Читать книгу Биография неизвестного - Наталья Струтинская - Страница 10

Она вошла тихо, но уверенно. Гордый изгиб прямых плеч, спокойно вздымавшаяся от мерного дыхания грудь и открытый взгляд – все говорило о силе ее характера и строптивости ее натуры. Не затворив за собой двери и не сбросив с плеч плаща цвета алого заката, едва слышно постукивая каблучками, она ступала в тишине всеобъемлющего пространства, иной раз неспешным и уверенным движением руки отбрасывая с белого лица прядь медных волос, что огненным костром пылали на ее спине. Она шла вперед, и волосы ее, едва тронутые теплым душистым ветром, переливались в бледном свете занимающегося дня. Она не оглядывалась по сторонам, руки ее не сжимали в нетерпении тонких перчаток, а губы не были сухи от волнения – напротив, они были влажны и чувственны.

Кажется, вот уже несколько дней никто не заходил сюда. Тишина и безмолвие поглотили дома и переулки, дворы, деревья, леса и озера. И даже серебристая гладь реки замерла, и течение ее остановилось, будто в предвкушении появления чего-то необыкновенного, долгожданного и в то же время удивительного, точно чудо, которого ждешь, но до конца не веришь в истинность и несомненность его существования.

Но вот в этом густом безмолвии раздался живой звук, точно игра маленького барабанчика, – тук, тук. И – о чудо! – кажется, с каждым стуком маленьких звонких каблучков все оживает. Но новая жизнь эта подобна робкому дыханию спящего – она спокойна и бесстрастна, она никуда не спешит, она первозданна и неизменна, она лишена предрассудков, она – истина в себе, и все окружающее ее подчиняется тому спокойному испепеляющему бесстрастию, которое она несет в себе.

Однако лик ее, лишенный страстности, – лишь обман. Она есть страсть, и гордость, и строптивость. Она хитра, точно теплый ветер, несущий в себе холодные потоки. Она – противоречие, начало и конец всему. Она – жизнь и смерть, в мгновение ставшие едиными.

Все вновь пришло в движение – кроны деревьев как будто по-особенному изгибают свой стан, и ветер наполняется терпким ароматом ее духов, исключительным, уникальным, точно парфюмер создал свою совершенную композицию только для нее, и только ей одной известен секрет редких нот этого эликсира; и прохожие, как будто цепляя на себя ее томный взгляд, погружаются в пучину алого заката, отражающего вневременье и время. И тайна ее несет в себе истинную женственность и непостижимую сущность, и каждый шаг ее и каждый вдох погружают мир в сладостную эйфорию вдохновения.

Быть может, только раз она замедлит шаг – шелк платка, что облаком скрывает ее белую шею, раздует случайный порыв, натянутся тонкие нити, развяжется узел, и платок сорвется с ее шеи, подгоняемый ветром. Слившись с пестрым потоком, он на мгновение растворится в солнечном свете, и его причудливый узор отразится в прозрачных витринах, крупных каплях ночного дождя и мутных озерах. Однако скоро тонкие пальцы вновь затянут узел, узор сокроют шелковые складки ткани, и она снова продолжит свой путь, своевольная, непостижимая.

Она вошла тихо, но уверенно, спокойным шагом ступая по пустынным улицам и площадям, и когда первый лист, потревоженный ее рукою, сорвется с ветки и желтым пером опустится к ногам, то прохожий обернется ей вслед и со вздохом и сладостной тоской произнесет про себя: «Наступила осень…»

Ночи становились холоднее, рано смеркалось. Кое-где на деревьях появлялись первые золотые сережки. И хотя солнце все еще было теплым и согревало блекнущие макушки еще зеленых берез, но уже пахло осенью.

Я ехала на утреннем троллейбусе и смотрела в окно на пробуждающуюся Москву. Кое-где дворники подметали тротуары, автомобили проносились мимо троллейбуса, оставляя за собой призрачный сероватый отсвет. Деревьев было мало – одни бледно-коричневые дома и тонированные стекла офисов. Было раннее утро, а казалось, что уже середина дня: на улицах было много людей, на дорогах – много машин, а в окнах кофеен то тут, то там мелькали белоснежные кофейные чашечки.

Троллейбус не был до отказа забит людьми, однако мест свободных в нем также не было. Нельзя было того же сказать о полных электричках, которые приходили в это время на вокзал. В одной из таких электричек приезжала из Подмосковья Альбина.

Ранним утром благоухающие и спешащие мужчины и женщины, хорошо одетые, с чистыми, просветленными лицами и еще дремлющими мыслями, непрерывным потоком направлялись к небольшим подмосковным станциям и на узких платформах, у самого края, собирались в пестрые группы. Подходили электрички, постукивая колесами и поскрипывая тормозами, открывались автоматические двери, и группы компактно прижавшихся друг к другу людей вливались в уже забитые вагоны. Электрички, сомкнув шипящие двери, уезжали, и через несколько минут новые большие группы благоухающих мужчин и женщин собирались у самого края платформ.

Спустя сорок минут поездки в формате тушеных килек, все еще благоухающие, но уже не такие просветленные, мужчины и женщины все тем же пестрым потоком выливались на платформу вокзала. Зажигались сигареты, щелкали турникеты и постукивали по асфальту маленькие каблучки. Раннее московское утро противоречиво и многообразно, однако, как и всякое утро в любом другом месте, оно пахнет не только кофе, но и надеждой на новый день.

Но даже то, что Альбина жила довольно далеко от работы, не мешало ей приезжать в офис одной из первых, идеально одетой и с безупречной укладкой. Когда я заходила в отдел, первое, что я видела, – это Альбину в окружении флакончиков и кисточек. Держа в руках маленькое круглое зеркальце, она кокетливо подкрашивала свои тонкие губы и подрумянивала щеки. Лицо у нее было маленьким, аккуратным, а светлые волосы – длинными и блестящими. Альбина была необычайно женственна и привлекательна, и, несомненно, она знала об этом и пользовалась этим. При виде меня она всякий раз весело махала мне рукой, улыбаясь своей искренней и прелестной улыбкой.

Каждый рабочий день в офисе начинался одинаково: рабочие места постепенно заполнялись, включались компьютеры, загорались мониторы, постукивали чашки и то тут, то там слышалось шипение закипающих чайников и автоматов с кофе. В одно такое утро я во второй раз увидела его.

Он вошел в этот мир света и телефонных звонков так, будто уже сто, тысячу раз был здесь, – неторопливо, но смело. Не бросив лишнего взгляда, он неспешно прошел к одному из столов. В тот короткий миг, когда взгляд мой упал на его лицо, меня вновь обволокла волна чувства, будто я знала его раньше, когда-то очень давно. Он был словно далекий, едва уловимый аромат, который ты слышал когда-то и теперь вновь встретил, и маленькие уголки памяти задвигались, являя мысленному взору то когда-то потерянное, едва уловимое, но такое явное.

На мгновение я замерла у своего стола, наблюдая за тем, как он подошел к своему рабочему месту, отодвинул кресло и положил в него небольшую прямоугольную кожаную сумку. Не прошло и минуты, как к нему кто-то подошел. Он тут же увлекся разговором, с готовностью откликнувшись на обращенные к нему слова.

Дабы прояснить читателю всю ясность чувства, испытанного мною в те первые минуты нашего незнакомства, следует отметить, что чувство это ни в коем разе не носило любовного оттенка. Это не было влюбленностью, с трудом можно было назвать это симпатией. Это было именно чувство растерянности, смешанной с интересом, будто внезапно встретил человека, которого когда-то хорошо знал.

В тот момент я не могла предать анализу свои чувства и ощущения. Некоторое время я просто стояла у своего стола и смотрела на такой знакомый, почти родной профиль и не думала ни о чем. Потом я несколько раз моргнула, словно пробуждаясь ото сна, слегка качнула головой, будто возвращая мысли в нужный порядок, после чего направилась к своей начальнице, чтобы забрать у нее очередную стопку документов.

Граница между любовью и страстью едва уловима, но необыкновенно значительна. Увидеть ее может только трезвый ум, каким никогда не бывает ум влюбленного. Симпатия ослепляет, а страсть затмевает разум, и оттого поначалу возникает совершенная растерянность, которая сменяется бурным восторгом, а затем – всепоглощающей тоской.

Поначалу его появление никак не тревожило меня. С моего рабочего места мне был виден кусочек его стола, и я время от времени урывками поглядывала в его сторону, отмечая про себя распорядок его рабочего дня. Я была сторонним наблюдателем, который как будто от скуки выбрал себе необычное, но увлекательное по причине своей новизны занятие. Я словно изучала его, хотя ни разу не задала себе прямого вопроса: что же в нем меня привлекает?

Заключение, сделанное мною в день собеседования в «Вестиндаст-Ком» в отношении внешности этого молодого человека, ошибочным не было – лицо его нельзя было назвать красивым, фигура его не была сложена атлетично, а рост его ненамного превышал мой. Однако он все же относился к тому типу людей, на которых хочется смотреть снова и снова. Это была своеобразная игра, которая необходима всякой женщине, – игра тайная, скрытая, никому не известная, зачастую даже самой женщине, почти рефлекторная, – игра под названием «флирт».

Флирт этот был бесцельным, он, по сути, не имел даже объекта, однако, как и всякая другая вещь, вызывающая беспричинный восторг, он необыкновенно стимулировал.

Само появление незнакомца внесло изменения в мое восприятие жизни. Каждое утро я просыпалась теперь в приподнятом настроении, собираясь на работу, я что-то напевала, а в офис приходила благоухающая и улыбающаяся. И даже Альбина, знавшая меня меньше месяца, отметила эту перемену во мне.

– Ты вся светишься, – однажды за обедом сказала она мне. – У тебя происходит что-то хорошее.

– Ничего определенного, – ответила я. – Просто почему-то очень хорошо.

Все вокруг действительно было необыкновенно хорошо. Стоял сентябрь, теплый и сухой. Почти совсем не было дождей, и только по ночам временами сыпалась морось. Бывали пасмурные дни, когда серый купол накрывал город и улицы погружались в бесформенность затяжных осенних сумерек. Дни эти, серые, безмолвные, были совершенно отличны от пасмурных летних дней. В июле, когда грозовая туча накрывала город, пространство погружалось в пучину тьмы, густой, заряженной, живой. Дожди были короткими – они отрезками полосовали окна. Теперь же серость не имела глубины, а напоминала старый выцветший свитер, натянутый на шпили высоток. Дожди больше не полосовали окна, а плаксиво чертили на стеклах кривые узоры.

Но даже серость осенних дней казалась мне в то время не унылой, а напоенной тайной. Тайна эта зародилась внутри меня, непостижимая, непонятная, новая.

Мне было двадцать три года, и я, как и всякое истинное дитя своего времени, успела познать первую влюбленность и первое разочарование. Молодые люди и девушки, испытавшие в той или иной степени полноту этого всепоглощающего чувства, заметно меняются. В них словно что-то надламывается, взгляд их перестает быть блуждающим, глаза никогда больше не опускаются в неге при виде симпатичной улыбки, исчезает скованность движений. Лица их становятся иными, потому как растворяется в их глазах пелена детства, называемая наивностью, которую порождает безусловная вера людям.

Глядя на себя в зеркало, я не без удовольствия отмечала в своем образе нежные черты юности. Взгляд мой не был лишен прямоты, однако он был мягок и проникновенен. Кожа лица была бархатистой, свежей. В фигуре обозначались соблазнительные формы, подчеркнутые верно подобранной одеждой. Волосы причудливо окаймляли маленькую головку, пышные, темные, вьющиеся. Я считала себя уверенной в себе и не испытывала страхов, связанных с внешностью и обусловленных комплексами.

И теперь, наблюдая за молодым человеком, пробудившем во мне интерес, я была уверена в том, что он, несомненно, в нужную мне минуту обратит на меня необходимое мне внимание. А пока я только размышляла над своими чувствами, отмечая про себя недостатки подобной связи и ее достоинства, одновременно упиваясь этой своей властью над событиями, призрачной и дурманящей.