Читать книгу Элегiя на закате дня - Олег Красин - Страница 21

Возвращаясь в столицу из Москвы, Овстуга или из-за границы, Тютчев обожал бывать в петербургских салонах, где мог блистать, ощущать своё влияние, в некотором роде, интеллектуальную власть. Его голос слышали все. Говорили, что стихи, записки и эпиграммы Тютчева непременно достигали ушей августейшей семьи и пользовались благосклонным вниманием императора.

Например, царь охотно называл свои непродолжительные интрижки со светскими львицами «васильковыми чудачествами», а ведь именно Тютчев первым запустил в свет это образное сравнение.

Нравились Николаю и забавы Федора Ивановича, такие, как история с литографией известного философа Чаадаева, случившаяся в 1849 году, незадолго до романа Тютчева с Лёлей.

К старости философ-затворник Чаадаев сделался тщеславным и, считая, что его «несчастное изображение», как он выражался, имеет популярность, поддался «настойчивой приязни» – заказал литографию со своего портрета. Полученные оттиски он хотел распространить в Петербурге и попросил давнего знакомца Тютчева о содействии в сём предприятии.

Просьба по тем временам выглядела несколько странной. Кроме царской семьи или известных писателей вроде Байрона, ничьи портреты в виде литографий, копий, дагерротипов не распространялись среди публики, меж литераторов или знакомых. Не удивительно, что Федору Ивановичу просьба Чаадаева показалась забавной.

Он, конечно, не хотел обидеть басманного философа, но шутки ради, одну из литографий послал известному мемуаристу Вигелю29 на его именины с припиской как бы от Чаадаева:

Прими как дар любви мое изображенье,

Конечно, ты его оценишь и поймешь, —

Припомни лишь при сём простое изреченье:

«Не по хорошу мил, а по милу хорош».

Между тем, история вражды между Чаадаевым и Вигелем имела давние и глубокие корни. Вигель с юности славился приверженностью к мужскому полу, о чем было известно достаточно широко. Пушкин на эту тему пошутил:

Лишь только будет мне досуг,

Явлюся я перед тобою;

Тебе служить я буду рад —

Стихами, прозой, всей душою,

Но, Вигель, – пощади мой зад!

(А. С. Пушкин «Из письма к Вигелю»)

Неизвестно, что конкретно произошло между Чаадаевым и Вигелем. Ходили сплетни, будто Филипп Филиппович положил глаз на молодого юношу Петра Яковлевича, но взаимности не достиг. А когда Чаадаев напечатал «Философические письма» в «Телескопе» Вигель в отместку донёс на него митрополиту Серафиму.

Вот в такие непростые отношения вторгся своей шуткой Тютчев. Знал ли он о подоплеке неприязни между двумя почтенными литераторами? Пожалуй, знал. Но… Было скучно и охота развлечься.

Признаться, Чаадаев уже порядком поднадоел своими настойчивыми просьбами. Хотя физиономия Петра Яковлевича была по-своему примечательной – с философской чертовщинкой в глазах, – но зачем же столько печатать? На шкафу у Тютчева пылился с десяток ещё неотправленных литографий.

Ему-то самому никогда в голову не приходила столь вздорная идея – мучать знакомых своим заурядным изображением и потому он никогда не заказывал портретов у художников. И, слава богу! Достаточно дагерротипов. Справедливости ради, стоило отметить, что до них находились охотники, в их числе и Фет, и Тургенев, но то были близкие по духу люди. Однако, чтобы пускать свои фотографические портреты в широкую публику? Нет уж, увольте!

Единственное о чём не ведал Федор Иванович, отправляя Вигелю литографию, так это о том, что его поступок повлечёт некоторые последствия, выразившиеся в притворно-доброжелательной переписке между недругами, поневоле вовлеченными в обмен любезностями.

Император Николай, до которого дошло дурачество Федора Ивановича, знал, конечно, гораздо больше, чем Тютчев – труды шефа жандармов Александра Христофоровича30 не проходили даром, – большинство почтовых отправлений, а в особенности письма внутреннего смутьяна Чаадаева, перлюстрировались в обязательном порядке.

Итак, Вигель вынужден был ответить: «Милостивый государь Петр Яковлевич. Часу в девятом утра 14 ноября, когда еще был я в постеле, прислали мне, неизвестно от кого, свиток бумаги… Развернув свиток, как в изображении, так и в деликатности поступка узнал я истинного христианина, кроткого сердцем, незлобивого, и человека, высокою своею светскою образованностью, ныне уже столь редкою, украшающего московское общество. Стихи, которые нашел я на обертке, весьма правильны и милы: но чьи они, вероятно, того же человека, которому стоило хорошенько заняться русским языком, чтобы и на нем показать совершенство слога…».

Ошеломленный Чаадаев наскоро отписался: «М. г. Филипп Филиппович. Портрета своего я вам не посылал и стихов не пишу, но благодарен своему неизвестному приятелю, доставившему мне случай получить ваше милое письмо. Этот неизвестный приятель, сколько могу судить по словам вашим, выражает собственные мои чувства. Я всегда умел ценить прекрасные свойства души вашей, приятный ум ваш, многолюбивое ваше сердце…»31

Участвовавшая в этой забаве и собственноручно писавшая поздравительное сообщение Эрнестина Фёдоровна, поведала об истории в свете, правда, серьёзным образом затушевав их личное участие с Фёдором Ивановичем.

Шутка понравилась. Император от души посмеялся подстроенному обмену любезностями между двумя врагами, поскольку терпеть не мог Чаадаева, считая его в некотором роде умалишенным.

Тютчев же иронизировал дальше: «Я предложил Чаадаеву заказать новые оттиски портрета, – сообщил он Эрнестине Фёдоровне, насмешливо поблескивая стёклами очков, – ибо, лавки, торгующие достославными ликами Петра Яковлевича, осаждаются толпой и дальнейшее промедление может вызвать большое волнение народных масс».