Читать книгу Элегiя на закате дня - Олег Красин - Страница 18

Через пару лет, роман между Тютчевым и мадемуазель Денисьевой, о котором и жена, и дочери, и близкие друзья думали, что он скоро иссякнет, засохнет как родник, высушенный испепеляющим зноем страсти, роман этот всё ещё продолжался.

Более того, родник не засох, а пробился в более спокойное, обыденное русло. Казалось, что окружающие привыкли к заурядному адюльтеру, с ним смирились, о нём почти позабыли и вроде бы перестали осуждать неосторожных любовников.

На этом фоне у Тютчева возникло неудержимое желание примирить всех близких, объединить их силой любви если не своей лично, то общечеловеческой. Ему захотелось, чтобы все любили друг друга как он мечтал во время поездки на Валаам. Именно тогда его душа, растаявшая от обаяния Лёли и её всеохватной любви, требовала счастья для всех.

И вот уповая на лучшее, Тютчев в конце декабря отправился в Овстуг. Он ехал в наёмной карете, утеплённой изнутри плотным войлоком. Пушистый снег далеко разлетался из-под копыт лошадей. Долгая зимняя дорога влекла долгие размышления о будущности.

Впереди был Новый Год, а в новом году всё должно пойти по-новому.

«К чёрту хандру, время пришло! – с подъемом думал он, – пора примирить моё семейство с Лёлей, чтобы как в старые добрые времена она и её тётушка бывали у нас, сидели за одним столом с Эрнестиной, с дочерями, без всякой тени вражды и предубеждённости. Мир, только сладостный мир! Хватит враждовать, хватит браниться и дурно относиться друг к другу! Пора признать, что жизнь слишком сложна, чтобы строиться по единому правилу».

Тютчев ехал в хорошем, приподнятом настроении, он готовился к грядущей эпохе всепрощения.

Словно устилая его путь золотым ковром, солнце красило жёлтым цветом белые поляны и дороги. Величаво махали хвойными лапами заснеженные ели, как бы благословляя на добрые дела. По небу лёгкой дымкой неслись белёсые облака, унося с собой горести и ненужные соблазны.

«Решительно, все хотят помочь в моём предприятии, – растрогался Фёдор Иванович, глядя в окно кареты, – даже природные силы, обычно равнодушные к нашим горестям».

Снег, простиравшийся вокруг на множество вёрст, напоминал чистый лист бумаги, на котором можно было бы написать слова примирения, слова любви. А может быть и вражды. Здесь всё зависело от того в чьей руке будет находиться перо, кто обмакнёт его в чернила и начертает послание.

Таким человеком, пожалуй, мог быть сам Тютчев. И он будет им, будет миротворцем, ибо искусство договариваться ему знакомо. Он использует всё умение профессионального дипломата, применит, если нужно, любые скрытые манёвры, и хитрые уловки, только бы они помогли в трудных переговорах.

Однако по его, Тютчева, разумению, ничего такого не пригодится. Эрнестина Фёдоровна и дочери – это не опытные, прожженные политиканы, торгующиеся из-за каждого пустяка, будь то клочок земли или лишний гульден. Они всего лишь его семья.

Когда за несколько часов до Нового года под звон дорожного колокольчика он подъехал к господскому дому, то был радостно встречен заскучавшими домочадцами. К его приезду открыли бутылку шампанского, накрыли стол. А на следующее утро, первого января, они пили чай с тортом в семейном кругу, Тютчев читал новые стихи.

Он видел повлажневшие глаза Эрнестины, счастливые лица детей. Анна уселась за рояль музицировать, и девочки вместе с сыновьями Дмитрием и Ваней, принялись танцевать, взявшись за руки. Они закружились в хороводе. Конечно, папа́ тоже не избежал этой участи, его подхватили быстрые детские руки и вовлекли в весёлое кружение.

Ах, как ему хотелось быть нежным, чутким, внимательным ко всем, и, конечно, в первую очередь к супруге! Увидев её утром после шестимесячной разлуки, он нашёл жену бледной, вялой, какой-то поникшей, похожей на цветок, который изредка поливали, чтобы только не дать засохнуть. В глубине души он чувствовал вину из-за долго отсутствия, возможно, и неоправданного, если смотреть на происходящее глазами Эрнестины.

– Ты не здорова, киска моя? Ты слишком бледна, – заботливо говорил он, сидя возле неё за послеобеденным кофе.

– Я здорова, Теодор, – тихо отвечала Эрнестина Фёдоровна, – плохо спала, быть может…

– Знаешь что, я думаю? Нам надобно весной отправиться на воды в Германию. Мне кажется, ты истощена. Тебе следует поправить здоровье.

Эрнестина Фёдоровна мягко улыбнулась, но возразила:

– Нет, не истощена. Мне всего лишь грустно. Только грустно.

– Да полно, душа моя, с чего же грустить? Мы все здесь, рядом с тобою… Мы тебя нежно любим и смеем надеяться на ответную любовь.

– Это сейчас наша семья вместе. Но так бывает не всегда, ты же сам знаешь. Твои вредные привычки в Петербурге, от которых ты никак не можешь избавиться…

Чувствуя, как от последних слов жены его охватывает раздражение, Тютчев поморщился, но промолчал, а Эрнестина Фёдоровна продолжила:

– Тебе известно, Теодор, что я никого в мире не люблю как тебя. Это правда! Но, кажется мне, что люблю уже не так, как раньше и всё это не то, совсем не то! Одиночество не располагает к любви, ты сам знаешь.

Тютчев резко поднялся, порывисто пошел к двери, вскинув голову, остановился. Примирения не получалось! Жена не нашла ничего лучшего, как в самый праздник, такой чистый, такой тёплый и семейный, предъявлять ему обвинения в увлечении другими. Хотя свою преданность и любовь он уже на раз доказывал.

Постояв немного, не зная, что предпринять – продолжать разговор с женой в таком тоне он не желал, – Тютчев всё же вернулся к столу с отчужденным лицом и саркастично изогнутыми тонкими губами. Кофе они допили в тягостном молчании.

На другой день отчуждение продолжилось – горячий спор, возникший из-за Анны, незаметно перерос в ссору. Причиною стало то, что старшую дочь назначили фрейлиной при дворе, и Эрнестина Фёдоровна настаивала, чтобы Тютчев через пару дней, а именно четвертого января, сопроводил дочь в Петербург. Она находила неприличным оставлять Анну одну, когда требуется помощь в таком важном деле как устройство при дворе.

Но, помилуйте, покинуть Овстуг так внезапно и скоро! И это через полгода разлуки! Да, они часто переписывались с Эрнестиной, отправляли друг другу по несколько писем в месяц, но ведь переписка не даёт возможность услышать живое слово друг друга, почувствовать биение сердца.

К тому же, Тютчев рассчитывал, что в его отсутствие «сиротство» Анны тронет сердца великосветских дам в большей степени, как если бы он представлял свою дочь лично, и всё устроится наилучшим образом.

Но жена упрямо не хотела принимать его доводов. И он обиделся.

Какое же тут всепрощение, какое примирение?

В конце концов, Анна уехала одна. Тютчев не был чёрствым человеком, просто считал себя правым в возникшем споре. Читая в эти дни дочерям «Бориса Годунова», он вдруг отрывался и восклицал: «Где сейчас Анна? А вдруг она заболела? Я бы этого никогда себе не простил!»

Так пролетела неделя, потом вторая. К середине января мир в семье опять восстановился.

Как-то перед обедом Тютчев вышел из дома, хорошенько приодевшись, чтобы холодный зимний воздух не нарушил прелести уличной прогулки. Он не заметил, как к нему подкралась Китти и шаловливо метнула снежком, попав в спину. Она прыснула.

– Ах, вот ты как! – шутливо крикнул он и, подняв с земли горсть снега, скатал его в крепкий снежный шарик, намереваясь кинуть.

Только дочь уже скрылась за углом дома. Он кинулся её догонять, но не догнал – дала знать о себе подагрическая нога. Хотя Китти сама уже появилась из-за угла. У неё было милое лицо, немного отяжеленное подбородком, хорошая фигура, приятный голос. Раскрасневшись на морозе, она прятала озябшие руки в рыжую лисью муфту.

– Папа́, ты здоров? – обеспокоилась дочь. Её детская весёлость сменилась тревогой – шаловливые глаза с удивлением смотрели на отца.

– Здоров, Китти, ей богу, здоров! Побежал за тобой, да запнулся.

Китти с серьезным видом подошла к нему, взяла под руку.

– Пойдём, погуляем! День сегодня чудесный.

Он согласился. Кутаясь в тёплое пальто и подняв меховой воротник, он отправился с ней по засыпанной снегом аллее. Было тихо и безветренно. Из труб крестьянских изб едва курился дымок, вертикальным столбом поднимаясь к небу. Где-то вдалеке, понукаемая возничим, неторопливо шла гнедая лошадка, таща сани с дровами.

Милые деревенские картины.

Кучер Данила – старый мужик с седой бородкой и редкими зубами, давно служивавший Тютчевым, чистил деревянной лопатой снег, скидывая его в сугробы на обочину. Заприметив барина, Данила низко поклонился, и Тютчев махнул ему рукой:

– Работай, братец!

Дочь что-то говорила ему о погоде, а он думал о другом.

Самый удобный способ воскрешения былой близости между двумя семьями виделся ему в возврате прежнего общения Даши и Кати с тётушкой Лёли – Анной Дмитриевной, некогда бывшей их инспектрисой в Смольном. Пока только с тётей. Долг вежливости требовал, чтобы девушки не забывали о своей наставнице, помогавшей им взрослеть в сложную девическую пору.

– Мне кажется, вы с Дашей напрочь забыли об Анне Дмитриевне, дорогая моя, – начал он разговор, снег под его ногами неприятно поскрипывал, – не хорошо это, не по-христиански. Она же вас пестовала, опекала в Смольном на протяжении нескольких лет, не так ли? Мне она жаловалась, что вы совсем её позабыли.

– Но что же мы можем сделать, папа́?

– Я думаю, вы могли бы для начала написать ей письмо, каждая порознь или вместе, что, впрочем, не важно. Поблагодарите её, справьтесь о здоровье. Нам, людям уже немолодым это приятно, поверь мне.

Дочь с подозрением посмотрела на отца – искренен ли её папа́, не шутит ли в своей манере, привычной для старого циника? Папа́ прикидывается немощным? Как же, как же! Мадемуазель Денисьева, вероятно, другого мнения об этом.

Но Китти благоразумно промолчала.

– Напишите ей письмо, – продолжил Тютчев, – это будет в высшей степени порядочно с вашей стороны.

– А как посмотрит мама́?

– Мама́? Я с ней говорил – она замечательная женщина, у которой чувствительное сердце. Мама́ не имеет ничего против вашей переписки. Напротив, она сама говорила мне, что её удивляет ваше молчание, что если вы думаете её огорчить подобным образом, то, милая дочь, вы заблуждаетесь на сей счёт. И даже если вы надумаете нанести Анне Дмитриевне визит, поскольку Екатерина Трубецкая, при всей ее добродетельности, бывает там очень часто, то…

Он не закончил фразу, подразумевая, что в этом нет ничего предосудительного. Однако, говоря так, Тютчев несколько покривил душой. Он, действительно, в разговоре с Эрнестиной Фёдоровной посетовал на то, что дочери не пишут старой Денисьевой, а ведь могли бы написать в знак признания её прошлых заслуг в Смольном. Впрочем, Тютчев особенно не настаивал.

Из деликатности Эрнестина Фёдоровна согласилась, допуская формальное проявление вежливости со стороны девочек. Хотя согласилась она достаточно равнодушно, с холодным лицом, чтобы Теодор понял её истинное отношение к затронутой теме.

Между тем, просьба Тютчева, высказанная Китти, привела дочь в замешательство. Что делать, отказать папа́ напрямую? Но как? Он ведь обидится.

«Но если не отказать, то вслед за письмом придётся в Петербурге навестить старую Анну Дмитриевну, – в смятении думала Китти, – а там Лёля. Общий разговор, обмен любезностями, охи и ахи. Вдруг выведут ребенка Лёли от папа́, его незаконную дочку? Кем же она нам станется – сестрой, чужой девочкой? Боже, как же будет неловко! Нет, нет, в нынешнем положении такое немыслимо».

Да, они попали с Дашей в щекотливую ситуацию. Эти недомолвки и уловки меж родителями, за которыми крылось нечто большее. Этот постоянный сквозняк в их отношениях, выдувавший всё тепло из семьи, будто из дома с зияющими прорехами. Как же она это ненавидела! Как это её угнетало!

Она написала Анне в Петербург, надеясь на трезвый, холодный ум старшей сестры. И ответ сестры не заставил себя долго ждать. Та посоветовала переговорить с мама́, сказать, что писать бывшей инспектрисе они не горят желанием. Мама́ тогда и скажет – возможно ли такое или нет. «Старушке Денисьевой не нужны ни вы, ни ваша дружба, ни ваши письма, и не будь она старой дурой, она бы понимала, что вы ее терпеть не можете на законном основании»24 – так писала Анна, строго судящая о людях и их поступках.

И семейное примирение, занявшее немало времени и раздумий, на которое Тютчевым возлагалось столько чаяний, пусть местами наивных и глупых, но исходящих из добрых побуждений, к его разочарованию не удалось.

Зря он взялся за это дело зимой. Промозглый холод, мгла, усталость. Зима – это не его время, ему никогда не везло зимой. Другое дело лето.