Читать книгу Голь перекатная. Картинки с натуры - Николай Лейкин, Николай Александрович Лейкин - Страница 13

На другой день утром Чубыкин и Скосырев проснулись на постоялом дворе. Они лежали рядом на койке, на войлоке, в головах у них была перовая подушка в грязной тиковой наволочке. Лежали они не раздевшись, как пришли с улицы, Чубыкин был даже опоясан ремнем. Чубыкин проснулся первым, открыл глаза и увидел стену с замасленными пестрыми обоями.

«На постоялом дворе мы, а не в участке и не в ночлежном, – промелькнуло у него в голове, как только увидал он бумажные обои на стене. – Ну, слава богу, не попались!»

Он начал припоминать, что было вчера, и не мог сразу вспомнить, настолько пьяно закончил он вчерашний вечер. Он помнил только, что ехал на извозчике вместе со Скосыревым на постоялый двор на Лиговку, долго отыскивали они его, заезжали в винные лавки, покупали полубутылки, пили, раскупоривая посуду на улице, угощали извозчика. Чубыкин помнил, что они приехали на постоялый двор, но что было дальше, память не подсказывала ему. Только потом, минут пять спустя, начала восстановляться перед ним физиономия какого-то черноусого человека, игравшего на гармонии с ним за одним столом. Кажется, что люди пели, а он плясал.

За стеной начали бить часы такими ударами, словно они кашляли. Чубыкин стал считать и насчитал одиннадцать.

«До чего проспали-то! Словно господа…» – подумал он и решил, что надо вставать.

Он поднял голову, но голова была настолько тяжела и так кружилась, что он снова опустил ее на подушку.

«А здорово вчера хрястнули! Выпито было много, – пробежало у него в мыслях. – Голова как пивной котел».

Через несколько минут он повторил попытку встать, придержался рукой за стену, но для того, чтобы спуститься с койки, пришлось растолкать спавшего еще Скосырева, что он и сделал.

– Ты тут? – были первые слова Скосырева, когда он продрал глаза. – На постоялом мы, кажется? Ловко, что не попались. А ведь что выпито-то было!

Оба они сели на койку и держались за головы.

– Фу, как скверно! – произнес наконец Скосырев.

– Вставай. Разомнешься… – отвечал Чубыкин и сам встал, но его так качнуло в сторону, что он опять по-придержался за стену. – Наблудили мы с тобой, Скосырь…

– Зато важно погуляли. Напиться бы теперь чего-нибудь. У меня язык как суконный.

– А деньги-то есть ли?

– Надо пошарить. Ведь что вчера выпито-то было!

– Много. Ты помнишь ли, что вчера здесь на постоялом было? – спросил Чубыкин.

– Да что было? Пили, ели.

– А с кем? Компания какая была? Кто с нами был?

– Ничего не помню, – сознался Скосырев, шаря по карманам, и тотчас же сказал: – У меня ни копейки не осталось. Была медная солдатская пуговица, да и та исчезла.

Шарил в карманах и Чубыкин.

– Постой… Что-то есть, – проговорил он и вынул из штанов три копейки, а затем две.

– Все? Только-то и осталось? – удивился Скосырев.

– Вот гривенник еще… – произнес Чубыкин, вытаскивая из пиджачного кармана маленькую монетку. – Стой! Еще копейка есть! – радостно воскликнул он.

– А вчера ты говорил, что было четыре рубля?

– Было, да сплыло, друг. С походцем четыре рубля было.

– Ловко! Сколько прокутили-то! Ведь и я вчера на кладбище около рубля настрелял.

– Может быть, и обшарили нас, – сделал догадку Чубыкин. – Ведь ничего не помню, что было, с кем гуляли.

– Пошарь еще…

– Да чего ж тут шарить-то! Все карманы обшарил.

– Тут ведь и на два мерзавчика не хватит, чтобы опохмелиться.

– Где хватит! Надо опять стрелять. На баню хватит.

– Не вывалилось ли что на койку?

Скосырев поднял подушку, но под подушкой лежала только посуда от сороковки водки.

– И это деньги, – сказал Чубыкин и взял бутылку в карман.

– Бельишко-то цело ли для переодевки? – спросил Скосырев.

– Цело! – хлопнул себя Чубыкин по груди и по животу. – Как обмотался им вокруг тела, так и не распоясывался.

– Пять рублей прогуляли, скажи на милость! – вздыхал с сожалением Скосырев.

– Э, что! Брось! Зато погуляли всласть, – махнул рукой Чубыкин. – Настреляем еще. Чего нам копить? Ведь не дом строить, не квартиру меблировать. Будет день – будут и деньги. Волка ноги кормят. У меня отец еще в запасе есть. Только бы фараонам в руки не попасться.

– В баню сводишь меня?

– Обещал, так уж не спячусь. Я не пяченый купец, – отвечал Чубыкин и сейчас же стал строить план, как провести сегодняшний день. – Шестнадцать копеек у меня есть да посуда. Посуду продадим за три копейки – будет девятнадцать. На шесть копеек мы здесь чаю напьемся, стало быть, у нас останется тринадцать. Баня с двоих десять, на две копейки мыла. Копейка еще в остатке. А там – стрелять. Ты на кладбище ступай, а я перед отцом объявлюсь. Должен же я с него что-нибудь взять за этот приход в Петербург.

– А который теперь час? – задал вопрос Скосырев.

– Давеча одиннадцать било.

– Ну так мне на кладбище поздно. Какое теперь кладбище! Пока дойду до кладбища – заупокойные обедни кончатся, милостыню заупокойную раздадут.

– Постой… Чего ты не сообразя болтаешь! Сначала чай пить будем, потом в баню пойдем, а уж после бани ты ступай на кладбище. К вечерне попадешь.

– За вечерней только младенцев хоронят. Какое тут поминовение! – возразил Скосырев. – Нет, уж на кладбище завтра, а сегодня придется по мелочным лавочкам и мясным копейки собирать.

– Делай, как знаешь. Тебе с горы виднее. Кому же и знать кладбищенское дело, как не кутейнику, – согласился с ним Чубыкин. – А я так рассуждаю, что на кладбище весь день народ. Приезжают сродственники по своим покойникам панихиды служить, подают нищим.

– Послеобеденная милостыня – овчинка выделки не стоит.

Чубыкин и Скосырев вышли из каморки, где спали, в общую комнату постоялого двора, где стояла стойка и за ней помещался хозяин – седовласый мужик с большой бородой в ситцевой рубахе, в жилетке и белом переднике.

– Хорошо ли почивали, кавалеры? – приветствовал он Чубыкина и Скосырева.

– Спали ладно. А только пропились мы вчера, – отвечал Чубыкин. – Башки трещат, а опохмелиться не на что.

– Вольно же было вам незнакомых-то личностев потчевать!

– Чайку бы нам на пятачок. Только денег и осталось. Ублаготвори…

– Ладно. Садитесь.

Чубыкин и Скосырев уселись за стол.

В комнате было мало посетителей. Один мужик, в нагольном полушубке, ел селедку, закусывая хлебом, а другой, в сермяжном армяке, хлебал щи.