Читать книгу Выход на посадку. Повесть об одном долгом путешествии - Наталья Ромашина - Страница 4

Следующие два дня проходят быстро.

У меня работа за ноутбуком над очередным проектом. Онни помогает брату. Уезжает с ним в город, помогает чинить что-то, ходит за грибами в лес возле дома. Надевает для этого милитари-костюм. Долго шнурует кроссовки. Берет большое ведро и огромный нож.

Когда возвращается, то на весь дом пахнет влажной травой от его обуви, грибами, осенью.

Вечером, когда заканчиваю работать, мы все вместе жарим сосиски на костре у дома.

«Почему, когда Онни говорит по-фински, я понимаю, а когда ты – нет?» – спрашиваю Йоханеса. Мы сидим у костра на стареньких пластиковых стульях. У меня в руке длинная острозаточенная ветка на которой жарится уже немного раздувшаяся сосиска. Дрова трещат, а иногда ветер меняет направление, и лицо обдает жаром.

«Это любовь», – с акцентом говорит его брат.

Все смеются. Онни теребит своей большой грубой ладошкой мои волосы и снова тянется к пивной кружке. Жена его брата выносит из дома на большом блюде пирог с ягодами, а дочь танцует с собакой, у нее такса, которой нет еще и года.

В темно-синем небе легко можно разглядеть звезды, и постоянно летают самолеты. Слышно шуршание в лесу, собака сначала заливается лаем, а потом бежит в сторону кустов.

«Что это?» – спрашиваю Онни.

«Кабаны, – отвечает он. – В этом году их очень много, на ферме я устал переворачивать за ними газон».

«Да, здесь они тоже есть, – говорит его брат. – Идем, я покажу».

Мы берем фонарик и втроем выходим в другую сторону от дома и леса, проходим через кусты к полю, а вдалеке в лунном свете блестит озеро, оно похоже на большую серебряную монету.

Брат Онни направляет фонарь под ноги, так, что становится видно куски травы, поднятые и перевернутые вверх корнями.

«Зачем они это делают?» – спрашиваю его.

«У них хороший нюх, они чувствуют там что-то съедобное, – объясняет он. – Пытаются достать, а в итоге портят газон».

Снова доносится шуршание. Немного жутко, но это даже приятное ощущение. Мы возвращаемся к костру, от которого в небо высоко поднимаются искры, и кажется, что еще чуть-чуть – и они улетят куда-то в самый космос. Тепло от огня окутывает и успокаивает.

Там, где заканчивается свет от костра, природа живет какой-то своей жизнью. Отсюда ее можно услышать по отдельным шорохам и свистам. Это завораживает.

Мы говорим о чем-то таком, о чем не вспомним уже даже через пару недель. У меня слезятся глаза, а свитер пахнет дымом.

Спать мы идем только после полуночи, когда дрова почти полностью прогорают, а сосиски заканчиваются. Пробираемся в темноте к дому, чувствуя осенний ночной холод, непривычный после жаркого воздуха у костра.

Вечером третьего дня мы уезжаем.

Все по очереди обнимают меня. Не знаю, что нужно в таких случаях говорить, и мне жутко неловко. Онни еще что-то рассказывает брату перед дорогой, я переминаюсь с ноги на ногу.

Мы едем в ночь, когда оказываемся на трассе, солнце уже опускается к горизонту.

В нашей машине играет радио, сигнал то и дело пропадает, и слышно хрипение или шипение, которое перебивает тонкий женский вокал.

«Мы проедем хиетаниеми», – говорит Онни.

«Что это?» – спрашиваю, перебирая в голове все местные достопримечательности, о которым мне доводилось читать.

«Не помню, как это по-русски», – он раздраженно тянется к маленькой коричневой книжке между нами.

На улице уже темно, Онни включает свет возле зеркала заднего вида и пытается найти нужное слово в словаре.

«Послушай, это не обязательно, потом расскажешь», – поглаживаю его по морщинистой руке с не очень красивыми ногтями.

«Ну, нет», – он держит руль одной рукой, второй пытается листать страницы. В итоге находит нужную.

«Кладбище!» – говорит он.

«Кладбище», – повторяю я.

«Да, – говорит он, выключает свет, блаженно улыбается. – Самое известное в стране».

Снова глажу его по руке.

Меня клонит в сон. Где-то на полпути засыпаю, успев заметить большие белые ветряные генераторы, каких не видела раньше никогда в жизни. Большая часть неба уже стала темной, ночной, но на горизонте еще виднеются голубые отблески и заметны редкие облака. Из-за этого света и этого неба генераторы становятся особенно объемными и живыми, похожими на инопланетную армию монстров, сосчитать которую может быть и возможно, но не мне, потому что я проваливаюсь в сон.

«Мы уже дома, просыпайся», – Онни будит меня.

Я пытаюсь разглядеть что-то в свете фар, они упираются в металлические двери гаража, где краской написано какое-то слово, но букв не разобрать. Слышно лай собак.

Иду в дом, но останавливаюсь в коридоре. Яркий свет режет глаза, и я не знаю, куда идти дальше. В нос ударяет странный запах – пахнет слежавшимися вещами, пыльными шкафами. Стены дома покрыты светлым лакированным деревом.

С порога не разобрать подробностей, в комнатах на этом этаже видно только темно-коричневые стеллажи, бордовый диван и желтый торшер прошлого века.

Все в доме кажется сложным и старым. Предметы нагромождены повсюду: исписанные листки бумаги, очки, квитанции на полке у входа, куртки и плащи всевозможных расцветок на вешалке, а сверху – лисий воротник. Все состоит из мелочей, каждая из которых кричит о какой-то своей истории, каждая покрыта тонким слоем пыли.

А может быть, все это выглядит так слишком четко после сна в дороге.

Мне снова хочется есть.

Онни строго предупредил заранее, что мы не будем останавливаться в кафе по пути, потому что он не намерен тратить на это время и деньги. Но на выезде из города мы все-таки заезжали на заправку, я купила себе там шоколадки, не меньше десяти. Достаю одну из них.

Стараюсь не шуршать и не издавать лишних звуков, чтобы не разбудить его мать, которая, должно быть, годится мне в бабушки.

Онни заносит последнюю сумку.

«Ты снова ешь сладкое, малышка!» – иногда он странно смеется, и еще у него бывает такой вид, как будто он сейчас заплачет. Понятия не имею, что это значит, но вроде бы ничего плохого.

«Тебе нужно было есть овощи, как ел я перед дорогой!» – добавляет он и принимается расшнуровывать свои ботинки.

Мне даже стыдно за шоколадку. И еще очень хочется домой. Это то самое чувство, которое возникало в детстве, когда приходилось ночевать в незнакомом месте – в больнице или даже в гостях. С заходом солнца тоска начинала щемить где-то на уровне грудной клетки, пробираясь оттуда в самый мозг, парализуя его и выплескиваясь слезами и криками: «Я не хочу здесь оставаться».

То же самое чувство свербит где-то в районе горла и сейчас, вернувшись спустя долгие годы.

Дети так часто испытывают эту тоску и ужас, стоит их оставить в незнакомом месте, а потом это как-то проходит, они вдруг начинают видеть во всем этом романтику, брать рюкзаки, ходить в походы, постить в социальных сетях цитаты о том, что один день в других местах способен изменить многое, предпочитать фаст-фуд на грязных улицах в Азии маминой солянке и сладким сном спать на новом месте.

И если попытаться вспомнить, когда последний раз хотелось домой, то даже вряд ли получится. А вот вдруг снова свербит.

Онни открывает дверь, за которой деревянная винтовая лестница, ведущая вниз, и я покорно спускаюсь туда.

Это не подвал, как мне кажется на первый взгляд, а первый этаж: дом так устроен, что крыльцо и главный вход ведут сразу на второй. На цокольном этаже живет Онни, на третьем – его мать.

Пол здесь покрыт не плиткой, как у входа, а красным ковролином. По обе стороны лестницы – десятки старых книг. Они все пожелтевшие, потрепанные временем, не везде можно даже разобрать название на корешке и обложке, но они не пыльные.

Онни показывает мне ванную, это только наша с ним, его мать пользуется другой. Рядом две маленьких закрытых комнаты и наша спальня.

«Я дам тебе полотенце, ты можешь положить свои вещи, куда захочешь, и брать все, что хочешь», – он быстро и уверенно перемещается, открывает двери, поворачивает ручки, щелкает выключателями.

Спальня похожа на комнату подростка, какой она могла бы быть в самых смелых мечтах: на деревянных стенах висят два ружья и длинный меч. Ниже стоит короткий коричневый немного облупившийся стеллаж с ножами. Несколько покрыты заметной даже издалека ржавчиной, другие в ножнах, но выглядят так, будто их давно не доставали. Всего, наверное, их около сорока, а может и все пятьдесят.

По центру – маленький, старый, пузатый телевизор, левее – шкаф с дисками с порно. Мне немного страшно вглядываться в названия, думаю, что обязательно сделаю это позже.

Иду в душ, несмотря на то, что скоро начнет светать, и нужно хотя бы немного поспать.

Душевая кабина закрывается с трудом, но есть настоящая горячая вода, а не чуть теплая из проточного бойлера, какие мне доводилось видеть в сербских квартирах.

Стою под струями этой воды и думаю о том, что нам не о чем говорить с Онни, слишком много таких тяжелых пауз, что было бы неплохо найти тему для разговора заранее, но ничего не выходит. Тогда пытаюсь представить, что я живу здесь уже много лет. Что мы живем вместе. И иногда ко мне приезжают гости из России. Пытаюсь думать про тот небольшой садик, что возле дома, пытаюсь думать про то, как он смущенно улыбается мне и целует руку, а я говорю ему: «Онни, помоги мне с этой статьей, она слишком сложная». Думаю, что я могла бы поступить в вуз и жить у него, нужно было бы только подучить немного язык.

Закрываю глаза, чтобы не видеть трещину на стекле душевой кабины. Но тут же появляется образ того огромного стеллажа с порно.

Но ведь нет же там ничего такого, что могло бы меня удивить, наверняка нет и быть не может, но почему-то контрастно-бежевые тела женщин и мужчин на черном фоне не идут из головы.

Выхожу из душа, с трудом натягиваю на еще влажное тело трикотажные штаны и теплую кофту и иду в постель.

Онни уже спит, и я рядом проваливаюсь в сон тоже.

Ближе к полудню он будит меня тем самым способом, каким принято мужу будить жену – мы занимаемся сексом, а потом он начинает одеваться, чтобы пойти наверх.

«Я стесняюсь твоей матери», – говорю, закрывшись одеялом по самый подбородок из-за холода в доме.

«Нечего стесняться, она хорошая женщина», – он легонько хлопает меня по щеке и уходит.

Спустя некоторое время поднимаюсь следом. Дом наполнен светом и не выглядит уже таким зловещим, хоть все еще и пахнет старостью: в гостиной, там, где ночью я заприметила мрачный диван и желтый торшер, большие стеклянные арочные двери на террасу. За ними угадывается белая плитка на полу, короткие светлые колонны ограждения, плющ и какой-то зеленый кустарник, который колышется ветром, и от него длинные осенние тени в комнате движутся по мебели и полу.

«Я хочу показать тебе город вечером, – Онни несет мне из кухни, прикрыв туда дверь, тарелку с бутербродами и чай. – И познакомься с моей мамой».

Его мать выходит из столовой. Она выглядит как истинная пожилая леди: в бархатных фиолетовых тапочках на танкетке со смешными помпонами, в темной закрытой блузе и серых брюках на старческих ногах, где уже угадывается хрупкий от возраста скелет. Рядом идет ее черная и такая же изысканная собака – доберман, который боится людей и поэтому держится от меня в стороне.

«Очень приятно познакомиться», – говорит она по-фински. Я немного понимаю и отвечаю ей, что мне – тоже.

Эта сухая светловолосая старушка невысокого роста цепко обнимает меня за плечи и целует в обе щеки.

Я становлюсь цвета дивана в гостиной. Онни счастливо улыбается и переговаривается с матерью на финском, они говорят слишком быстро, чтобы я могла что-то понять. В университете у меня были курсы финского, несколько месяцев, но говорить свободно я так и не начала.

«Малышка, сегодня на ужин будут грибы, те, что я набрал, когда мы были у брата», – говорит он мне по-русски.

«Хорошо», – киваю в ответ, и думаю, что неплохо было бы найти причину отказаться от ужина, потому что я вообще-то предпочитаю без особой нужды не есть два продукта – рыбу и грибы, ими легко можно отравиться. Тем более грибами, которые он собрал сам, наверняка, среди них могли бы быть ядовитые, откуда мне знать, насколько хорошо он разбирается в них.

Онни и его мать уходят. Молча ем бутерброды, а потом отношу на кухню посуду.

Открываю дверь и вижу маленькую, похожую на коридор комнату. Она вызывает у меня ассоциации со студенческим общежитием. Когда я только поступила в университет, нам приходилось «отрабатывать» – убираться в зданиях вуза какое-то определенное количество часов. Мне досталось общежитие, и кухня там была очень похожа на кухню в доме Онни и его матери. Пластиковые рабочие столы давно облупились и потрескались, в углах – засохший сахар, перец, крошки, стекло хлебницы покрыто брызгами, кажется, молока. Старенькая газовая плита в темных разводах.

Готовит его мать, он говорил мне об этом, когда приглашал меня в первый раз в гости.

Мне становится немного дурно, и я сразу же возвращаюсь в гостиную, где и провожу за ноутбуком в одиночестве почти весь оставшийся день.

«Малышка, собирайся, мы поедем в город, я покажу тебе красивые места», – Онни заходит в дом, закончив работу в саду. На нем синий комбинезон и перчатки.

Отключаю ноутбук. Мы спускаемся вниз, чтобы переодеться. Онни мокрой расческой убирает волосы назад, несколько раз брызгает на шею парфюмом, который пахнет медом и хвоей. Мы выходим из дома вместе.

Он выгоняет из гаража другую машину, не ту, на которой мы ехали накануне ночью. Всего у него их четыре: незамысловатый джип для дальних поездок в места, где легко можно застрять, маленькая желтая машина для матери, раритетный кадиллак и его любимая – новая серебристая без крыши.

Онни стоит возле нее гордый, в красной футболке, заправленной в джинсы с высоковатой талией, засунув руки в карманы ветровки, и смотрит на меня с ожиданием. От него пахнет медом, а волосы блестят в свете уличного фонаря.

Не знаю, какой реакции он ждет, поэтому просто молча открываю дверь и сажусь.

Мы едем, и в уши задувает осенний ветер, а еще мерзнут руки. Нам не слышно друг друга, и это хорошо. Вокруг мелькают красивые дома и лютеранские церкви. Сейчас можно понять, что вокруг не Россия. Пытаюсь почувствовать что-то по этому поводу, но нет, ничего.

Когда мне было около двадцати, я никогда не была за пределами Иркутска. Мечтала оказаться где-нибудь в Европе. Мне казалось, что я непременно там должна ощущать себя иначе. Будто бы можно стать частью этого пейзажа из черепичных крыш, брусчатки и ровных дорог. Будто бы можно прикинуться француженкой или шведкой, если носить одежду местных брендов, иметь любимый бар и говорить на местном языке. Я была уверена, что это так работает.

Но теперь каждый раз я прислушиваюсь к себе и ощущаю себя по-прежнему собой.

Онни ничего не рассказывает о том, где мы, и что это за здания. Изредка только кивает головой на какое-нибудь живописное место или очень старый дом.

Я смотрю по сторонам, и мне хочется погулять пешком или посидеть в какой-нибудь теплой кофейне. Мы проезжаем булочные, в которых горит желтый свет и люди ведут самые разные беседы. В центре города Онни сбавляет газ и можно успеть разглядеть, как там тепло, внутри этих домов, и красиво: вот компания девушек у окна, официант в сером длинном фартуке и белой рубашке под ним, ставит на стол две тарелки с пирожными; вот небольшой ресторан, успеваю увидеть парочки за столами, на которых стоят свечи, брюнетка напротив молодого парня в костюме, он листает меню, она о чем-то задумалась, смотрит в окно, запустив руку в волосы – я видела ее только со спины.

На полной скорости мчимся по мосту. Уже темно, и другой берег города светится огнями.

«Смотри, что это?» – глазами показываю на старое здание в конце моста, у него острая башня и круглые окна.

«Это церковь», – Онни морщится. – «Думаю, что старая, но ты знаешь, я не разбираюсь в этом».

Он атеист. Он говорил как-то, что жизнь для него есть только здесь и сейчас. Ему не нравятся идеи о том, что у этого всего может быть какой-то особый смысл. Потому что, какой?

Мы едем по красивому проспекту. Делаю очень круглые глаза и сильно поднимаю брови, пытаюсь показать восторг, как он, по моему мнению, должен выглядеть. Наверняка Онни ждет, что я буду в восторге.

«Малышка, ты такая смешная!» – он смеется.

Знаю, что ему нравится, когда я веду себя как ребенок. Мне не жалко, для этого всего-то нужно вытягивать рукава кофты во время разговоров, едва выпячивать нижнюю губу, когда от меня требуется более или менее важное решение, и не поднимать серьезные темы, никогда не говорить о чем-то всерьез. Нет ничего проще, чем увлекать мужчин на 15 или 20 или даже 25 лет старше: нужно просто напоминать им всегда о том, сколько тебе и сколько им.

Онни на секунду отвлекается от дороги, поглаживает меня по щеке своими грубыми пальцами.

Когда мы познакомились, я была почти влюблена в него. Мы целовались возле отеля, а потом тайком пробирались в мой номер, ездили в старый город, полный арабов и туристов. Там плохо пахло рыбой, и нас заманивали продавцы духов и постельного белья, мы бродили по темным дворам с невысокими домиками почти без окон, не спали всю ночь до самого утра и мечтали поехать вместе куда-нибудь еще. Онни клялся мне, что найдет меня, где бы я ни была. Клялся в первый же день нашего знакомства, и не было никакого повода не верить ему.

Мы делаем несколько кругов, заезжаем в супермаркет. Шаркая и катаясь по скользкой плитке, тащу его в отдел со сладостями.

«Конечно! Шоколад, – снова смеется Онни. – Глупая девчонка!».

Он натягивает мне на голову капюшон толстовки, я сопротивляюсь и громко визжу. Уже поздно, в супермаркете почти нет людей.

Возле отдела с мясом стоит высокая худощавая женщина в брюках, которые морщат под ягодицами, ей не меньше 45. Она держит в руках поддон с курицей и смотрит на нас.

«Мы должны взять весь этот шоколад», – кричит Онни и пытается высыпать в корзинку сразу с десяток огромных плиток.

«Неееет, прекрати, прекрати», – пытаюсь отобрать у него корзину для покупок, он хватает меня и целует в лоб, нос и щеки, от чего щекотно. Уворачиваюсь.

Уставшая кассир неторопливо отбивает нам покупки.

«Черт! Я случайно украла одну!» – на парковке возле из супермаркета лезу в карман и продолжаю заливисто смеяться.

«Не делай так больше», – серьезно говорит Онни. – «Если бы тебя поймали, у тебя были бы проблемы, ты, может быть, никогда бы больше не смогла сюда приехать».

Кажется, что он действительно напуган.

«Но я не видела ее», – мне становится стыдно.

«Все в порядке, просто не делай так больше», – говорит Онни и целует меня в висок. Мы садимся в машину и возвращаемся домой.

По дороге думаю о грибах на ужин.

Его мать накрывает в столовой. Она ждала нас.

«Как прошел день?», – спрашивает она меня по-фински, ставя передо мной тарелку с грибным супом. Бьют большие часы одновременно в столовой и в зале. От этого звенит в ушах.

Набираю немного алюминиевой ложкой и быстро ем.

«Мне нужно будет уехать завтра на три дня, – говорит Онни, – чтобы заплатить рабочим и проверить, как идут дела на моей ферме».

У него много земли, где он выращивает, кажется, клубнику. Он почти ничего не рассказывает о своем бизнесе.

«Тебе не понравился суп?» – его мать кивает на тарелку.

«Вкусно, но я не голодна, спасибо», – вру, чтобы не обидеть ее.

«Она снова ела шоколад», – вздыхает Онни и гладит меня по голове.

Улыбаюсь и отодвигаю от себя тарелку, стараюсь сделать это аккуратно, чтобы не расплескать. Когда я волнуюсь, то становлюсь очень неловкой.

Каждое движение выходит каким-то ненатуральным, кажется, что могу ошибиться, поэтому лучше не шевелиться вообще, но если не шевелиться, то все равно некуда деть руки, непонятно куда смотреть, и даже дышать получается как-то неестественно.

Мать Онни выглядит очень интеллигентно, а я то и дело ловлю себя на попытках поставить на стол локти.

Пока жду, когда ужин закончится, разглядываю столовую, в которой наверняка ничего не менялось много десятков лет. Стараюсь делать это незаметно. Под окном стоит черное фортепьяно. На нем белая кружевная салфетка и искусственные цветы в непрозрачной вазе. Мои родители говорили, что искусственные цветы подходят только для покойников. Последний раз я видела такие у моей бабушки, когда еще была ребенком. Потом тоже убрала их куда-то, оставив пустые вазы, в которых только летом появлялись гладиолусы или тюльпаны из ее огорода. Увидеть пластиковые розы здесь было неожиданно.

«Оставлю вам разговорник, – говорит Онни. – Ты сможешь делать, что хочешь, вам будет нужно договариваться только об ужине. Мама будет готовить тебе».

Его мать смотрит на меня добрым старческим взглядом. Замечаю, что у нее почти нет бровей, но немного подкрашены ресницы. Наверное она была даже красивой лет 50 назад.

«В любом случае, нет никакого другого варианта, мне нужно ехать на ферму», – добавляет Онни, будто бы прочитав мои мысли.

Идея остаться с его матерью наедине не кажется мне такой уж хорошей, но, с другой стороны, хочется посмотреть город не только из окна машины.

Онни наконец-то заканчивает есть, мы встаем из-за стола и идем вниз, где можем остаться одни.

«Мне нужно объяснить тебе подробно, как пользоваться общественным транспортом и такси, пока меня не будет», – он взял с собой какие-то бумаги и теперь перебирает их, стоя возле окна.

Не хочу слушать про автобусы, расстегиваю его домашнюю рубашку, целую в ключицы. У него очень мягкая кожа, не такая упругая, как у молодых парней.

Когда мы остались вместе в первый раз, я не знала, сколько ему лет. Я бы подумала, что не больше сорока, но потом мы лежали в постели, и я спросила, он честно ответил и нервно засмеялся: «Теперь ты думаешь, что я старик?»

«Ты просто опытный», – успокоила я его.

В ванной у Онни все заставлено кремами и спреями. Каждое утро он тщательно мажет одним кремом под глазами, вторым – над. Есть отдельный крем для лица, для тела, для рук. Крем для тела пахнет клубникой. Целую его в шею и чувствую этот запах.

Он запускает руку мне в волосы и медленно сжимает кулак.

У Онни есть некоторые особенности. Думаю, на самом деле ему нравятся мужчины. Он ненавидит детей и не хочет женится.

Он кладет мою руку на свои ягодицы и все еще держит меня за волосы.

Я делаю то, что он хочет от меня, а потом иду читать книгу, у меня с собой Довлатов.

«Буду в гостиной, ложись без меня», – он берет пару бутылок пива и уходит наверх.