сажала за стол и кормила хотя бы хлебом и чаем. Он крошки со стола соберет – и в рот. Голодных много было в то время. А при жизни отца Майи Михайловны сколько их приходило!

– Майя Михайловна никогда не рассказывает, какие у нее были родители…

– Для нее вообще ничего значения не имело никогда. У нее на первом месте была учеба, потом карьера, – бабушка хихикает, – театры, развлечения, подруги. Она не знает, как готовить еврейскую еду, и вообще готовить не умеет. Мои родители, конечно, праздники отмечали, отец соблюдал обряды, но для него это не было главное. А вот уже мои братья Талмуд, например, не изучали и полностью порвали с религиозными традициями. Они участвовали в революции. Отец этого не одобрял, но кто из них его слушался? А я работала медсестрой во время гражданской войны.

– Но ведь вы были замужем?

– К тому времени уже не была.

Маргарита Петровна, чувствуя, что нашла в Тане благодарную слушательницу, воодушевляется и начинает рассказывать историю своей молодости.

– Понимаешь, я влюбилась в сына раввина. Оба мы были молодые, красивые, познакомились в кружке, который посещали тогда многие молодые люди. И оба были неверующими. А так как мой отец хотел выдать меня замуж только за богатого купца, то однажды я попросту ушла из дому – бежала с ним, и мы стали жить вместе, в свободном браке. Это тоже было модно. Отец сказал, чтобы я больше не возвращалась, что он меня никогда не простит. Через девять месяцев родился Николай Семенович. Мы назвали его Наум. Это уже потом переделали его имя на русский лад – когда паспорта меняли, так легче было. Поэтому Сева – Всеволод Наумович, а Костя – он уже Константин Николаевич.

– Как? У них разные отчества?! У родных братьев?

– Конечно. А ты не знала? – хихикает бабушка. – У Севы – то отчество, которое записали при рождении, потому что у Николая Семеновича в то время в паспорте стояло: Наум.

– Но они же родные братья! – недоумевает Таня.

– Что же делать? Так получилось, поменять отчество было труднее. Я тоже Пейсаховна по паспорту… Так вот, – продолжает Маргарита Петровна, – в один прекрасный день я осталась одна – отец моего Нёмочки преспокойно укатил за границу, в Швецию.

– А почему вы с ним не поехали?

Бабушка недоуменно поднимает брови:

– У меня даже мысли такой не возникло! Когда после революции уезжали, бежали, наша семья ни разу не подумала, что и мы можем уехать куда-то. У Майи Михайловны семья тоже никуда не двинулась. Так же, как наша… Как многие другие… Но, между прочим, большинство ее родственников уехало сразу, а те, кто остались, позднее тоже старались уехать. Поэтому почти все ее двоюродные сестры и братья живут сейчас в Израиле. В Москве теперь только одна племянница, Тэра.

– Но потом отец Николая Семеновича вернулся? – спрашивает Таня.

– Нет. Написал один раз, что хочет учиться, что семья ему мешает и что он не хочет себя связывать никакими узами. И исчез.

– И вы не знаете, где он теперь?

– Одно время доходили слухи. В Швеции он стал раввином, представь себе. Пошел по стопам отца.

– А если бы вы послали ему письмо?

– Зачем? Я его сразу списала со счетов. Для меня он перестал существовать, я вычеркнула его из своей памяти навсегда! Я поняла, что совершила ошибку, связав свою молодость с таким человеком, – Маргарита Петровна смеется сухим, бесцветным, старческим смехом, похожим на кашель. – Николай Семенович своего родного отца никогда не видел и не знал, и фамилия у него Левитин – моя, нашей семьи.

– Так значит, у Кости должна быть другая фамилия?!

– Ну, вообще-то да. Фамилия была Мессиз. Такой магазин, говорят, есть в Нью-Йорке, хотя кто знает, чей он. Какая разница, в конце концов, чью фамилию носить? Николай Семенович получил фамилию нашей семьи.

– Но ведь вы ушли от семьи.

– Потом я вернулась.

– И вас приняли?

– Да, отец все-таки простил. Я пришла и встала перед ним, с ребенком на руках. И он понял: куда бы я пошла одна в то время? И он простил. Мы никогда об этом не вспоминаем. Отцом Николая Семеновича был всегда отчим, мой замечательный покойный муж, с которым я познакомилась во время гражданской войны.

– А это как было?

– Я же не могла сидеть дома, когда вокруг творилось черт знает что! Началась революция. Что тогда делалось! – Маргарита Петровна обхватывает голову руками, качает ею из стороны в сторону. – Представить себе невозможно. Один мой брат ушел с белыми и пропал без вести, мы так ничего и не узнали о нем.

– А вы же сказали, что братья участвовали в революции.

– Да, оба младших брата. У моих братьев были разные взгляды. Тогда так и было: брат шел на брата. Свирепствовали банды. Кто, за что, на кого шел – никто ничего понять не мог. А в 1918 году в Новгород-Северском был учинен страшный кровавый погром.

– Как же вы уцелели? – Таня смотрит на бабушку завороженным взглядом и желает только одного: чтобы Маргарита Петровна не прерывалась – для нее все, что рассказывает бабушка, как роман. Она почти физически ощущает, как история продолжается, и продолжается, и продолжается, и в ней появляется все время что-то новое и интересное, трагичное и веселое. Бабушка плетет вязь рассказа, возникают новые персонажи, новые характеры, еще по жизни не познанные Таней.

– Меня в Новгород-Северском в то время уже не было – я уехала, оставив Костиного папу на родителей. Ему тогда было всего два года, – машет рукой Маргарита Петровна. – Такая отчаянная я была!

– А родители?

– Их спрятали. Одна русская знакомая посадила их в платяной шкаф, когда у нее был обыск.

– Но ведь она была русская?

– Конечно. Но это ничего не значит. Многие русские семьи прятали евреев. Потом еще погромы были, но не такие страшные. Евреев всегда грабили, потому что они были богатые, и бриллианты у них были, и золото, и деньги.

– А потом что было?

В кухню, где они сидят, входит Костя и, хотя он знает это наизусть, тоже останавливается в дверях, чтобы послушать – бабушка всякий раз добавляет что-то новое, вплетает упущенные эпизоды и потому ее рассказ звучит по-другому.

– А потом мы были вместе с моим покойным мужем в армии во время гражданской войны – там мы и встретились.

– Он был революционер?

– Нет, совсем нет! Он вернулся в Россию перед самой революцией.

– А до того где он был? – Таня задает вопросы уже механически, один за другим, только бы Маргарита Петровна не забыла чего-нибудь.

– Он был из богатой семьи, учился в университете в Австрии, в Граце. Стал адвокатом и приехал домой, к родителям. А тут – война, потом революция, и он пошел в Красную Армию. Там мы и познакомились.

Бабушка умолкает и вдруг смеется:

– Он всегда называл меня «мадам паника». Он был очень спокойный, а я по любому поводу взрывалась. Только он один и умел меня успокоить. Никогда я не видела на его лице и тени волнения. Помню, нас пригласили родители Майи Михайловны, чтобы познакомиться: сначала мы их пригласили, потом они нас. Я была в ужасе от всего, что увидела в их доме… Ну, понимаешь, они жили по-другому, – старается она объяснить, видя, что Таня смотрит непонимающе. – Очень традиционная семья была, да. А у нас все было по-другому. Я подумала: «Куда попадет мой сын!» И, конечно, порывалась тут же встать и уйти. А он только жал мою ногу под столом – он всегда так делал – и тихо повторял: «Спокойно, спокойно». Впрочем, Майя Михайловна – это уже отдельная история…

Бабушка некоторое время молчит, смотрит в окно, потом машет рукой и сама возвращает разговор в прежнее русло:

– После гражданской войны мы с ним вместе попали в Ленинград и работали там. Во время блокады я оставляла его дома, а сама ходила помогать в госпиталь: я окончила когда-то медицинские курсы. Может быть, это меня и спасло – у меня в кармане всегда был то сухарик, то кусочек хлеба или сахару. Я добывала съестное и приносила домой хоть что-то, чтобы его подкормить. Он сразу ослабел, как только началась блокада. Полные люди плохо переносят лишения. Он просто лежал и ждал, когда я вернусь, – даже по квартире передвигаться не было сил. Один раз я пришла домой, подхожу к кровати – а он уже не дышит… Не дождался… Может быть, я выжила еще и потому, что была всю жизнь худая, жилистая…

– Расскажи, как вас вывезли, – просит Костя.

Он присаживается рядом с Таней, уютно обнимает за плечи, и оба чувствуют себя так, будто становятся участниками событий.

– Это было уже в конце блокады – нас вывезли в Ярославль. Но перед тем, как нас вывезли, я совсем плохая была – тоже лежала, двигаться почти не могла… – Маргарита Петровна качает головой и проводит рукой по глазам, но слез в них нет – просто старческие грустные глаза, которые всматриваются сейчас в прошлое. – Боже мой, боже мой! Сколько пережили… И вдруг неожиданно приехал Николай Семенович – пробрался каким-то чудом в Ленинград в командировку, привез шоколад, витамины. Если бы не это, я бы тоже, наверное, погибла. Я ведь потом долго находилась в госпитале в Ярославле, Майя Михайловна меня нашла и привезла в Москву. Видишь, какие суставы? – Маргарита Петровна кладет руку на стол и показывает пальцы: – Это последствия блокады: сустав в сустав не входит.

Таня видит, как у бабушки одна фаланга пальца свободно отходит от другой, а рука – желтая, перевитая синими венами, скрюченная, как старая, высохшая ветка.

– Вот какие руки, Танечка, – Маргарита Петровна смеется своим мелким сухим смехом. – Боже мой, боже мой! Я так устала жить уже, – глаза бабушки тускнеют, – я прожила такую долгую-долгую жизнь и столько всего видела… – Она качает головой из стороны в сторону и словно уходит в себя. Потом опять поднимает глаза на Таню и продолжает: – Во время блокады умерла и моя родная сестра. А две другие погибли до того в Киеве в Бабьем Яру: собрали вещи – и сами пошли в Бабий Яр.

– Как – сами?! В Бабий Яр?!

Таня была когда-то в Бабьем Яру, где сделали мемориал жертвам, и помнит, какое ее охватило смятение, когда она приблизилась к этому месту, – она вдруг кожей почувствовала, как вокруг нее, в воздухе, как будто происходило движение, словно погребенные там до сих пор посылали миру предостережение о том, чего больше никогда и нигде ни в какие времена не должно произойти: чтобы никогда на земле не гибли безвинные люди лишь за то, что они принадлежат другой расе. Таня даже зажмурилась, и ей захотелось бежать из этого страшного места.

– Никто же не знал, Танечка… Они собрали вещи – и пошли. И там они погибли… Вот так я осталась одна из всей семьи. Я самая младшая из сестер. Боже мой, боже мой! Что мы пережили!

Бабушка снова обхватывает голову руками и несколько минут сидит в задумчивости.

– А братья? – несмело подает голос Таня.

Маргарита Петровна поднимает голову, словно приходит в себя.

– Один, самый молодой из нашей семьи, погиб на фронте в сорок втором – обгорел в танке и не выжил, он был не женат. Второй, Семен, умер два года назад в Ленинграде. И у него есть сын, мой племянник, тоже Семен, – у нас в семье это имя почему-то оказалось популярным, – хихикает бабушка, – но мы его называли всегда Сёмка. У Сёмки потомства нет. В Одессе, правда, живет сейчас наша сводная сестра…

– У вас еще и сводная сестра есть?

– Да, первая жена моего отца умерла при родах. И вот это ее дочь, Фира, Глафира Петровна, Фирочка. Но она воспитывалась в семье своей покойной матери. Фамилия, конечно, тоже Левитина, но у нее никогда не было детей.

– Она была не замужем?

– К сожалению, – качает головой бабушка. – Так и прожила всю жизнь одна. Преподавала математику в школе. А сейчас совсем уж плоха стала. Никто даже не помнит, сколько лет ей должно быть – и год и дата рождения перепутаны Она сумела несколько лет себе сбросить в паспорте.

– Зачем?

– Боялась стареть! – смеется Маргарита Петровна. – И потом эти годы отработала, конечно! Так что у нее стаж большой. Но пенсия пенсией, а я иногда посылаю деньги соседке, чтобы за ней получше ухаживали, только кто же знает, как их там расходуют… Вон там, Танюша, под шкафчиком, – неожиданно перебивает сама себя Маргарита Петровна, – клубочек пыли, я отсюда вижу. Если тебе нетрудно, убери его… Боже мой, боже мой! Когда-то я все делала сама, никого не просила, а теперь уже ничего не могу…

– Но Левитиных ведь много, – говорит Костя, продолжая разговор.

– Это не мы, это другие Левитины – двоюродные, братья отца, – поправляет его Маргарита Петровна. – Мы – прямая ветвь, потому что отец был старший. Поэтому, – бабушка вскидывает глаза на Таню и Костю, – наша фамилия передается только от меня. Мы, конечно, общаемся с ними, но это совсем другая ветвь. От них остались только бедный Миша и его мать.

– Почему «бедный»? – спрашивает Таня. Она уже почти запуталась во всех семейных связях Костиных – а теперь и ее – родственников, кто кому и кем приходится, кого и как зовут и кто что совершил в жизни, но остановиться невозможно.

– Потому что мать замучила его своей неуемной материнской любовью.

– Это как? – не понимает Таня.

– Ну как – как? – недоуменно пожимает плечами бабушка: – Привязан был к мамочкиной юбке, из-за мамочки не женился, и вообще вся его жизнь – это сплошное служение мамочкиным интересам, – бабушка делает безнадежный жест рукой, – бывают такие эгоистичные мамы: она развелась с мужем и подчинила себе сына. Потому на нем эта ветвь Левитиных и оборвалась! – Она обращает на Костю светящийся любовью взгляд: – Красавчик мой!

Таня ловит на себе эхо этого взгляда, но замечает, что в нем каждый раз прячется еле уловимая доля настороженности: а как ты с моим внуком будешь жить?..

– Между прочим, – бабушка вдруг опять хихикает, – Сёмка прислал письмо, сегодня получила.

– Не может быть! – недоверчиво восклицает Костя. – Ты же говорила, что он никогда ничего не сообщает о себе?

– Вот! – бабушка показывает на лежащий на столе конверт. – От него, из Петропавловска пришло. Это в кои веки?! Я уже забыла думать о нем. Представь, Танечка, – она опять поворачивается к Тане, – мы ничего от Сёмки не получали столько лет! Он только один раз приезжал в Москву лет десять назад, Костя был еще маленький.

– А почему?

– Ах, да, ты не знаешь. Его посадили еще в студенческие годы.

– В тридцать седьмом?

– Не помню точно, это было уже перед самой войной.

– За что?

– Кто же знает! Тогда ведь ни за что сажали. А Сёмка был умный, начитанный, остроумный. Девушки от него были без ума, конечно, – Маргарита Петровна хихикает. – На втором курсе он женился на самой красивой студентке их курса – Люсе, которая была у вас на свадьбе и подарила вам серебряные ложки.

– Да, помню: высокая, светлые волнистые волосы, крупная. Мне тогда показалось, что своей красотой она заполнила всю квартиру, – улыбается Таня. – И очень много бриллиантов на ней было!

– Бриллианты – это ее слабость, – хихикает опять Маргарита Петровна. – Сёмка и Люся были такой заметной парой, что на них всегда оглядывались! В институте он был секретарем комсомола, активный, энергичный, умел хорошо говорить, выступал на собраниях. Наверное, кому-то все это не понравилось и донесли. А может быть, высказался не так – это он себе позволял в кулуарах. Кажется, получили стипендию, он показал всем рубль и довольно ехидно спросил: «Что на этот рубль можно купить?»

– И что же?

– Его забрали, и он отсидел десять лет. Вернее, в лагерь сослали, в Магадан, кажется. А когда выпустили, то сначала отправили на поселение. Наверное, он привык там и потом уже сам не захотел оттуда уезжать. Да и куда ему было ехать? Восстановить прописку было очень трудно. А Люся, конечно, не ждала его – она быстро и удачно вышла замуж второй раз. И я ее за это не осуждаю – с Сёмкой, с его характером, жить невозможно. Он всегда умел язвить, любого мог поддеть. Я считаю, Люся сделала правильный выбор. Поэтому Сёмке иного выхода и не было, как оставаться там. Но с тех пор, как его забрали, он не написал ни строчки своим родственникам! Он считал, что они способствовали тому, что Люся ушла от него, обиделся, что мы продолжаем считать ее своей родственницей. Даже когда освободили, когда он был на поселении, тоже ничего не сообщал. Потом переехал в другое место, в Петропавловск-Камчатский, и, говорят, разбогател. Там ведь бешеные зарплаты.

– А почему он вдруг решил объявиться? – удивляется Костя.

– Он собирается в Москву!

Летом Костя и Таня едут отдыхать под Одессу.

– Вот, это для Фирочки, – говорит на прощанье Маргарита Петровна и протягивает конвертик: – здесь деньги, передадите Фирочкиной соседке – она за ней присматривает.

Маргарита Петровна долго машет им рукой с балкона и улыбается.

Через два дня, устроившись в Черноморке, искупавшись и наевшись до изнеможения арбуза, Костя с Таней садятся в трамвай, который подолгу стоит чуть ли не на каждой остановке, пропуская встречный, еле тащится среди огородов и виноградников и наконец привозит их в город.

– Памятники истории и культуры – потом, – говорит Костя, предупреждая Танин порыв броситься на достопримечательности. – Сначала – дело.

Они долго блуждают по улицам, похожим из-за сросшихся кронами деревьев на живописные аллеи, пока не находят нужный адрес.

С улицы дом выглядит нормально, как обычный дом прошлого века – не слегка обшарпанный, с подгнившими оконными рамами, балконами, под которые лучше не становиться: того и гляди обвалится, либо кусок штукатурки упадет на голову. Но миновав арку, они попадают в тесный двор, напрочь замкнутый со всех сторон другими домами разной величины и вместимости, покосившимися деревянными пристройками, сараями, и сразу возле арки – дощатый на две кабинки туалет с обязательным запахом, который отбивает другие.

– У них что, без удобств? – удивляется Таня.

– Это чтобы было куда ходить жильцам верхних этажей, если вода вдруг перестает подниматься выше второго, – объясняет Костя, – с водой у них плохо.

Пока Таня с интересом оглядывает двор, Костя изучает номера квартир.

– Мужчина, вам кого нужно? – доносится из открытого окна.

– Левитина Глафира Петровна, – Костя поднимает голову вверх на голос.

– Там! – лаконично указывает высунувшаяся из окна рука.

– Таня! Кажется, это здесь, – зовет он.

Они топают вверх по узкой пыльной лестнице, куда выходят массивные дубовые двери со множеством фамилий, и звонят.

– К Глафире Петровне? По коридору в конец и – направо, – объясняет соседка. – Входите без стука, она все равно не слышит. – И напутствует вслед: – Кричите в ухо, когда будете общаться.

Но общения не происходит.

В полутемной комнатке, забитой ветхими, полуистлевшими антикварными вещами – какими-то статуэтками, книгами с оторванными переплетами, бумагами, подсвечниками, немытыми чашками, продавленным креслом, еле удерживающим равновесие столом, – на кровати со скомканной простыней, накрытое тонким байковым одеяльцем, лежит маленькое иссохшее от старости тельце и, кажется, дремлет.

Костя подходит к тельцу вплотную и, нагнувшись, тихо и настойчиво повторяет несколько раз:

– Глафира Петровна!.. Здравствуйте, Глафира Петровна!..

Наконец тельце слегка приподымает голову и делает слабый поворот в сторону звука:

– Кто здесь?

– Здравствуйте, Глафира Петровна! – почти кричит Костя. – Мы от Маргариты Петровны! Мы – ее внуки, из Москвы!

– Здравствуйте… – слабо откликается тельце, и голова бессильно падает на подушку.

Костя стоит и не знает, что сказать еще, как себя вести, беспомощно смотрит на Таню.

– Я устала, посплю немножко… – почти беззвучно шепчет Глафира Петровна – А вы садитесь…

Они оба присаживаются на край венского стула, который стоит возле кровати, и сидят без движения несколько минут, потом на цыпочках, чтобы не потревожить, выходят в коридор.

Услышав их шаги, на пороге своей комнаты появляется соседка.

– Ну, что? Говорила что-нибудь?

Костя только вздыхает и мотает головой.

– Понятно. Она уже совсем плоха. Со дня на день ждем… – соседка не договаривает, потому что и так ясно, чего «ждут».

– А если ее куда-нибудь в больницу? Или в дом для престарелых? – спрашивает Таня.

– Да что вы! Таких ведь никуда не берут! Кому хочется возиться с безнадежными? Ее ведь на руках носить нужно на горшок, либо утку ставить… А еще хуже, когда прямо в постель… По-всякому бывает…

– Но как же они?..

– А вот так… как видите…

Когда, отдав соседке конвертик с деньгами, они выходят на улицу, Костя задумчиво говорит:

– Как-то раз Юрка Бачинин после смерти его бабушки сказал: «Как отвратительна старость! Лучше не доживать до нее».

– Я боюсь думать о смерти, – печально произносит Таня, – из моих родственников еще никто не умирал. То есть, после моего рождения никто не умирал…

– Да… Что скажем теперь бабушке? Она ведь не предполагает такого, расстроится…