Читать книгу Взломанная вертикаль - Владимир Коркин (Миронюк) - Страница 8

Отчего-то рваный ход тягача, когда скорость на непредсказуемо капризной тундровой трассе то у предела высшей черты, то резко гасится, способствовал, как противопоставление, что ли, воскрешению из глубины сознания плавного бега теплохода «Омик». Он много лет назад уносил Виссариона из Сетарда. Кажется, совсем недавно набегала на сказочно белый борт некрутая волна. В лучах прячущегося за зубцами гор солнышка, менялась окраска молочно-снеговых шапок вершин. От алого с проблеском желтизны, до цвета осеннего медно-красного кленового листа. Затем пролился серо-свинцовый. А позже синие и фиолетовые мазки погрузили реку и все окрест в кобальтовый колодец – такой непроглядно тёмный. Стражину тогда подумалось, что это словно сюрреалистическая картина жизни человека. А сейчас, в вездеходе, он вновь и вновь возвращался к прощанию с Леной на горе Райской. Тогда, по дороге к спуску с горы, баба Варя сказала ему с хитринкой:

– Вась, больно долго ты пожимал руку Лене, и она долго махала нам ручкой, а? Как бы тебе ещё раз не довелось сбегать на эту горуху. Если не сотворишь очерк о метеорологах, знать тебя не знаю, опусы твои печатать не стану.

Виссарион отшучивался от необидных дружеских наскоков бабы Вари, а его мысли уносились к Райской, к горе, где осталась Лена. Пока он не мог со всей определенностью истолковать чувство, как бы внедрившееся в него после встречи с девушкой. Что пленило его сердце, неискушенного в любви молодого человека, жаждущего чуда? Возможно, дело в том, что он слишком долго втайне ожидал Ее появления, и та романтическая встреча на метеостанции и возникшая, будто сотканная из чуда, птица-камень лишь всколыхнули чуткое воображение и мысли, как бы притаившиеся в глубине сознания о той ЕДИНСТВЕННОЙ. А мгновенный жар сердца не принял ли он за то святое, к чему стремилась его душа? Но отчего тогда так теплело в его груди всякий раз, когда думал о Лене? Быть может, откровения девушки о горькой судьбе её родных и тех испытаниях, которые ей довелось пережить, повлияли на него, неотразимо войдя в душу. Он в мельчайших подробностях видел запечатленную сознанием ту ночь в дежурке метеорологов, когда оставался с девушкой наедине. Здесь, в кузове вездехода, спустя годы, Виссарион помнил, как подшучивала над ним Лена, когда он пытался в прихожей, поеживаясь от холода, проникающего через мелкие щели, продавить металлическим соском умывальника прихваченную ледком воду. Как нехотя шел вверх сосок, пропуская тоненькую струйку, как стыли пальцы, и приходилось дуть на них, чтобы принять в ладони новую порцию студеной влаги горы Райской. Он помнил и сейчас, как густел пар изо рта, как звонко взвизгнула проходившая мимо Лена, когда он брызнул ей в лицо ледяные капли. О, как прыгал он с одной ноги на другую, когда она запустила ему за шиворот рубашки ледяшку из умывальника. Они оба хохотали от этих милых шуток. А он, пытаясь поймать ледяшку, лез холоднющими пальцами под рубашку и кричал ей вслед:

– Фея должна быть доброй! Фея злая – ох-хо-хо!

Милые мелочи в незамысловатых человеческих взаимоотношениях, простых контактах. С ними, наверное, возвращаются к людям лучи детства, незамутнённые напластованиями ошибок прожитых лет. Тот серый рассвет, пробуждающий жизнь нового дня, принёс радость двум молодым людям, доселе незнакомым. Они встретились, но станут ли частью друг друга? Ему это хотелось испытать. Как забыть ему их первый в жизни совместный завтрак, когда они сидели за столом рядышком и совсем близко. Из натопленных печей избы, как звали свой домик Поджидаевы, шли в комнату волны тёплого воздуха. Гости и хозяева метеостанции обменивались впечатлениями о вечерней телепередаче, о перспективности строительства здесь ретранслятора, судачили о разном. Девушка и парень смущённо переглядывались, когда соприкасались их локти. Озорно глянув на них, баба Варя громко сказала:

– Вася-Виссарик, Лена. Вы такая замечательная пара! Сижу и любуюсь вами.

– А что, – вставил Женька Петров, – глядишь, братцы, и «горько!» будем кричать, а?

– Эт, чертяки, смутили мне девку, – хмыкнул Алексей Игнатьевич.

После и состоялся тот памятный туристам поход к вершине, к триангуляционному пункту. А затем встреча с камень-птицей и окаменевшим деревом исполином. Возвратившись в Сетард, Виссарион за один вечер и одну ночь написал очерк о семье метеорологов, в который была вплетена и сказка о каменной идол-птице. Материал появился в газете без купюр, на целую полосу. В один конверт Стражин запечатал очерк, а в другой письмо к Лене. По странной прихоти случая вначале на Райскую доставили с вертолётной оказией его маленькое послание девушке, гораздо позже газету с очерком. Лена ему ответила коротким письмом. Так между ними завязалась переписка. Она, как Виссариону думалось, их сблизила. Письма эти из Сетарда на гору и с Райской в долину, как два луча, несущих сгустки мыслей, молодой энергии, чувств.

После похорон бабы Вари Стражин осунулся, поугрюмел лицом. За перо брался вяло, долго не мог войти в привычную газетную колею. На летучках молодого журналиста начали поругивать: мало даёт строчек в номер, проблемные материалы сырые, их в секретариате правят. Он чувствовал, надо встряхнуться, как-то сбросить с души тяжкий груз потери бабы Вари. Но как разбить этот камень печали, тоски? Перед глазами Виссариона, как живая, стояла баб Варя, такая же смешливая, обаятельная. Как быть? Он решился на отчаянный по тому времени года шаг – сходить на Райскую. Ведь подняться по тросу не трудно. Но так летом. А в разгар зимы!? Задумать легко, а выполнить? Да еще одному. Выдюжит ли? Будто его что-то влекло, тянуло в гору. Сославшись в редакции на неотложные в пятницу дела в аэропорту, он накануне поездки договорился с другом-вертолётчиком, частенько доставляющим на другой берег Сеты разные грузы, что тот утречком захватит его с собой. Конечно, это было нарушение лётных правил. Да в ту пору на это смотрели сквозь пальцы. Подобным образом поступало начальство разного ранга. А как журналисту написать о пилоте и не слетать с ним? Лёту всего ничего, с четверть часа. В комнате общежития Виссарион вытащил из-под кровати меховые штаны, унты, из шкафа достал теплую геологическую куртку дубленку, крытую плотной черной тканью, меховые перчатки, старую норковую ушанку. Экипировка что надо. Бросил в рюкзак газеты, несколько банок говяжьей тушенки и рыбных консервов местного рыбзавода, фляжку с водкой, прочный термос с горячим кофе, круг копченой колбасы, буханку чёрного хлеба, печенье с конфетами. Дорога предстояла непростая, и угостить хозяев метеостанции будет чем. В аэропорту дружок вертолётчик отвел его к пассажирскому винтокрылу Ми-4, а ему, оказалось, выдали иное полётное задание. Не успел и глазом моргнуть Стражин, как оказался на другом берегу Сеты. Успел на поезд. Вот и знакомый с того года железнодорожный перегон. Минутная остановка. Вон домик путевого обходчика. Представившись хозяину, попросил одолжить на день-другой лыжи, ему надо дойти до подъема на Райскую, к тросу.

– Ладно, дам запасные лыжи, – согласился обходчик. – Я вас запомнил по тому году. К нам не часто приезжают. Помни: у самого подъёма увидишь валун, под него и сунь бегунки. Найдешь их, если и снегом занесёт.

– Хорошо, так и сделаю.

– Ну и профессию выбрал ты, парень. Эка куда тебя кидают зимой – на гору! Да, к ночи обещают ненастье. Не взыграл бы сиверко.

– К ночи я уж буду чаи на метеостанции гонять, – успокоил он железнодорожника.

Обходчик затянулся папиросой, махнул на прощание рукой.

– С богом. Удачи тебе, парень.

Стражин приспособил охотничьи лыжи к унтам и тронулся в путь. Непривычно идти на таких «бегунках». Всё ближе гора, всё медленнее шаг. Устал, с ритма сбивает глубокий снег. Когда приблизился к подножию Райской, серой дымкой окутывался горизонт, заметно посвежело. Втиснув лыжи под камень, подкрепился горячим кофе. Он выпрямился, пробежал глазами весь путь по склону горы. Отчего-то его уже ничто не волновало, ни одной пугливой мысли. Удобнее взвалив рюкзак на плечи, зашагал вверх. Вот он трос. Лез Стражин осторожно, не спеша, тяжелые унты скользили. Как мог берёг силы, вымотает ещё главный отрезок подъёма. На полпути к вершине поскользнулся, рухнул на голый камень. Падал много раз. Саднило колени, видать содрал кожу. Поскользнулся и упал в очередной раз. Гримаса страдания исказила лицо. Тут всё заволокло белой мглой. Лихие горные вихри истово отплясывали победный танец. Дрожащими пальцами завязал тесёмки шапки-ушанки, ощутив подбородком бугорок узла. Колени просили пощады. Виссарион привстал, отворачивая лицо от ветра-наждака, придерживаясь за трос, продолжил подъем. Вскоре обрушился неистовый шквал. Точно кто схватил парня ледяными щупальцами, силясь оторвать от троса и швырнуть вниз на каменные зубья скальных выступов. Рассекая грудью беснующуюся круговерть, он упал на трос, вцепился в него мертвой хваткой. По щекам скатывались горючие слёзы, застывали на концах ушах-отворотах шапки, холодили подбородок, подмачивали тугой узел верёвочки, смерзаясь на нём, раздражая кожу. Над головой Виссариона что-то выло, визжало, ухало, шипело. В один момент он почувствовал, будто ветрило напрочь сорвал с него одежду и дубит, леденит кожу. Страшной силы порыв ветра. Коченели пальцы рук, ног. Он представил, не видя ни зги: вот он, вот гора, а вокруг царство дикого, необузданного снежного вихря, и если поддаться минутной слабости, то ему вообще больше ничего и никого не видать. Очередной захват шалого ветра больно лизнул лицо. Некой распрямлённой пружиной подбросило Стражина.

– Ах ты, гадина! Сволочь! – в полные лёгкие орал парень и колотил рукой воздух, такой упругий, как тренировочная боксёрская груша. – Ах, чёрт проклятый! – кричал он дико и шёл, перехватывая трос руками, к вершине.

Волочился, спотыкаясь, карабкался, снова спотыкался. Метр, ещё один, ещё немного вверх. И здоровенный толчок в бок. Потеряв равновесие, упал. Он медленно сползал вдоль троса по склону. Спас рюкзак: выпячивающаяся тканью горка консервов вошла в какое-то углубление, движение вниз застопорилось. Этого мгновения было достаточно, чтобы найти унтами упор. Опора, как она нужна человеку в любой нестандартной ситуации. Мелко-мелко перебирая ногами и руками, подполз к тросу. Есть захват! Перевёл дыхание. «Только не смотреть вниз, – уговаривал себя. – Иначе всё, тут и околею». До вершины оставалось меньше сотни метров, самых трудных, самых крутых. Чтобы не застыть, отстегнул от брючного ремня фляжку с водкой, мысленно одобрив свой поступок там, в будке обходчика, где догадался вытащить её из рюкзака и приторочить к меховым штанам. Как же надо именно сейчас хлебнуть «горячей воды». Кое-как отвинтил пробку, и опрокинул жгучую жидкость в рот. В маленьком «бидончике» ещё булькало. Хватит, водка ещё сгодится. Но не может он заставить себя оторваться от троса. Нахлынувшая боязнь сорваться вниз сковывает руки, тело. А ветер, чуть передохнув, вновь злобствовал. Тёмно-синяя мгла всосала в себя, наверное, всю землю.

* * *

Старый Эол, бессердечный бог ветров, неистовствовал: маленький, смешной человек, червяком извивающийся на скале, сейчас распластанный, не двигался, будто прирос к камню. Как ни ухищрялся Эол, не удавалось сбросить его со скалы в пропасть, на рваные каменные гряды-зубья. Уже замело на много верст железную дорогу, засыпало снежным песком чумы оленеводов, вдавило в снежные барханы цепочку жуков-вездеходов с людьми в них, завалило по крыши маленькие станции вдоль железных веток-дорог, а этот безумец всё ещё на скале, даже продолжает карабкаться по каменной стене.

– Шшшшу – шшшуууттииишшшь со мной! – шипел, негодуя, Эол. – Вврррёёёшшшьь, не ууййддёёшшшь!

Пролетая над старой каменной птицей, навечно застывшей, Эол присел отдохнуть.

– Здравствуй, старая трясогузка. Все караулишь свой древний развалившийся пень!? Молчишь? Ну-ну. Рассказать, как я нынче лихо над краем этим пронёсся?

– Плохи твои шутки, Эол.

– Что ты понимаешь! Торчишь тут истукан истуканом. Знаешь, что я могу сделать с тобой!? Погоди, братья мои растерзают мальчишку у троса и разнесут тебя в пух и прах!

– Эол, мои крылья навеки приросли к исполину вождю. О, если бы чудо! Я взмыла бы в небо и каменной грудью расшвыряла бы братьев твоих. И смельчаку бы наверх дорогу открыла.

– Как смеешь, глухая тетеря, перечить Эолу! Богу ветров!

– Не гневайся. Да, ты бессмертен, покуда Гея бежит в просторах Мироздания. Пощади храбреца. О том я молю.

– Ох-ха-ха! Безумству храбрых поём мы песню? Йии-аах-ха-ха! Он повинен уж в том, что встал на моём пути.

– Не будь жесток. Прошу милости. Тот парнишка влюблен. Я это знаю, он был тут, на самой вершине Райской.

– Влюблен? Уж, не в тебя ли, каменная карга!?

– Как ты невежлив. Гордыню смири. Любовь свята всегда. Опомнись, иначе я буду взывать к заступнице – Великой Матушке Мира.

– Но-но, пугать вздумала. А кто она, избранница мальчишки?

– Это юная фея из той вон избушки, дева добрая, дева славная.

– Ффффеееяя! – громко сказано. – Фея… Из домика вон того? Как же, помню её. Я играл с нею в прятки летом прошедшим, и трепал её вороные локоны. Это так. Но достоин ли юноша гладить волосы нашей феи?

– Он влюблён. Заклинаю тебя, пощади. Уходи. Я молюсь уже Матушке Мира.

Смолк Эол. Ветер стих. Вот скользнул он по кручам и унёсся в неведомую даль.

* * *

Стражин лежал на холодном камне. Темно. Беззаботно мерцали звезды. Холод обручем сковал тело. Стянув зубами рукавицы, скалолаз помрачнел: пальцы не слушались, они едва-едва ощущали горячее дыхание распалённого рта. Зубами парень вцепился в ладони, кусал их, что было сил, немилосердно, до крови. Когда пальцы стали подвижны, отстегнул фляжку, с усилием отвинтил колпачок и приложил горлышко к губам, булькнулось содержимое внутрь. Жидкость обожгла горло, желудок. В голове приятно зашумело. По-стариковски кряхтя и постанывая, Виссарион освободил плечи от рюкзака, развязал на нём шнур. На его счастье, термос уцелел, а кофе так кстати. Стражин приободрился, повеселел. Жить можно. Вытащил стопку газет, смял их, засунув в углубление меж камней, поджёг. Газеты занялись дружно, струйки огня свились в один клубок, так тепло ладошкам. Зачарован пламенем, будто первобытный, сидел спасённый человек на мрачной скале. Отодвинулась ночь, вместе с выстреливаемыми искорками летели к недалекой уже вершине мысли журналиста к той, которую он теперь считал своей любимой. Надо вперед, туда, ближе к звездам, к вершине, навстречу счастью. Вот только бы встать…