Читать книгу Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка - Виктор Мануйлов - Страница 19

Из поездки на озеро Севан Задонов вернулся поздно вечером. Более трехсот километров отвратительной дороги от озера до Еревана вымотали его до такой степени, что он почувствовал себя совершенно разбитым и больным. К тому же само путешествие растянулось на целых восемь дней, прерываясь на длительные остановки то в одном селении, то в другом, где у его армянских друзей находились многочисленные родственники, проехать мимо которых было совершенно невозможно. Ну и, разумеется, обильные угощения и возлияния Бахусу. Только в отличие от стародавних времен, когда вино выпивалось не все, а часть жертвовалась богам, в том числе и Бахусу же, в нынешние времена веселому богу если что-то и перепадало, то исключительно в том случае, когда рука была уже не в силах удержать стакан.

Добравшись до номера гостиницы, приняв душ, Алексей Петрович плюхнулся на постель, вытянулся и, засыпая, подумал: «Слава богу, наконец-то это кончилось».

«Это» означало конец путешествию, практически же – и самой командировке. Он был сыт Арменией по горло. Больше месяца – и все одно и то же: горы, солнце, жара, камень, камень и каменные развалины прошлых эпох. Нет, и равнины есть, и сады, и что-то похожее на леса, и все в цвету, и воды вдоволь, и травы, случались прохладные дни, а иногда и просто холодные ночи, но все существо его было полно не этим, а совершенно противоположным, изнуряющим тело и душу безостановочным и бессмысленным движением под палящим солнцем среди равнодушных камней.

Что ни говори, а путешествия хороши и полезны лишь для тех, кто разнообразие и новые впечатления ищет вовне, а не в себе самом, настоящему же писателю надобно сидеть в своей норке и не высовывать из нее носа. Да и что русский писатель может написать об Армении, если он не натуралист, не географ, не археолог, не этнограф и прочая, и прочая? Свои впечатления? Впечатления усталого, замученного человека?

Конечно, в любой стране есть много чего удивительного, но это удивительное скорее раздражает своей непривычностью, – цивилизованностью или дикостью, не имеет значения, и не важно, кем ты себя считаешь, европейцем или азиатом, – а более всего тем обстоятельством, что в чужой мир с наскока не проникнешь, а внешние впечатления обманчивы и поверхностны, – Задонов знал это и по российской глубинке. Тут надо жить, тут надо искать общие корни и общее направление. А когда искать? И зачем? Кому это интересно, если это не интересно даже тебе самому? И не только не интересно, но и вредно, потому что нарушает в тебе нечто цельное, вносит в душу сумятицу, в результате из национального писателя ты превращаешься черт знает в какого.

Самое удивительное… нет, вернее сказать: ничего удивительного в том, что ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Некрасов, ни Толстой никогда не выезжали из России и потому-то остались ее истинно национальными писателями, а те, что ездили, там, за границей, больше теряли, чем приобретали. Взять хотя бы тех же Гоголя и Тургенева, Герцена и… и нынешних выскочек.

Но если однообразное «это» кончилось в реальности, то во сне оно продолжалось, повторяясь в самых нелепых положениях. То Задонов снова трясся в автомобиле, глотая серую пыль и изнывая от жары; то сидел за столом, выслушивая длинные тосты и поглощая обжигающую рот и желудок пищу, в которой перец, казалось, был самой главной, если не единственной, составляющей; то карабкался по скалам, чтобы увидеть горных баранов, точно без этого и Армения не Армения; то кого-то догонял, то от кого-то убегал и прятался, хотя в реальности этого не было, но, видать, существовало в подсознании.

Иногда ему казалось, что весь этот безудержный разгул его армянских коллег по перу вызван не его явлением в их древней стране, а той атмосферой страха и неуверенности в завтрашнем дне, которая докатилась сюда из Москвы. Правда, здесь почти не увидишь русского, а еврея не отличишь от армянина, но во всем остальном страна походила на какую-нибудь русскую глубинку, где не так много советской власти, как много власти отдельных и далеко не самых лучших человеков.

Раза два случалось так, что, заехав в селение, его спутники узнавали там что-то такое, отчего менялись их лица, голоса становились глуше, глаза тоскливее, а непременное праздничное застолье превращалось в поминки. Не обязательно было знать их язык, чтобы понять, что тут дело не в чьей-то естественной смерти, а в том, что нечто противоестественное вторглось в их жизнь, не считаясь ни с древней историей народа, ни с его культурой.

Задонов не спрашивал, чем вызваны эти изменения в поведении его спутников, а те изо всех сил старались показать, что ничего не случилось такого, из-за чего стоило бы расстраиваться и прерывать их веселое путешествие. Они любили свою каменистую страну, гордились ее прошлым и старались внушить эту гордость своему гостю. А гость умилялся их наивности, а они, в свою очередь, умилялись его умилением.

Но, слава богу, все позади. Еще несколько дней и – в Москву! Домой, домой, домой!

Тропинка над пропастью, по которой шел Алексей Петрович, вдруг кончилась. Он остановился в растерянности. До цели – горного села с цветущими садами, запахом молока и жареного мяса, – оставалось совсем немного, а впереди отвесная стена и ни одного уступа…

Сверху сыпались камни…

Алексей Петрович стоял под нависшей скалой, прижимаясь к ее горячему боку всем своим уставшим телом, и чувствовал, как гора вздрагивает от заключенных в ней чудовищных сил.

Вдруг в скале появилась трещина, из нее хлынула вода, но не холодная, а горячая. Ноги стали скользить, они не находили опоры, пальцы рук бесполезно цеплялись за каждую выемку и неровность, из-под ногтей сочилась кровь…

Камни со свистом пролетали мимо, глубоко внизу ухали, ударяясь о камни же, эхо злорадно хохотало, прокатываясь по ущелью. Еще немного – и он сорвется и полетит вниз…

И ни одной живой души окрест…

Алексей Петрович знал, что это все происходит с ним во сне, что надо поскорее, пока не сорвался со скалы, просыпаться, – он сделал над собой усилие и проснулся. Тело мокро от пота, в комнате душно, пахнет жареным луком.

Стучали в дверь.

Еще не открыв глаза, он догадался, что наступило утро: за окном, в зеленой листве акаций оглушительно чирикали воробьи, точно тысячи мальчишек водили железками и кусочками кожи по оконному стеклу. Подумал, что за ним, скорее всего, пришли его друзья для дальнейшего изучения Армении и ее национальных особенностей в оставшиеся несколько дней. Что-то они вчера такое говорили о развалинах крепости трехтысячелетней давности, но ему казалось, что говорили из вежливости, потому что после такой дороги вряд ли у кого-нибудь возникнет желание все начинать сначала.

Алексей Петрович с трудом спустил с постели ноги, сел, кряхтя и охая: болело все тело, каждая мышца и даже каждая косточка, точно его прогнали сквозь строй. Он накинул на голое тело халат, пошел открывать, едва переставляя ноги.

Нет, это были не друзья, а мальчишка-посыльный в красной турецкой шапочке. Он передал Задонову два письма и телеграмму, ткнул пальцем в книгу, показывая, что надо расписаться. По-русски он не знал ни слова.

Алексей Петрович расписался, закрыл дверь, вернулся в спальню и лег. Первой он развернул телеграмму, то есть листок серой бумаги, на которой были наклеены бумажные ленты с машинописным текстом: «немедленно выезжай несчастье левой маша». Он ничего не понял, только сердце вдруг ухнуло и провалилось куда-то, а в голове стало пусто… до звона.

Прочитал еще и еще раз: понятнее не становилось. Мысли заметались. Что за несчастье? Попал под автомобиль? Взорвался котел? Левка рассказывал, как на испытаниях нового котла высокого давления разорвало паропровод и раскаленным паром до смерти ошпарило несколько человек. А может, арестовали? Левка, помнится, что-то говорил по поводу выступления Хрущева и намека в этом выступлении на то, что кто-то из сотрудников института не то и не так сказал. А Левка полагает, что именно он и есть один из таких бестолковых сотрудников.

Но за бестолковость не должны арестовывать.

Впрочем, могло быть все, что угодно: и несчастный случай, и даже арест. Не понятно было лишь одно: чем же он, Алешка, может помочь брату своим быстрым возвращением в Москву? Конечно, если несчастный случай, тогда… А если нет?

Алексей Петрович пошарил вокруг себя, нашарил два конверта: может быть, письма что-то разъяснят?

Одно письмо было от Ляли. Написанное знакомым детским почерком, оно скупо сообщало о том, что у нее все в порядке, что известный ему конфликт улажен, что дома все живы-здоровы и посылают ему привет.

Второе письмо было от классной руководительницы Татьяны Валентиновны. Почти такое же скупое и, на удивление, писанное почти теми же словами, будто учительница и ее ученица заранее обговорили, что им писать. За этой скупостью Алексею Петровичу почудилось бог знает что: и страх, и нежелание говорить правду, и забота о его самочувствии, и неверие в его возможности как-то повлиять на события.

Судя по штемпелям, письма были отправлены через пять дней после его отъезда, а телеграмма послана три дня назад, то есть тогда, когда он лазал по горам, чтобы увидеть горных баранов, которые чуть ли ни символ Армении. Баранов он так и не увидел.

Отцовские серебряные часы от Павла Буре, подаренные Дзержинским за восстановление железнодорожного моста через Волгу, показывали семь часов утра. Железнодорожная касса откроется в девять, но идти в кассу самому нет смысла: здесь билеты на поезд можно достать, но не купить. Следовательно, надо ждать утра, потом звонить Ашоту Геворкяну, Геворкян позвонит еще кому-то, тот еще кому-то, тот… наконец кто-то позвонит непосредственно начальнику вокзала, и билет по цепочке проделает свой замысловатый путь и окажется в руках у товарища Задонова, которого здесь все любят, знают и очень уважают.

Действительно, в книжных киосках и магазинах Алексей Петрович видел свои книги, но ни разу не видел, чтобы их покупали или читали. Впрочем, это не столь уж и важно, читают его или нет в Армении.

Алексей Петрович побрился, принял душ, спустился в ресторан. Там его уже ждал Ашот Геворкян, сидя за пустым столиком и потягивая из длинного стакана минеральную воду.

Едва Алексей Петрович уселся напротив, как расторопный официант принес бутылку минеральной воды, лаваш, зелень, мацони и сыр.

Ашот прочитал телеграмму, кивнул головой и ушел. Отсутствовал он не более десяти минут. Вернувшись сказал, что все в порядке – билет скоро будет.

Действительно, билет на завтрашний утренний поезд «Москва-Ереван» принесли в номер через два часа. Весь оставшийся день Алексей Петрович под руководством Ашота делал визиты, обрастал новыми людьми, новые люди вели его к другим новым людям, с которыми он тоже должен увидеться перед отъездом и проститься. В каждом доме пили и ели, потом большой и шумной компанией в каком-то строении, похожем на огромный сарай, посредине которого горел костер, сели не то обедать, не то ужинать и просидели до утра.

Алексею Петровичу было неловко, что столько занятых людей отвлекается на его персону, хотя и понимал, что дело не в его персоне, а в том, что он дал повод для праздника, что эти люди рады неожиданной возможности попраздновать, и как только он уедет, для них наступят будни, унылые и бесконечные.

Очухался Алексей Петрович уже в поезде, в купе. На откидном столике огромный букет цветов в глиняной вазе, сработанной под старину, под столиком десятилитровая оплетенная лозой бутыль со старым вином, там же бочонок с коньяком, бутыли с минеральной водой, сушеные дыни, инжир, изюм, лаваш, сыр, еще какие-то свертки и кульки – все источает такие ароматы, что Алексей Петрович поспешил открыть окно и выскочить в коридор.

Обедать его пригласили в ресторан два армянина из соседнего купе, едущие в Москву. Алексей Петрович не помнил, чтобы он их где-то видел раньше, хотя вели они себя с ним как старые знакомые. В ресторане, как оказалось, оплачено было все до самой Москвы. Алексею Петровичу мерещилось, что едущие с ним в поезде незнакомые люди поглядывают на писателя Задонова и укоризненно покачивают головой, и как только он окажется в Москве, там спросят, на каком основании он, член ВКП(б), пользовался такими льготами и привилегиями и как раз в то самое время, когда партия ведет с этим беспощадную борьбу?

Но этим армянское гостеприимство и радушие не ограничилось. Все четыре дня пути Алексея Петровича передавали из рук в руки, не оставляя одного ни на минуту, он кочевал из одного купе в другое, играл в преферанс, ел, пил – и так до самой Москвы, так что некогда было ему задуматься ни над телеграммой, ни над письмами, и он, махнув рукой: «Где наш брат ни пропадал!» – предался загулу с тем отчаянием, с каким придаются этому обреченные на смерть.