Читать книгу Неизвестный Лорка. «Впечатления и пейзажи» и другие произведения - Павел Алешин - Страница 8

Я увидел постоялый двор на золотистом холме рядом с серебряной рекой дороги.

Безграничной романской вере пшеничного цвета этот дом, отягощенный прожитыми годами, придавал ноту меланхолии.

В подобных старых постоялых дворах, в которых еще можно встретить характерный тип людей в плащах и с распущенными волосами, ни на кого никогда не глядящих и вечно запыхавшихся, – вся сила мертвого духа, испанского духа… Постоялый двор, который я увидел, мог бы послужить хорошим фоном для какой-нибудь фигуры Спаньолетто.

У входа можно было различить назойливых детей – из тех, что держат всегда в руках кусок хлеба и целиком обсыпаны крошками; каменную скамейку, выкрашенную охрой; петуха, высокомерного султана с переливающимися всеми цветами радуги перьями, окруженного сладострастными курочками, грациозно заигрывающими с ним своими шейками.

Так необъятны были поля, так величественно солнце, что маленький дом терялся во чреве дали… Пока курицы кудахтали, а дети ссорились из-за стеклянного шара, запуская крики в небо, воздух звенел в ушах, словно смычок гигантского контрабаса…

Внутри дом напоминал пещеру… Все стены отдавали какой-то черной желтизной, с жирными пятнами, с дырами, в которых пауки являли свои шелковые звезды.

В одном углу была кладовая с бутылками без пробок, разбитым корытом, латунными банками, искореженными от старости, и двумя бочками, пахнущими невозможным вином.

Оно было словно деревянный шкаф, натертый черным жиром, который стал жилищем для тысяч мух.

Когда дети и ветер замолкали, слышно было только нервное жужжание мух и сопение мула из ближайшей конюшни.

Ощущался запах пота и навоза, наполнявший постоялый двор удушливыми массами.

На крыше веревки, облепленные мухами, обозначали, вероятно, место для виселицы; один сонный парень вульгарно потягивался среди дня, с ужасным окурком в египетских губах; ребенок с русыми волосами, обгоревший на солнце, забавлялся с жужжавшим шмелем; какие-то старики, прикрыв лица огромными шляпами, развалились на полу, как мешки, и храпели; в аду конюшен извозчики звенели колокольчиками, объезжая лошадей, в то время как среди темных пятен хозяйственных глубин чистотой сверкала печь, освещавшая изумленную служанку тусклым свечением лиможской эмали.

Окруженные этой тревожной атмосферой, все спали с тихим спокойствием мух и дуновений ветра.

Старые часы простучали двенадцать с затхлой торжественностью. Угольщик в синей рубашке вошел, почесывая голову, и, шепча невразумительные слова, поприветствовал хозяйку, беременную женщину со взъерошенными волосами и с синяками под глазами…

– Стаканчик-другой?

И он:

– Нет, у меня болит горло.

– Ты из деревни?

– Нет, я пришел от своей сестры, у которой этот новый недуг.

– Если бы она была богатой, – сказала женщина, – доктор уже вылечил бы ее… уже… но нам, беднякам…

И мужчина, с усталым движением, повторил:

– Да, нам беднякам…

И, подойдя друг к другу, они тихими голосами запели вечную песню бедняков.

Затем остальные пробудились под звуки разговора и начали беседовать друг с другом, потому что ничто так не подталкивает к разговору незнакомых людей, как сидение под одной крышей… и все оживились, кроме беременной женщины, у нее были усталые глаза и движения, которые бывают у людей, видящих смерть или предчувствующих ее близость.

Без сомнения, эта женщина была самой интересной фигурой на этом постоялом дворе.

Пришло время есть, и все достали из своих сумок промасленную бумагу и хлеб, темный, словно из кожи. Разложив их на пыльном полу и достав ножи, все начали ежедневное занятие.

Люди брали грубыми руками беднейшие яства, подносили их ко рту с религиозным благоговением и затем вытирали руки о штаны.

Хозяйка разливала сухое вино в грязные стеклянные стаканы, и поскольку множество мух летало над этими сладостными чашами и падало в них парами, от смерти их приходилось спасать узловатым пальцам этой женщины.

Все стало наполняться запахом сала, конюшен и золотистых полей.

В одном углу, среди мешков и досок, парень, который раньше потягивался, поглощал красный суп, который ему подала служанка с улыбкой и с определенными и неприличными намерениями.

От еды и вина путники развеселились, и кто-то, то ли самый счастливый, то ли самый печальный, запел сквозь зубы монотонную песню.

Пробил час, затем полвторого, затем – два. Ничего не менялось.

Снаружи прошли крестьяне, кажущиеся одинаковыми, с вечно прищуренными глазами из-за привычки всю жизнь смотреть в полях на солнце… и прошли мимо женщины, подобные виноградным лозам, с больными глазами и горбатыми телами, которых должны были вылечить в соседнем городе, и прошли также многочисленные торговцы, с кнутами на поясах, очень высокие, и богачи, и кастильские мужчины, рабы по природе, очень худые и сдержанные, еще боящиеся феодальных господ, которым при разговоре всегда отвечают «Сеньор, сеньор!», и люди из других мест, говорящие громко, чтобы привлечь внимание… как вдруг в этой живописной картине появился фокусник в пестрой одежде, переходящий из деревни в деревню, вынимая ленты изо рта и складывая разноцветные розы… И прошло еще два часа, или два с половиной, и ничего не менялось.

Но поскольку за дверью уже начинало темнеть, через нее все вышли, чтобы насладиться ароматным воздухом холмов.

Внутри остались только уснувшие и покрытые мухами два вялых старичка, которые сквозь расстегнутые рубахи демонстрировали седые волосы на груди, словно показывая мертвую отвагу юности.

На улице можно было вдыхать дуновение ветра, звучащего в горах, который принес в своей душе тайну самого приятного из ароматов.

Голые и продуваемые холмы, такие тихие и нежные, приглашали мягкостью сухой травы взобраться на свои плоские вершины.

Массивные белые облака торжественно раскачивались на далеких горных хребтах.

По дороге ехала телега, запряженная волами, которые шли очень медленно, щуря огромные глазища из голубого опала, с нежнейшим сладострастьем пуская слюни, словно они жевали что-то очень вкусное… И еще мимо проехали громоздкие повозки, с кучерами, сидящими на корточках, и прошли грустные ослы, совсем тоскливые, нагруженные хворостом и подгоняемые мальчуганами, и еще мужчины, которых никогда больше не увидишь, но у которых у всех свои жизни, и которые подозрительно смотрят на тех, кто глядит на них неодобрительно… царственное безмолвие звуков и красок…

Прошло три часа, или четыре…

Вечер ускользал, сладостный, изумительный…

Небеса начали сочинять симфонию в минорной тональности сумерек. Оранжевый цвет раскрыл свою королевскую мантию. Меланхолия проросла из далеких сосновых лесов, открывая сердца бесконечной музыке молитвы…

Золото земли ослепляло. Дали грезили ночью.