Читать книгу Неизвестный Лорка. «Впечатления и пейзажи» и другие произведения - Павел Алешин - Страница 11

В воздухе, наполненном весенней свежестью, слышится кастильская речь. В ароматных пшеничных стогах блестят пауки, и на туманные дали солнце опускает мутные красные кристаллы… Деревья грезят о море, и по всей одинокой, безграничной равнине солнечный свет разливает редкие эмалевые оттенки… В окрестных селениях царит атмосфера полного спокойствия; шелковые поля полнятся белокурым ладаном и размеренным звоном, словно во время церковной службы… пока фонтан вечно целует оросительный канал, который его поглощает…. Под нежными тенями вязов и ореховых деревьев веселые дети в лохмотьях кричат, пугая куриц… молчаливые башни с дикими садами на крышах; запертые дома со всей грустью бедности… и песня парня, возвращающегося с пшеничного поля…

В водоеме, похожем на блок зеленого мрамора, купаются девушки, растрепанные, как морские медузы, среди смеха, болтовни и сплетен…

Благородное единство кастильских земель проявляется в их общем и торжественном облике. Все в них имеет картезианскую суровость, тоску однообразия, беспокойство неясности, истинную религиозность, торжественность тоски, нежность простоты, сглаженность безмерности.

Далекие горные цепи смотрятся как фиолетовая кайма, деревья золотятся в свете вечернего солнца, и на горизонте мягкие и темные цвета являют величественные гаммы, покрывая бархатным переливом нежные, меланхоличные холмы…

Жнецы косами несут смерть колосьям, среди которых маки раскрывают древнюю ткань лепестков.

Из свинцовых глубин начинает звучать алый цвет облаков; ветер прекращается, и под бесконечными таинственными переливами красок кастильский вечер поет свою вечную, уставшую песню…

Звенят повозки на дорогах, сверчки-музыканты натягивают в воздухе веревки из своих криков, кажется, что луговые травы и не имеющие названия цветы сломали сундучки ароматов, чтобы приласкать мягкую темноту…; кажется, что из глубинного и непонятного божественного диалога прорастает объяснение вечности…

В водах отражаются деревья среди печали идеальной осени… и среди тенистых низин, уже охваченных мраком, слышно, как танцуют овцы в монотонности неторопливого звона колокольчика.

Все ритмическое величие пейзажа заключено в его красноватой желтизне, которая запрещает говорить какому-либо другому цвету… Сухие травы, которые ковром застилают землю, смиряются, и среди ореховых деревьев и вязов суровая башня, с пустыми окнами, показывает утомленную временем голову.

***

Солнце роняет блики зеленых вод на поле, где когда-то разговаривали донья Соль и донья Эльвира.

Ощущая историю камней, тишина опускает на них глубину, встревоженную лишь взмахами голубиных крыльев.

Монастырь, который уже облюбовали ласточки и плющ, открывает глаза, пустые от безутешной грусти, и, медленно разрушаясь, позволяет плющу и цветущей бузине опутывать его.

Блестящие аккорды вечернего солнца окутывают вязы и кедры желтым цветом, в то время как густая зелень постепенно уходит в бронзу.

Когда входишь внутрь монастыря, рой жирных мух поднимает мелодичное жужжание, и птицы улетают, безрассудные, садясь на затененные, мрачные от сумерек тополя.

В большом атриуме монастыря возвышаются огромные камни, словно гробницы, огороженные крапивой и фиолетовыми цветами.

С одной стороны здания есть небольшое крыльцо со смещенными ступенями, башня с почерневшими гербами, и над ней – священная загадочность аистов с их длинными ногами и розоватыми клювами.

Их огромные гнезда сплетаются в спутанные клубки на шпилях.

Колоссальный замысел монастыря хотел бы говорить в солнечном таинстве, но гребни и перемычки стен уже укрылись в беспросветной глубине.

Фигура влюбленной Химены, которую описывает замечательная легенда, кажется, все еще ждет того, кому более люба война, чем ее сердце, и будет ожидать всегда, как Дон Кихоты своих Дульсиней, не замечая пугающей реальности.

Вся история этой могучей любви рассказана об этих землях; все печали жены Сида прошли по ним… все слова ее ласковых и пылких признаний слышатся в этих окрестностях, ныне мертвых…

О, граф, король моей души и этой всей земли,

Зачем уходишь от меня? Что ищешь ты вдали?

Но герой, прежде всего, должен быть героем, и, оттолкнув от себя нежность, он направился с воинами на поиски смерти… и женщина, страдающая и заплаканная, ходила среди этих ив и ореховых деревьев, до тех пор, пока какой-нибудь монах с гладкой белой бородой и лоснящейся лысиной не подходил к ней, чтобы отвести ее в покои, где она почти не спала ночами, дожидаясь петушиного крика… Где она мечтала о супруге, любя его за величие и силу, но все напрасно, и лишь несколько часов в своей жизни она наслаждалась его лаской…

Образ доньи Химены – это самая женственная и покорная нота, которая есть в романсеро… Она почти испаряется рядом с геройством и контрастами ее мужа Родриго, но имеет нежное очарование любви.

Химена чувствовала огромную любовь, которая сохранилась в романсах. Любовь спокойную, наполненную трепетным чувством, которую она должна была приглушить из-за призрака долга… Внутри монастыря рядом с фонтаном мучеников возникает клуатр романской эпохи, полный обломков и пыли… Далее огромная церковь, поруганная, и гробница Сида и его жены, статуи, испорченные зелеными пятнами сырости, лежат разбитые и без души…. Все остальные руины с серебряными нитями слизняков, с крапивой, дикой, разросшейся, и тысячами листьев среди лежащих камней… покрытых горькой и тихой пеленой сырости…

Аисты неподвижны и столь строги, что кажутся украшениями шпилей.

Запах полей и старины. В тенях ослабевающего вечера монастырь, обласканный ореховыми деревьями, нагруженными плодами, полон вопросами и еще больше – воспоминаниями.

***

Когда мы вышли из его глубины, все светлые блики солнца, уже мертвого, рассеялись на гладкой земле… Равнина из древнего золота была увенчана красным нимбом, стены монастыря отливали окислившемся серебром, и небеса полнились синей прохладой растущей луны… Надо всем этим стояло какое-то напряжение, звучавшее железными голосами над полями, очень высокими, фантастическими, кровоточащими, напряжение, которое с их помощью становилось ароматом, плачем вечерней песни Шумана, мучительно разливавшейся в моей душе.