Читать книгу Темный дом. Самая первая история любви - А. С. Коваленко - Страница 14

Настоящее время

Я иначе представлял последний день жизни. Я всегда думал, что в этот день я пойму что-то особенное и сокровенное, что на самом деле всегда было при мне, с первых дней жизни, и вот, на её закате, это «что-то» откроется для меня. Я думал, что ящик пандоры вскроется, и я пойму, зачем родился, зачем жил и зачем теперь умираю. Каждый день я думал, что поживу ещё, что «не сегодня», и впереди ещё много дней. Где-то в глубине души, я надеялся, что этот день никогда не наступит. Что само время застынет, и я буду жить вечно. Но последний день наступил. Последний день всегда необратимо наступает. В моей голове было по-настоящему чисто и пусто. Но в ней не было ясности, понимания сокровенных истин. Только полная, и всепоглощающая пустота. Никогда не чувствовал себя настолько глупым и чистым, как будто вся моя глупость прогнала ответы на самые важные вопросы, и сейчас договаривалась с пустотой внутри меня.

Сегодня я встречусь с Богами, которые подведут черту всей моей жизни, поставив мне справедливый гост за прожитое. Сегодня на меня и мой гост будут смотреть все мои предки, либо с одобрением, либо с укором. Гост это похоронный колокол, прощальный набат по нашим жизням. Получив свой гост, любая особь направлялась на переработку, а потом в магазины, на склады, к бедным, куда угодно, но в сторону ближайшего и бесповоротного конца под разделочным ножом граждан. Мне не понятна разница в его оценке, какой бы «гост» мне не дали, это смерть. Весь божественный флёр куда-то мигом сдуло. Я вспомнил историю про двух друзей с разным гостом и про неудавшегося Вождя вождей. Время каждого из них истекло, истекло и моё. Закат моих дней режет мне глаза ярким светом. Грущу ли я о прожитом? Думаю ли я о днях минувшего? Нет, ни о чём таком я не думаю. Прожил ли я иначе, если бы…

Если бы что? Пустой вздор. Как не живи, все ровно умрёшь.

По крыше фабрики глухо барабанил дождь, провожая нас в последний путь. Я слышал от других, что это явление выглядит как тонкие железные змейки наподобие еды, только падающие со всего неба, без ограничений на пространство стола. Хотел бы я хоть раз увидеть эти железные, дождевые колбаски. Я никогда не видел настоящего неба. Мудрецы и вовсе не видят его, они живут в вечном мраке закрытого цеха, но за это с ними говорят Боги. Некоторые завидуют вечности мудрецов, и вечную тьму считают малой платой за это. Мы почти ничего не знаем о своём народе, всё для нас потемки. Но я знаю, что мы дети звезды, яркой и сильной. Жизнь во мраке для нас хуже самой смерти. И мои мысли только что о небе, о любом, холодном или добром, но о небе. Я готов отдать всю свою жизнь, быть съеденным прямо сейчас, лишь бы на секунду увидеть небо, его край, дотронуться рукой до воздуха на улице.

Вообще звуков дождя не было слышно, за гулом слейвофабрики, и за вечным движением подвесных кранов и из-за тысячи других причин. Но каждый безошибочно угадывал, если на улице шёл дождь. В этот миг к общему гулу завода прибавлялась лёгкая, почти не слышная дробь, которую было слышно, только если очень-очень вслушиваться. Только через много лет жизни тут можно было угадать крупные капли стальных нитей, бьющие по рефренной железной крыше. Некоторые даже различали разные виды дождя: косой или прямой, шквальный или совсем лёгкий, неосязаемый. Особенно чуткие безошибочно угадывали снег, замёрзший железный дождь, но я не очень понимаю, что это такое. Поговаривали, что когда идёт снег, крыша становится тяжелее и сильнее гнетёт сверху.

Мне плохо спалось, я проваливался в сон и выныривал из него, дверь поднималась, как в тумане, а мне на ноги падал бледный свет. Тоненькие деревья, сонно качаясь на ветру, то приближались ко мне, то отдалялись в туман. В какой-то момент сон совсем покинул меня, и я уставился в вечную темноту за лампами. Я приподнялся на локтях и осмотрелся, в полумраке было видно, что многие не спят. Кто лежит на кровати, подперев руки под голову, а кто сидит на ней, свесив ноги вниз.

Ходить во время отбоя невозможно, пол острый, и поэтому все находятся на нарах или передвигаются между ними.

Включился свет, заиграла музыка:

Дальше музыку я уже не слушал. Лучей в руках у меня нет и самой звезды тоже никогда не лицезрел. Людской шум всполохнул весь цех, пол, характерно лязгнув, опять стал безопасным.

Из громкоговорителей по всей фабрике раздался жизнерадостный голос:

– Третья трансграничная корпорация Ричард и Сыновья уже более 176 лет кормит граждан всей планеты.

Рёв голосов со всей фабрики слился в единый ответ:

– Третья трансграничная корпорация Ричард и Сыновья уже 176 лет кормит граждан всей планеты.

Древняя традиция на грани иронии и глубокого сарказма. По поверью, если точно повторить эту фразу за голосом, то это принесёт удачу. И потому сегодня в ответе слышалось чуть больше, чем обычно.

Мы вышли на торжественное построение вдоль всего обеденного стола. Молодёжь хорохорится, ведь теперь они хозяева этого цеха. Старики задумчиво оглядывают высокие своды цеха, навсегда прощаясь с ним. Въехали подвесные краны и застыли над нами. Вниз спустились сотни магнитных хомутов с ошейниками на конце и выборочно затянулись на шеи у некоторых. Я почувствовал удушающий на шее хомут, моё время тоже вышло. Так мы устроены, даже находясь перед лицом общей смерти, радуемся, если умрём несколько позже других. Довольные и плохо спрятанные ухмылки молодых, особенно чётко я увидел их на слейвах из девятнадцатого. Вождь умер, вернее, вот-вот умрёт, и начнётся борьба за трон. Глупые дети, они ещё не знают, сколько их крови прольётся уже этим вечером. Умирая старики, всегда уносят с собой молодых.

Мало кто из присутствующих здесь помнит, при каких обстоятельствах я стал вождем. А на тех, кто ещё помнит, тоже опустились магнитные хомуты. Они уже не смогут рассказать, уберечь молодых от старых ошибок.

Во время прошлого исхода стариков, ушел и вождь, а вместе с ним и все старшие, созревшие для забоя. Вечером, через несколько минут после отбоя, практически в полной темноте, началась кровавая каша. Подростки, обезумев от жажды власти и страха, прыгая от койки к койке, скидывали друг друга вниз в пропасть между рядами нар. Дети сыпались вниз целыми гроздями. Всего через несколько секунд, резкие звуки ударов о лезвия пола сменились мягкими глухими ударами тела о тело. Весь низ был усеян телами в несколько слоев. Многие ещё были живы, но их придавливали новые и новые упавшие. Ожесточенные схватки происходили на всех ярусах, бились на смерть, ломая друг другу руки и ноги, откусывая пальцы, выдавливая глаза. Охотились за бирками на ушах, как за единственным легко доступным трофеем. Среди них был я, и некоторые те, кто выжили и сейчас находятся тут. Не помня себя от страха, я забрался на самый верхний ярус, попутно скидывая вниз любого, кто на миг высунется в тёмный проем. Хватая за волосы на голове, за руки, я с силой тянул вниз, а сам лез вверх. Оторвав два или три уха, и еще откусив одно и выплюнув в пропасть бирку, я карабкался верх. Я успокоился только когда долез до девятого яруса. Там почти никого не было, и я смог пробраться до первой койки у входа. Тут я смог засесть в углу, и держать оборону до тех пор, пока не подъехали подвесные краны.

Сотни хомутов опускались вниз, выхватывая живых и мертвых, искалеченных и тех, кто просто дрался внизу на телах погибших. В полной темноте подвесные краны забирали тех слейвов, которые остались без уникальной бирки, и следовательно – не существовали. Я с ужасом смотрел, как тени взметаются на тросах верх. Все это длилось не больше какой-то минуты. Выжившие в битве тяжело дышали, забившись в свои койки, и уже не хотели смотреть друг на друга.

Так я стал вождём своего цеха. Потом многих тех, кто выжил тогда, забрала судьба. И сейчас я видел всего несколько тех, первых, которые были со мною с той самой ночи. Через несколько дней наш цех заселили новым, более молодым поколением. И не зная иного, они приняли мою власть безоговорочно.

Хомут медленно потянул меня за шею вперёд. Многие из оставшихся в цеху сейчас думают, что через хомуты сами Боги отмечают тех, кому пора умирать. Но это не так, я знаю, как это происходит на самом деле. В ухе каждого находится бирка – маяк с уникальным радио-номером. Подвесной кран видит по биркам всех стоящих снизу, и выпускает свои щупальца – длинные сложные хомуты с удавкой на конце. И каждая удавка ловит свою, нужную ей бирку за голову её хозяина. Если у особи нет бирки, значит она не опознана, неликвидна, и её изымают из стада. Многие живут всю жизнь с ложным заблуждением, что это Боги забирают тех, кто опозорился, потеряв свою бирку в бою. Но каждый Вождь знает правду и поэтому молчит: слишком много крови может пролиться, если об этом узнают все.

Я огляделся кругом, много тросов уходило верх к нескольким кранам под потолком. Краны обрисовывались лишь габаритами огней да слабым отблеском лобовых стёкол. Тросы сверкали железом, на них играли лучи, летя по ним вниз. Все заметно нервничали, переминались с ноги на ногу и отводили взгляды, почти все смотрели в пол. Все это означало завершение жизни, ещё какое-то время, и я стану рагу или отбивной. И эти мысли гуляли в каждом из нас, у кого-то проступали слезы. Каждый готовился к этому всю жизнь, с самых ранних лет, но именно сейчас стало до ужаса страшно. Всю жизнь, готовясь к смерти, где-то в глубине души надеешься, что обойдется. Не обошлось. У меня тоже предательски задёргались глаза, но все отводили взгляды друг от друга, пряча их куда угодно, лишь бы случайно не встретиться взглядами с кем-то.

Чтобы унять чувство собственной беспомощности, я пообещал себе очень дорого продать свою жизнь и не сдаться без боя. Даже если это бесполезный и глупый бой, пусть подавятся мной. Мысли о беспомощности роились где-то в голове, и прогнать их не выходило. Я же мог сбежать раньше, я бы мог что-то сделать, чтобы не стоять теперь вот так вот, перед забоем. Но это, конечно, сильное утверждение для моего напуганного разума. Сбежать отсюда я бы не смог, никто не может сбежать отсюда.

Я посмотрел верх, сегодня там было светлее, чем обычно или мне только так казалось. Тени суетились наверху, у них сегодня тоже трудный день.

С каждым цехом движение замедлялось от вливающихся в общую процессию слейвов. Много знакомых вождей и старших встречал я в этой процессии. Где-то на миг мелькнул 34-й вождь и пропал, очень жаль, я хотел проститься с ним.

Я вслушался в напуганные голоса из толпы:

– Мне не стыдно престать перед Богами…

Их перебивал шквал других голосов:

– Сегодня мы встретим всех своих предков…

Ещё много о чём говорили другие, перебивая друг друга и смешиваясь в общую кашу.

Проходя маленькие окошки мудрецов, я слышал слабый смех из вечной темноты. Мы дошли до самого конца общего коридора, который был для нас всей жизнью. Глухая стена с надписью «Г24», лязгнув, стала медленно подниматься, осыпая песок и разнося пыль. Нам предстояло увидеть больше того, что мы видели за всю жизнь, и заплатить нашим Богам за это всем, что у нас есть.

За спиной я услышал шёпот:

– Лишь бы в ресторан, лишь бы в ресторан.

Мы медленно вошли в широкое помещение, терявшееся далеко в дали, целиком разделенное на квадраты вольеров с железными сетками. Хомуты упрямо вели нас в первый квадрат. Второй этаж был и тут, по нему сверху сновали граждане. Сложная сеть мостов на втором этаже обвивала сваи, на которых держалась крыша мира и терялась в разных сторонах множеством переходов. Вверху было светло, и я никогда не видел столько граждан в одном месте. Над нами, около самого входа, я заметил знакомого старого гражданина, которого однажды видел в своем цеху. Он внимательно изучал планшет в руках, иногда переводя взгляды на нас.

Через несколько минут, впереди нас, противно лязгнув, опустились двери сетки и мы прошли в следующий квадрат. Когда впереди стоящая группа уходила из одного вольера в последующий, за ней поднималась сетка, а перед нами открывалась. Так из квадрата в квадрат мы двигались дальше.

У меня создалось впечатление о полной автоматизации процесса. Граждане лишь наблюдали со второго этажа за происходящим, никакого участия в этом не принимая. Только сейчас я додумался посмотреть назад, бросить последний взгляд на тёмный дом, где прожил всю жизнь. Хомут душил меня, больно врезавшись в шею. Насколько возможно, я оглянулся назад. За нами уже стояли заполненные квадраты вольеров. Мы двигались прямо от выхода из дома. Почти ничего не было видно, только часть ворот и буквы: «Г24» в верхней части. С обеих сторон, насколько хватало глаз, торчали открытые провалы других ворот. Я видел ближайшие ворота с двух сторон от родных мне, с номерами «Г23» и «Г25». За более высокой цифрой следовали другие, на увеличение, а за более малой, наоборот, на уменьшение. А другие ворота растворялись вдали. Разглядеть, что происходит на нашем уровне, у меня не выходило. Решётки и слейвы, слейвы и решётки. И вся масса медленно движется вперёд, переходя из одного вольера в другой.

Первый раз в жизни я смог рассмотреть кабину подвесного крана. Вернее то место, которое мы считали кабиной водителя. На самом деле это оказалась гранью железа, которая во мраке нашей фабрики играла с нами шутку в бликах бедного света. Здесь были тысячи подвесных кранов, танцующих безупречных архитектурный танец под потолком. Они двигались правильно, без ошибок. На освободившееся место от одного крана, сразу вставал другой. Роботы, автоматизированные краны, роем направляли нас вперёд к смерти. Живой организм не способен на такое идеальное движение. Ни один кран не мешал другому, и большие связки тросов от хомутов не спутывались между собой. Часто тросы хомутов практически незаметно переходили от одного крана к другому, при этом траектория нашего движения совсем не менялась. Я понял, что фабрика – это огромный автоматизированный город. А граждане лишь надсмотрщики.

Мой мозг не хотел сдаваться, даже при приближении очевидного конца он искал искру надежды, чтобы не свихнуться и спасти своего носителя. Еще есть маленький шанс, в который я сейчас искренне верил, что проживу немного подольше других сородичей. Меня могли оставить на развод потомства, а это ещё пару лет на фабрике. Еще могли отправить в живом виде в хорошую торговую сеть премиального сегмента, если я подойдут под хороший гост. Существовала крайне малая вероятность попасть в стратегическое государственное хранилище, и тогда у меня было бы ещё лет пять или около того. Я внутренне сам себе улыбнулся, жизнь могла быть ко мне более благосклонна. Кто знает? Ведь я никогда её ни о чём не просил, тут особо не о чем просить.

Тем временем, мы медленно переходили из квадрата в квадрат. Решётки с лязгом опускались, мы шли дальше, пока не упирались о закрытую решетку нового квадрата. Справа и слева параллельно двигались другие потоки. Мы с интересом смотрели на соседей сквозь решётку, а они на нас. Мы никогда не видели друг друга, и смотрели теперь во все глаза. Одна сторона особенно привлекала наша внимание, там стояли женщины. Они тоже очень внимательно на нас смотрели. Они находились с той стороны, куда уходили двери обоих цехов размножения с нашей фабрики. Каждый из нас обращен во взгляд, ведь творится такой шум, что расслышать что-то совершенно невозможно. Но наши глаза сейчас стали всем на свете, и ушами и голосом, и самой душой.

Впереди опустилась последняя сетка. Мы вошли в общий огромный вольер. Мне показалось, что кто-то смотрит на меня. Я быстро огляделся, но никого не заметил. В распределительном вольере не было ни капли свободного места, со спины уже подпирали вошедшие следом.

Впереди уже не было клеток, только в нескольких метрах от нас глухая чёрная стена до самых сводов и много однотипных дверей. Общую массу тут разделяли на ручейки с помощью железных ограждений, грубо выкрашенных в жёлтый цвет. Ограждения давно стёрлись по бокам, обнажив стёртую почти до основания железную начинку стального цвета. Магнитные хомуты от подвесных кранов, не зная ошибки или тени сомнения, нитями направляли слейвов к дверям. Что происходило у самых дверей, мне было не совсем понятно. Повторяющийся щелкающий звук, за которым следовало открытие или закрытие двери. Над дверьми зажигались лампочки и гасли, и очередь на миг передвигалась вперёд. Нехорошие мысли посетили меня.

В подтверждения моих мыслей, где-то рядом я смог разобрать практически не живой голос:

– Мясорубка, это мясорубка.

Я приближался к дверям и тут мои знания закончились. А где кончаются знания, начинается страх. Какие-то представления о распределительном вольере у меня ещё были. Мы иногда слышали обрывки фраз со второго этажа. Но двери и что за ними, были для меня большой загадкой, я никогда не слышал о них. Страх нарастал, и достиг апогея, когда я вспомнил слова про мясорубку. Там же могут сразу забивать, и не будет тебе никаких ещё нескольких лет жизни. Тревога нарастала не только во мне, я чувствовал страх других по нервным взглядам и рваным движениям тел. Все жались подальше от дверей. Но хомуты не давали и шага назад сделать. А новые слейвы всё прибывали и прибывали, поджимая спины.

Вся моя жизнь пролетала перед глазами, каждый одинаковый день. Я почему-то вспомнил одного вождя, ныне мёртвого и следовательно забытого. Он как-то говорил, что наши надежды на высший гост и варианты протянуть ещё несколько лет – сущая глупость. Что нас просто разделают, отделят мясо от субпродуктов, вот и вся история. Вдруг и старые байки про светлые залы Богов тоже не правда? Откуда я вообще знал про леса, полные дичи в лучших мирах? Я быстро думал, и пытался вспомнить от кого и когда я это слышал в первый раз и не мог вспомнить. Я просто знал это всегда.

Я оглянулся назад на верхний железный помост с гражданами, под которым мы проходили только что. Вверху несколько граждан делали пометки в компьютерах, а охранники говорили между собой, никому из них не было до нас никакого дела. Я уже представлял, как заберусь туда, и покидаю каждого из них вниз, в толпу, которая разорвёт их на части. Но хомут…

Тот самый хомут, очень навязчиво тащил меня вперёд, толпа тоже подпирала. Я уже стоял вдоль стёртых желтых ограждений к одной из дверей. Теперь я смог рассмотреть, чем был этот характерный щелкающий звук. За каждым впереди падал стоящий маленький стальной турникет, разделяя по одному. Конвейер безжалостно пережёвывал нас, таща вперед, разделяя на ручейки, и потом разделяя по одному. Я пытался остановить само время, чтобы оттянуть миг захода в дверь. Но чем я больше думал об этом, тем предательски быстрее оно ускорялось. Время – жестокая мразь, не знающая пощады. Время, услышав такое оскорбление в свой адрес, обиделось на меня. И вот за моей спиной опустился вниз стальной турникет. Толпа впереди стремительно сокращалась, исчезая за дверью, а меня со спины подталкивала холодная и безжалостная сталь.

Только сейчас я заметил вокруг себя холодную тишину. Густая палитра звуков доносилась из распределительного вольера и гасла тут в холодном ужасе. Каждому всегда есть, что сказать перед смертью, даже если они всю жизнь не имели собственного мнения. Но уже у самого порога смерти всё сказано и наступает тишина. Слышались только однообразные щелчки турникетов: тыц-тыц.

Турникет тащил меня вперёд, к поднявшейся вверх двери, холодное прикосновение со спины исчезло, только когда я оказался внутри. Дверь быстро опустилась обратно. Я даже не успел на прощание посмотреть на своих собратьев, с которыми прожил всю жизнь. Меня обступила маленькая стальная комната, в которой я сразу потерялся в пространстве. Нет ни одного входа, всё едино вокруг. Я провёл рукой по всем стенам кругом, ища ту, из которой я попал сюда. Стены отозвались равнодушным холодом, им глубоко плевать на мою судьбу. Только сейчас я заметил, что хомута на шее нет. Через миг, на руках что-то щелкнуло и с силой потянуло меня верх. Два магнитных наручника держали меня в метре над полом. Я висел, чувствуя нудную боль, которая разливалась по всему телу. Руки начали коченеть, весь вес тела пришелся на запястья.

Сейчас Боги призовут меня к себе. Я закрыл глаза, и представил, как буду вечно охотиться в лесах вместе с моими предками.