Читать книгу Набег язычества на рубеже веков - С. Б. Бураго - Страница 7

Кажется довольно странным рассуждать о язычестве в конце XX века, да еще и констатировать его «набег» в нашу просвещенную современность. Это ведь когда-то, давным-давно, в незапамятные времена, поклонялись Перуну, Зевсу или Вотану. Из тех странных времен дошли до нас мифы, легенды и сказки, сохранились также – и то не полностью – своеобычные обрядовые действия, в которых усматриваются характерные черты того или иного этноса. Все это достояние мифологов, этнографов и фольклористов. История, одним словом. С другой стороны, именно сейчас произошла беспрецедентная актуализация истории. Мы спохватились, что чуть не стали манкуртами, способными умерщвить собственную мать, и дружно заговорили о «духовном возрождении», о «родных истоках», о религии. Отстраиваем храмы, освящаем дома и офисы, крестим детей, венчаемся, отпеваем умерших. «Духовное возрождение», таким образом, теперь видимо, осязаемо, оно – явно.

Впрочем, как верно писал в «Русской мысли» Д. Лекторский, под «духовным возрождением» «можно понимать все что угодно, в зависимости от того, что стоит за словом «духовное» и что имеется в виду под «возрождением»»¹. Скажем, явный признак «духовного возрождения» – публикация ранее забытых или ранее запрещенных книг, хотя трудно сказать, являлось ли бы свидетельством этого процесса присутствие на книжных прилавках широкого ассортимента литературы немецкого фашизма. Хотя и фашизм – это тоже, к сожалению, наша история.

Дело, следовательно, не просто в истории как таковой: духовное возрождение должно опираться на те интенции исторического процесса, которые представляют собой определенные ценности, соотносящиеся с нашим сегодняшним пониманием духовности. Мы просто не в состоянии в процессе наших исторических размышлений каким-то чудом совсем забыть о самих себе, чтобы затем вновь добраться до нашего сегодняшнего самосознания – сквозь все века существования человечества. Ведь мы «здесь и сейчас» воспринимаем и осознаем эти века, причем из всего немыслимого по своему объему массива исторической информации, уже отобранной и структурированной в исторических источниках, мы опять же отбираем, структурируем и, разумеется, интерпретируем все то, что нам представляется наиболее важным. И сам этот путь отбора, структурирования и интерпретации основан на наших теперешних представлениях о человеке, обществе и мире, то есть на реальной жизненной философии человека, занявшегося историческими штудиями. Потому, когда посмеивались, что «у нас страна с непредсказуемым прошлым», имели в виду разнонаправленность официозного толкования истории, а вовсе не историю как таковую. Но здесь подразумевался и произвол толкования исторических фактов и произвольное их структурирование, то есть подразумевался субъективизм исторической интерпретации.

Что же делать? С одной стороны свободное и личностное отношение к истории неизбежно, с другой стороны оно на каждом шагу оборачивается субъективизмом, даже субъективизмом официозным, подминающим под свои прагматические и сиюминутные цели любые исторические свидетельства. Впрочем, дело здесь не в специфике истории как науки: все в этом мире мы воспринимаем личностно, и этот факт даже привел многих знаменитых философов прошлого к выводу о принципиальной непознаваемости окружающего нас мира, в том числе, разумеется, и самих себя как части этого принципиально непознаваемого мира. Все это естественным образом ведет к осознанию абсурдности самого познания, абсурдности осознания этой абсурдности, к абсурдности мира вообще и абсурдности самой абсурдности осознания абсурдности, то есть к принципиальному отказу от осознания как такового, так что единственное, что нам остается, – это посильное удовлетворение своих физиологических потребностей, чему и может вроде бы служить наша способность мыслительной деятельности. Говорить в этом контексте о каком-то «духовном возрождении» и вообще о «духовности» – просто бессмыслица.

Мы этого делать и не станем, ибо и вообще контекст скептической философии основан на представлении о человеке как об абсолютном индивидууме, где его физическая индивидуальность («неделимость») обусловливает и его духовную единичность. В этом контексте и вообще ни о чем говорить не надо, так как никто не услышит, то есть каждый поймет абсолютно по-своему, впрочем, в этом контексте и говорить-то ничего нельзя, поскольку сам язык (поверх факта его реального существования) просто невозможен.

Единственный у нас выход: отрешиться от абсолютизации нашей столь своеобычной индивидуальности, то есть признать, что при всей нашей замечательной неповторимости, есть в нас и нечто тождественное людям и миру и что, следовательно, функция нашей мыслительной деятельности заключается в соответствии этой деятельности точке неразличимости нашего Я и всего мироздания. Возможность познания и его смысл даны, следовательно, представлением о человеке как органической части универсума и исключаются, если мы признаем человека отторгнутым от целого и любой его части, признаем самодеятельность его человеческого существа.

А значит, и сущность исторического процесса может быть нам дана только через осознание нашей внутренней причастности миру, через эту «точку неразличимости» Я и не-Я, через то, что привносит совершенно необходимое для нашей жизни, в том числе и для нашего физического существования, начало – через ощущение смысла. Потому, когда мы – независимо от любых интерпретаций – обращаемся к истории, этим самым мы уже утверждаем наличие смысла исторического процесса, который соотносится со смыслом жизни человека как такового и, следовательно, со смыслом Бытия, в любом его проявлении.

Словом, личностная интерпретация истории, неизбежная сама по себе, не исключает возможности подлинного познания, но всегда обусловлена самосознанием человека и предполагает определенную свободу, а следовательно, и ответственность за свою концептуальную и фактическую наполненность. А значит, и исторический ракурс «духовного возрождения» основывается не столько на самой по себе истории, сколько на личностной интерпретации истории, которая в определенной мере социально и исторически же обусловлена, но ответственность за которую – по причине данной человеку свободы – всегда несет сам историк.

Во всяком случае Галина Лозко, будучи председателем Общества украинских язычников «Православ’я», этой ответственности не бежит, но издает журнал «Сварог», выступает на конференциях, принимает «диаспорных» язычников и т. д. Опять же явно «духовное возрождение» как возможность высказывать и популяризировать свои взгляда и взгляды своих единомышленников. И это в самом деле реальное достижение сегодняшнего дня, которое необходимо всеми средствами поддерживать и развивать.

Надо сказать, что принцип свободы вероисповедания, свободы слова и свободы информации основывается не только на готовности Вольтера отдать свою жизнь за возможность высказаться своему непримиримому оппоненту, но и на вполне официальных международных юридических документах, скажем, на принятой 4 ноября 1950 года Конвенции о защите прав человека и основных свобод (статьи 9,10) или принятой 26 мая 1995 года Конвенции СНГ о правах и основных свободах человека (статьи 10, И). И «Сварог» совершенно естественно опирается и не может не опираться на эти юридические отподобления процесса «духовного возрождения» человека. Заметим только, что международное гуманитарное право вообще и упомянутые конвенции в частности относятся к человеку как таковому, независимо от его пола и возраста, национальной, классовой или конфессиональной клановости. То есть, основаны они на взгляде, привнесенном в мир христианской цивилизацией, которой «Сварог» и объявляет войну.

«Нині, – читаем мы в передовице, написанной самой Г. Лозко, – коли прогресивна частина людства зрозуміла, що християнські цінності не виправдали сподівань на покращення людства, коли людство постає перед загрозою екологічної катастрофи, згадали про багатовіковий досвід своїх предків. Нині відродження природних релігій відбувається саме на грунті етичних культур. Це закономірний еволюційний процес. В 1996 р. створена Європейська асоціація природних релігій, засновано й діє 90 громад нацюнальних релігій в різних країнах світу»².

Не правда ли замечательна здесь родная фразеология, введенная в свое время в оборот идеологами Коммунистической партии: «прогресивна частина людства зрозуміла», «цінності не виправдали сподівань» и т. п.? Но главное – дух высказывания: бездоказательность, демагогия, решительность и, вместе с тем, лукавый кивок на Европу. В самом деле, почему «християнські цінності не виправдали сподівань на покращення людства», если – как минимум – все же «работают» те самые конвенции, которые дают возможность, в частности, существовать этому самому Обществу украинских язычников, да еще и издавать свой журнал? В какой мере угроза экологической катастрофы связана собственно с христианской идеологией? Где доказательство того, что возникновение этнических религий – это закономерный эволюционный процесс? То, что этот процесс, наряду со многими другими процессами, наличествует – факт. Но каково содержание этой «закономерности»? Ответов, разумеется, нет, но привычный с «застойных» времен псевдоэмоциональный пафос утверждения ничем не подтверждаемых догм, явно рассчитанных на «среднего читателя», наличествует.

Конечно же, обо всех этих рудиментах тоталитарного сознания в новой (т. е. хорошо забытой старой) упаковке можно было бы не упоминать – мало кому что нравится, если бы этот самый «Сварог» не декларировал принципы, широко распространившиеся также и среди людей, считающих себя причастными к христианской культуре.

Собственно не принципы, а принцип и его естественные производные. Этот принцип прямо вытекает из самого понятия «язычество», которое ничего иного не выражает, кроме «принципа народов»³, именно в этом смысле его употребляет и современная наша язычница Г. Лозко, которая специально оговаривает: «Термін язичництво – нейтральне слово, прийняте не тільки в науці, воно зафіксоване в писемній пам’ятці! – Велесовій Книзі і немає негативного забарвлення. Язик – давньослов’янське народ, тобто сучасне етнос, нація»⁴. Именно на основании своей сущности ограниченно-национальной религии язычество противополагается трем мировым религиям: буддизму, христианству и исламу, которые, как пишет Лозко, «виявилися ворожими і руйнівними для етнічних релігій». Смысл возрождения язычества поэтому видится в том, что оно способно явить собой «ідеологічне підґрунтя самозбереження українського етносу»⁵, причем, как считает автор, язычество обладает для этого необходимой самодостаточностью.

Конечно же, все это диаметрально противоположно христианству, где все человечество представляется единым организмом, что породит позднее «органическую теорию романтизма» и диалектику как методологию нашего познания мира, или герменевтику как теорию нашего миропонимания. Вот как пишет об этом Апостол Павел в Первом послании к коринфянам: «…все мы одним Духом крестились в одно тело. Иудеи и Эллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом. Тело же не из одного члена, но из многих. Если нога скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не рука, то неужели она потому не принадлежит к телу? И если ухо скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не глаз, то неужели оно потому не принадлежит к телу? Если все тело глаз, то где слух? Если все слух, то где обоняние? Но Бог расположил члены, каждый в составе тела, как Ему было угодно. А если бы все были один член, то где было бы тело? Но теперь членов много, а тело одно. Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или также голова ногам: вы мне не нужны. Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее, и которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечения; и неблагообразные наши более благовидно покрываются, а благообразные наши не имеют в том нужды. Но Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение, дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге. Почему, страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены»⁶.

Принцип язычества заявляет себя как гипостазирование своего народа и своей нации. Принцип христианства – в сознании взаимосвязи и взаимодополнительности всех наций – «Иудеев и Эллинов» и вообще всех людей. Причем эта взаимодополнительность требует осуществления действенной любви ибо «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или символ звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто»⁷. Напротив, «моральні норми язичника-рідновіра відображують насамперед національні цінності й пріоритети: любов до свого Роду і Народу, Мови, Звичаїв; працьовитість, активна позиція в житті, почуття господаря на своїй землі, взаємоповага між представниками свого і сусідніх народів, але водночас – і людська гідність, відпорність всьому ворожому, засудження рабства й зверхності, чужопоклонства, неприпустимість зради»⁸.

Здесь как-то не очень понятно основание «взаимоуважения между представителями своего и соседних народов», впрочем, тут же оговариваемого как «отпор всему чужому», на чем, вероятно, и зиждется представление наших язычников о «человеческом достоинстве». Но все дело в том, что в приведенном «моральном кодексе» язычников есть своя глубокая и по-своему выстраданная правда.

Конечно же, человеку вполне естественно идентифицировать себя со своей семьей, так что для каждого нормального человека чувство родства к своим предкам, дальним и близким, естественно и неоспоримо; «любовь к отеческим гробам» (А. С. Пушкин) – это и в самом деле свидетельство той «духовности», которую сейчас приходится возрождать. Однако гипостазирование этой идентификации человека и его рода, т. е. возведение ее в абсолют человека духовно ослепляет: он знает себя в своем роде, и только. Другой род ему чужд и враждебен. Монтекки и Капулетти до гибели своих детей, при всей своей внешней отнесенности к христианству, были настоящими язычниками.

Не очень понятно в «моральном кодексе» наших новых язычников выражение «любов до свого Роду і Народу», то есть прописные буквы в словах «Род» и «Народ» понятны. Не понятен союз «і»: как может человек, гипостазировавший тождество своего Я и своего Рода, подняться до собственной идентификации также и с тем, что стоит над этим Родом, то есть с Народом. Будет ли он предателем своего рода, если, кроме того, полюбит и весь народ, состоящий из многих и многих родов? Либо можно все-таки, не утрачивая своей любви к роду, любить также и «народ, мову, звичаї», то есть все то, что являет собой общность более широкую, чем свой род? Судя по тому, что язычница Галина Лозко употребляет сочинительный союз «і», и таким образом слова «Род» и «Народ» становятся у нее однородными членами предложения, можно любить одновременно и род, и народ. Иначе говоря, любовь к своему роду не исключает, а даже, судя по всему, предполагает и любовь к своему народу. И с этим невозможно не согласиться. Здесь – полная правда и даже настоящая диалектика.

Впрочем, в этнической религии, этнической философии и этнической идеологии на этом вся диалектика и вся правда обрываются в пропасть. В самом деле, почему, любя своих близких и свой род, можно любить также и народ. Но, любя свой народ, уже нельзя любить и вообще людей, и это уже будет «чужепоклонством» и «предательством»? Почему возможно преодоление идентификации человека с родом, но уже невозможно преодоление идентификации человека с народом, расой и даже вообще человечеством? Почему в этом пункте рождается непримиримость вражды и ненависти? Не предать, не утратить своего… И потому это «свое» – вне сравнений и, следовательно, вне всякого контекста, оно вынуто, изолировано, замуровано за крепостными стенами, упрятано от «чужих». И… благополучно разлагается в этой своей неестественной и внеприродной изоляционности. Крепостная стена возрождаемого язычества ничуть не лучше «железного занавеса» тоталитарного государства.

Принцип язычества – в сведении бесконечного к предметному и конечному, в чем, безусловно, выражается слабость нашего духа и принципиальное отсутствие веры. Как обратилась однажды М. Цветаева к Христу: «Докажи, тогда поверим». Когда мы верим своим ощущениям, констатирующим наличие предмета, более, чем своему духу, констатирующему наличия Смысла мироздания, – это и есть язычество. Если можно креститься перед иконой Богоматери, зная, что сама икона – лишь символ, являющий духовную определенность и бесконечность Смысла (иконоборцы все же неправы), то языческий идол исключает эту стоящую за ним бесконечность: он сам по себе, в своей предметной самодостаточности требует поклонения и человеческих жертв. Он реален, поскольку его можно увидеть глазами и дотронуться до него рукой. Ощущения, а не бытие Духа доминируют в самоориентации язычника: то, чего нельзя пощупать, осознать как материальную конечность – недоказуемо, его для нас нет, оно – выдумки досужего сознания человека, его фантазии и его самообман. Скептицизм в мировоззрении людей и в истории человеческой мысли, от Локка и Юма до Маркса и даже новейших позитивистов, – вся скептическая составляющая духовного развития человечества, все это не что иное как шлейф уходящего в праисторию языческого самоощущения человека.

Более того, разрушение естественной взаимосвязи вещей и явлений через гипостазирование той или иной составляющей нашего мира, то есть принцип языческого и вполне дикого мировосприятия, есть также принцип существования и внутреннего разложения любого тоталитарного общества. Оно, не смотря на всю свою видимую мощь и слаженность, неизбежно разрушается в самой своей сердцевине именно по причине изначальной и принципиальной своей неестественности, то есть из-за своего волюнтаристского и самонадеянного противостояния всеобщему принципу мироустройства.

Так, собственно, и уничтожились как бы сами собой мировые империи; варвары, как и любая внешняя сила, могли лишь завершить этот внутренний процесс «полураспада». Идея самодельной государственности осуществима лишь на время. Человек же, в силу своей естественной едино сущностности миру, так же бесконечен, как и сам мир, частью которого он является. Потому сведение бесконечного (человеческой сущности) к конечному (раз и навсегда организованному социуму) возможно исключительно через насилие. Исторический опыт язычества должен ведь чему-то нас научить. Наши новоявленные язычники постоянно в своем «Свароге», «шануючи світлий розум» сошедшего с ума Ницше⁹ и предостерегая против «загальної зомбізацїї людей напередодні святкування 2-тисячоліття «народження Христоса»¹⁰, все же по-своему последовательны и откровенны, когда противопоставляют государственность самой сущности христианства: «Але немає жодної «християнської держави, – пишет некто «проповедник Світояр», – яка б жила за законами Ісуса Христоса або заповідями Нового заповіту. Ці уряди добре розуміють, що така держава дуже швидко припинила б свое існування»¹¹. Конечно же, он уверен, что это удар по христианству. Для него непреложна «языческая идея абсолютного государства» и «принципы цезарепапизма, заимствованные нами у греков и уже погубившие Византию» (Вл. Соловьев)¹². Здесь все откровенно, понятно и мерзко.

Иное дело тайное язычество «национал-православия», поставившее своей задачей «возрождение (опять «возрождение»! – С.Б.) Православной российской державы, наследующей дореволюционной Российской империи (вплоть до восстановления монархии). Такое возрождение, – констатирует Д. Лекторский, – предполагает активное противостояние всем «западным ценностям», которые рассматриваются как чуждые духовным и социальным основам «русского бытия»¹³. Это самое «национал-православие», с соответствующим уточнением слова «национал», весьма широко распространилось во всем восточнославянском мире. Опять же «возрождается духовность» в виде попранных при Советской власти народных традиций и верований, на сей раз как бы соотносящихся с христианством.

Но на самом деле это – закамуфлированное под христианство язычество: все тот же приоритет национальных ценностей, вся та же идея самодельной государственности. Все то же отсутствие за всем этим живого человека как безусловной ценности нашего мира. Да, по сути, и отсутствие ценностной характеристики самого окружающего нас мира, который как-то сузился до корпоративных интересов людей, способных идентифицировать себя с миром в диапазоне от рода и клана до нации.

В позапрошлом выпуске «Русской мысли»¹⁴ в статье Михаила Ситникова, посвященной общественной организации «Союз православных граждан РФ», читаю о главной цели этого сообщества: «изменить политический строй России в соответствии с идеей национальной и религиозной исключительности русской нации и православия». Читаю о необходимости «бороться всеми доступными средствами» со всем, что направлено против становления русского этнократического общества», которое, разумеется, должно иметь при себе «орган нравственного контроля, формируемый Русской православной церковью при Правительстве Российской Федерации». И конечно же, в СНГ считают, что основой государственной политики страны должен быть приоритет «национальных интересов России».

До боли знакомая картина, не правда ли? Этакое соединение «патриотизма», «возрожденной духовности» на сей раз в виде «православия» и той самой «нравственности», которую следует блюсти полицейскими мерами, и, конечно же, – «национальные интересы», которые – превыше всего.

Так вот, весь этот комплекс мыслительных установок, древний, как языческие времена, – решительно противостоит и духовности, и нравственности, и религиозности, и вообще самой сущности культуры, но являет собой дикость в ее откровенно биологическом измерении.

В самом деле, как известно, в самом термине и понятии «культура» заложена система ценностей, которая приводит нас к ощущению, переживанию и жизненному воплощению того высшего Смысла, вне сферы которого невозможна сама наша жизнь. Культура – это не собрание книжек, холстов и зданий, а принцип человеческой жизни, направленный на становление ощущаемой и все чаще – слава Богу – уже и осознаваемой нами положительной смысловой основы всего видимого и невидимого мира. Этот принцип может быть реализован буквально во всех сферах деятельности человека, от бытовой до отвлеченно интеллектуальной. Потому та или иная книга может либо быть явлением культуры, либо быть им лишь в какой-то своей части, либо вообще им не быть: ее предметное существование еще недостаточно, чтобы отнести ее к сфере культуры. То же можно сказать и о спектакле, и о картине или стихотворении, то же можно сказать и о прожитом дне или целой жизни, о наших отношениях с окружающими, – буквально обо всем, что является проявлением человеческой активности. Если слово есть некий результат смыслополагания в нашем сознании, то культура есть некий результат смыслополагания в нашей деятельности.

Отличительная черта русской культуры – в ее жизнетворчестве, в ее неразрывности с самыми последними вопросами бытия и самыми страшными проблемами жизнеустройства, и потому она в лучших своих образцах – великое творение духа и человеческой культуры. Здесь писатель – не профессия, а до конца состоявшаяся в творчестве жизнь, со всей ее онтологической и социальной трагедией. Не казаться, а быть, возможно, главный принцип писателя в России XIX, да и XX века. Но ведь сама предельная воплощенность всего человека в творчестве всегда шире и глубже сферы его социальной, национальной, конфессиональной или какой-либо иной самоидентификации, бытие человека всеохватнее его атрибутивности, отсюда и мысль Достоевского о всемирности русской души. Впрочем, имея в виду Гете или Шеллинга, можно с той же определенностью сказать и о всемирности немецкой души, имея в виду Данте – о всемирности итальянской души и т. д. Не творчество подлинного художника входит в сферу его национального самосознания, а напротив, его национальное самосознание является одним – и не всегда самым главным – атрибутом его творчества. Так уж случилось, что более чем где бы то ни было в Европе, социально зависимый русский писатель в творчестве своем взрывал эту социальную и всякую иную свою атрибутивность и входил в сферу взаимоотношений «человек-мир», не уничтожая, но выходя за пределы также и своей национальной самоидентификации.

К неудовольствию русских и всяких других «патриотов», с внезапно «возрожденной христианской духовностью и национальным самосознанием» напомню о Владимире Соловьеве, так много значившем для русской, а затем и западной философии XX столетия, не говоря уж о литературе Серебряного века. «Религия, – писал В. Соловьев, – запрещает нам почитать ограниченные предметы вместо бесконечного Божества; такие обожествленные предметы она осуждает как идолы и служение им как идолопоклонство. Точно так же в нравственной и социально-политической жизни, если частные интересы какой бы то ни было группы людей ставятся на место общего блага и преходящие факты идеализируются и выдаются за вечные принципы, то получаются не настоящие идеалы, а только идолы. И служение этим сословным, национальным и прочим идолам, как и идолам языческих религий, непременно перейдет в безнравственные и кровожадные оргии»¹⁵.

Страшно сознавать актуальность этих слов, написанных более 100 лет назад (в 1891 г.), сейчас, когда «сословные», или, говоря по-марксистски, «классовые» идолы сменяются идолами национальными, и когда нет никакой гарантии, что нам удастся избежать «безнравственных и кровожадных оргий». Что-то нереальное, почти мистическое в том, что ни книги, ни история ничему нас не учат. Новоявленные православные знать не хотят апостола, возвестившего, «что во Христе нет эллина и иудея, скифа и римлянина, то есть, что национальные противоположности упраздняются в высшей истине человеческой жизни»¹⁶, наиболее последовательные экс-атеисты и вообще, как мы знаем, отрицают христианство и провозглашают национально-исконное и «корневое язычество, в том числе и «языческую идею абсолютного государства»¹⁷.

Мы действительно столкнулись на рубеже веков с многосторонним и разнообразным нашествием язычества. Мы вследствие нашего «духовного возрождения» оказались вновь в Вавилоне, при строительстве старой башни, которая должна продемонстрировать самодостаточность «отдельно взятой» индивидуальности, то ли, так сказать, в масштабе одной человеческой особи, то ли в масштабе рода, то ли в масштабе нации, то ли в масштабе «отдельно взятой» религиозной конфессии. Но башня не может быть построена, а Вавилон разрушится.

В отличие от нашего, по сути, атеистического язычества, сотворенного наспех для «идеологического обеспечения» национальной государственности, язычество историческое и подлинное было необходимым путем человечества к осознанию своего органического единства. Замечательно писал об этом Шеллинг в своем «Введении в философию мифологии»: закон Моисея «являет себя насквозь пронизанным языческим началом, но у этого начала временное значение – вместе с самим язычеством он будет снят. Но если это начало, послушествуя необходимости, по преимуществу стремится лишь сохранить основу для будущего, собственный принцип будущего возложен на пророков <…>. В пророках же чаяние, ожидание грядущей освободительной религии прорывается не только в отдельных изречениях – это главная цель и основное содержание их речей, и такая религия – это уже не просто религия Израиля, и только, но религия всех народов; чувство негативности, от которого так страдают они сами, наделяет их равным чувством за все человечество – они начинают и в самом язычестве видеть грядущее»¹⁸.

Новая религия не может быть водночас создана, она формируется тысячелетиями, в соответствии с общим процессом исторического развития человечества, так же, как и шлейф старого язычества тянется вот уже скоро две тысячи лет. В историческом язычестве потенциально уже существовало то, что затем было реализовано в христианстве, даже Христос. «Помимо своего прасуществования, – говорил Шеллинг, – Христос – не Христос. Он существовал как естественная потенция, пока не явился как божественная личность»¹⁹. И процесс этот не закончен. «…Мифология христианства, – писал Шеллинг в другой работе, – в мыслях мирового духа все еще есть лишь часть большего целого, им, без сомнения, подготовленного»²⁰. Смысл исторического процесса более всего выявляется в гармонизации духовного и социального существования человека.

«Стремитесь сделать жизнь лучше для самих себя и для всего человечества, – говорил А. Ф. Лосев Ирине Кленской. – Это и будет вашим настоящим мировоззрением. Кто не трудится для всеобщего благоденствия, тот не имеет мировоззрения, а имеет только миропрезрение»²¹. Вот это и есть единственный и подлинный путь духовного возрождения человека. Человека, следовательно, и его народа, следовательно, и всего человечества.

И, как говорил святой Апостол Иаков, «Плод же правды в мире сеется у тех, которые хранят мир» (Иак., 3, 18).

Примечания

¹ Д. Лекторский. Пути и перепутья духовного возрождения. // «Русская мысль» – № 4219. – 23–29 апреля 1998. – С. 19.

² Г. Лозко. Українське язичництво і сучасність. // «Сварог» – 1996. – Вип. 6. -С. 5.

³ Ф. Шеллинг. Сочинения в 2-х тт. Т. 2. – М., 1989. – С. 247.

⁴ «Сварог», 1997. – Вип. 6. – С. 4.

⁵ Там же.

⁶ Жор, 12, 13–26.

⁷ Жор, 13, 1–2.

⁸ «Сварог», 1997. – Вип. 6. – С. 4–5.

⁹ «Сварог», 1997. – Вип. 6. – С. 37.

¹⁰ Там же. – С. 33.

¹¹ Там же.

¹² В. С. Соловьев. Сочинения в 2-х тт. Т. 2. – М., 1989. – С. 226.

¹³ «Русская мысль». – № 4219. – 23–29 апреля 1998. – С. 19.

¹⁴ «Русская мысль». – № 4210 – 19–25 февраля 1998 г. – С. 19.

¹⁵ В. С. Соловьев. Национальный вопрос в России. Вып. 2. Соч. в 2-х тт. ТЕ- М., 1989. -С. 610.

¹⁶ Там же. – С. 603.

¹⁷ В. С. Соловьев. Национальный вопрос в России. Вып. 2. Соч. в 2-х тт. Т. 1. -М., 1989. -С. 226.

¹⁸ Ф. Шеллинг. Сочинения в 2-х тт. Т. 2. – М., 1989. – С. 305.

¹⁹ Там же.-С. 371.

²⁰ Ф. Шеллинг. Философия искусства. – М.; 1966. – С. 145.

²¹ А. Ф. Лосев. О мировоззрении // «Русская мысль» – № 4226. – 11–17 июня 1998. – С. 15.