Читать книгу Несравненно больше - Алекс Крутов - Страница 11

Помню Нину, нашу медсестру в «Солнечном», с которой я подружился и часто помогал ей. Однажды она отправила меня в аптеку, которая находилась в другом корпусе санатория, за лекарством для одного из детей. Не знаю зачем, но я открыл бутылочку с таблетками и решил попробовать одну из них. Я «попробовал» достаточно много. Сначала одну, затем другую… К тому моменту, когда я добрался до корпуса № 6, где мы располагались, я съел уже восемь таблеток. Обратный путь от аптеки до нашего корпуса занял у меня много времени. Я улегся на скамейку и проспал целых три часа. Когда кто-то разбудил меня, поругав за то, что я сплю на скамейке посредине дня, я поднялся и направился в корпус, но упал на лужайке перед зданием. Когда я, наконец, добрался до класса, то отключился прямо за школьным столом и проспал все занятия. Можно представить, как испугались Ирина Гавриловна и мои одноклассники. И врач, и медсестра к тому времени уже ушли домой, и никто не знал о лекарстве, за которым меня отправляли. Но когда я попросил отпустить меня с ужина, чтобы пойти спать, учительница забеспокоилась еще больше.

Я проснулся посреди ночи с комом в горле, который мешал мне дышать и не позволял сделать ни единого глотка воды. Я ужасно хотел пить. Когда врач пришла на работу к 9.00 утра, она сразу поняла, в чем дело. Она позвонила в скорую, и меня отвезли в больницу. Далее последовал ряд неприятных процедур, с помощью которых мой желудок и кровь очистили от вредных веществ. Выяснилось, что детская доза лекарства, которое я принял, составляла четверть таблетки в  день, а я проглотил целых восемь! В результате я провел в больнице около месяца. Мне сказали, что я был близок к смерти, и если бы я принял еще хоть одну таблетку, то не выжил бы. Этот случай послужил для меня ценным уроком, предостерегающим от бездумного принятия лекарств. Сейчас я очень осторожен, когда принимаю какое-либо лекарство.

Когда в больнице мне стало лучше, я подружился с медсестрой и стал помогать ей. Мне нравилось находиться там и помогать ухаживать за другими детьми. Я даже не хотел, чтобы меня выписывали. Но мой эксцентричный характер вскоре дал о себе знать. Примерно через неделю после возвращения в санаторий я ввязался в безобразную ссору с нашей дежурной няней. Она была армянкой и звали ее Лусинэ. Все дети ненавидели ее, потому что она ужасно к нам относилась. Многие боялись ее. Она начала придираться к одной из девочек, и я заступился за нее. Лусинэ набросилась на меня с ругательствами. Меня охватили отчаяние, гнев и невыносимая боль, каких я никогда прежде не испытывал. Эти эмоции бросились мне в голову, и не помню уже, какое из сказанных ей слов послужило последней каплей, но я схватил ножницы и закричал: «Оставь нас в покое или я убью тебя!»

Я знал, что не собирался этого делать даже в тот момент, когда выкрикнул эти слова. Она слишком сильно задела меня, и я нанес ответный словесный удар. Мы отправились в свои комнаты. Я успокоился и думал, что все осталось позади. Но я не знал, что няня тут же поставила в известность о произошедшем нашего воспитателя, коим, к сожалению, оказалась не Милана Николаевна, а Ирина Гавриловна (они продолжали работать с нами посменно, как и в первом санатории, приходя на дежурство каждую неделю).

Моя учительница согласилась с обвинениями и выводом Лусинэ, что у меня что-то не в порядке с головой, и отправила меня в психбольницу.

Меня привезли в Петербург в большое старое здание с решетками на окнах. Дети в этом заведении делились на две категории, к каждой из которых было свое отношение. К детям с тяжелыми психическими отклонениями применяли смирительные рубашки и серьезные лекарственные препараты для стабилизации их состояния. Многие из них никогда не покидали стены этой клиники. Детям с более легкими формами отклонений давали препараты, корректирующие их поведение, и почти не ограничивали их. К счастью, я попал во вторую группу.

Работа считалась лучшим лекарством, и я ни разу не ходил в школу во время пребывания в этом заведении. Вместо этого я, в качестве трудотерапии, целыми днями упаковывал женские колготки. В нашей огромной спальне находилось около 50 кроватей. За все время пребывания в этой клинике мне ни разу не позволяли выходить на улицу.

Помню, как я сидел на подоконнике за решетками и наблюдал за тем, как течет жизнь за территорией больницы, и страстно желал выбраться наружу. Большую часть времени я проводил лежа на кровати и размышляя о своей жизни, которая в тот момент практически не представляла для меня смысла. Зачем я живу? Есть ли какой-то смысл моего существования?

Когда на следующей неделе Милана Николаевна вернулась в «Солнечный», то очень рассердилась на свою напарницу. Она была согласна с тем, что меня следовало наказать за то, что я угрожал няне, но не согласна с тем, что у меня были проблемы с психикой и уж тем более с тем, что меня нужно было отправлять в психбольницу. Но ее руки были связаны – в такой ситуации она не могла ни помочь мне, ни защитить меня.

Моих приемных родителей проинформировали о том, что я нахожусь в клинике для психических больных. Примерно через 4 месяца моя приемная мать Лариса приехала и забрала меня. Она поставила меня перед выбором: отправиться в дом приемных родителей или на улицу. Я выбрал улицу. В этот раз я прожил на улице всего несколько недель. Милиция поймала меня и вернула в детский дом.

К моему великому несчастью, Милана Николаевна продолжала работать в детском доме, но больше не была нашим воспитателем. Я вернулся «домой», но теперь дежурные воспитатели менялись ежедневно. Директор детского дома хотела отправить меня в специализированный детский дом для умственно отсталых детей. Попади я туда, я был бы обречен на жизнь в учреждениях для умственно отсталых до конца своих дней. Она возмущалась, что меня снова привезли в детский дом, хотя официально я не являлся сиротой, и желала избавиться от меня. Пытаясь отправить меня в специализированный детский дом, она радела не о моем благополучии – ее пугало то, что я мог натворить, пережив стресс от жизни с приемными родителями, жизни на улице и пребывания в психбольнице. Уверен, что для нее я был очень трудным ребенком, от проблем с которым она устала.

Когда Милана Николаевна услышала о том, что собиралась сделать директор, то буквально на коленях умоляла ее изменить свое решение. И снова она доказала, что верна своему обещанию заботиться о нас и защищать нас, которое дала 5 лет тому назад. Директор уступила ее просьбе, и я снова мог вернуться в свой класс.

Мне было очень трудно привыкнуть к новому этапу жизни. Хотя я был благодарен, что меня приняли обратно в детский дом, после 7 лет, проведенных под заботой Миланы Николаевны, после отдыха в санатории и 6-месячного пребывания в доме дяди Миши и тети Марины, я впервые столкнулся с суровой реальностью жизни сироты. Больше не было объятий, поцелуев, отдельных знаков внимания каждому ребенку и празднований дней рождения. Я продолжал размышлять о том, кто я и зачем живу, как бывало во время моего пребывания в клинике для психически больных. Я спрашивал себя о причине всех перенесенных мной страданий. Больше всего на свете я желал узнать о цели всего этого. Я боялся того, что мне предстояло пережить. К тому моменту мне исполнилось 13 лет, и я знал, что через несколько лет я выйду из стен детского дома и буду предоставлен сам себе. Я отчаянно желал ухватиться за какую-то надежду, но не находил ничего, на что мог бы положиться.

В тот период своей жизни я возненавидел мужчин. В детском доме № 51 был воспитатель, которого звали Александр. Однажды, когда мы находились в зимнем лагере, далеко от нашего детского дома, он ударил меня. Это привело меня в такую ярость, что я собрался и пошел обратно в детский дом, прошагав в одиночестве почти 49 километров. Я проплакал почти всю дорогу и выкрикивал клятву, которую дал сам себе: «Больше никогда не позволю ни одному мужчине прикоснуться ко мне!» Когда я добрался до детского дома, мое физическое и эмоциональное состояние оставляло желать лучшего. Меня пожалели и разрешили остаться одному в присутствии одной только женщины-сторожа. Может быть, просто не знали, что со мной делать. Я абсолютно не знал, как быть дальше.

Вскоре после того случая состоялось первое слушание моего дела в суде, в результате которого я надеялся освободиться от статуса усыновленного ребенка. Слушание проходило в Сестрорецке, где проживали мои родители. Я отправился туда в сопровождении социального работника, которого звали Константин. Мои родители не потрудились явиться.

Моя жизнь продолжала скатываться по наклонной. Однажды, когда началась очередная темная полоса, я просто сорвался и сбежал из детского дома. Я бежал со всех ног. Директор сообщила в милицию о моем исчезновении. «Если вы поймаете его, то не трудитесь возвращать обратно», – заявила она. Когда меня поймали, то сразу доставили в приемник-распределитель для малолетних преступников.

Это было огромное здание с заграждением из колючей проволоки, решетками на окнах и охраной. Там содержались дети, постоянно сбегавшие из дома, или сироты. Туда же привозили детей, совершивших уголовное преступление. В этом учреждении дети содержались до тех пор, пока не решалась их дальнейшая судьба.

В приемнике-распределителе было два отделения. В первом содержались дети и подростки, совершившие уголовное преступление. Их содержание напоминало тюремное. В другом отделении находилась большая группа детей, сбегавших из дома. Некоторые из них обвинялись в мелком хулиганстве.

В первую очередь меня доставили в изолятор. Там меня обследовали и определили в отделение, в котором я провел три дня. Я спал на нарах без одеяла. Дважды в день мне приносили немного еды в алюминиевой миске, которую подавали через окно в двери, находившейся на уровне пола. Я много раз сталкивался с милицией, но впервые в жизни попал в охраняемое учреждение. Это меня пугало, если не сказать ужасало.

В течение этих трех дней я понятия не имел, что происходит. Я видел, что сотрудники приемника-распределителя общались с директором детского дома и моими приемными родителями. Разумеется, они узнали о том, что я побывал в психиатрической больнице. У меня были все основания опасаться худшего. Может быть, мое время пришло, и меня просто запрут навсегда и безвозвратно? В какой-то мере я мог их понять.

Я испытал облегчение, когда меня перевели в общее отделение. Там была игровая комната и огромная, как в детском доме, спальня с 40 или более кроватями. Туалет находился в конце длинного коридора и представлял собой простую дыру в полу. Там были раковины с холодной водой, душа не было, и стояло ужасное зловоние. Мы содержались под охраной милиции. И это было «хорошее» отделение! Во втором содержали малолетних преступников.

Гомосексуализм в приемнике-распределителе был распространенным явлением. Мне рассказывали ужасные истории про то, как младшим мальчикам писают в рот, когда они засыпают, или, что еще хуже, насилуют их. Я ужасно боялся ложиться спать и спал очень плохо и мало.

Так продолжалось в течение трех месяцев. Одним ужасным утром несколько старших ребят, пока остальные мальчики еще спали, приблизились ко мне и сорвали с меня одежду. Но прежде чем они успели что-либо сделать, вошел Константин, социальный работник из детского дома № 51, который приехал, чтобы забрать меня. Тогда я совершенно не задумывался над тем, почему он оказался там именно в тот момент и Кто позаботился обо мне, я был просто благодарен за такой исход дела и радовался своему избавлению.

Когда я вернулся в детский дом, меня познакомили с тремя новыми воспитателями. Одного из них звали Владимир Юрьевич. Он был нашим преподавателем танцев и отцом двоих взрослых детей. Ему очень нравились маленькие мальчики, и хотя, насколько я знаю, его нельзя было обвинить в растлении малолетних, он всегда прикасался к ребятам неподобающим образом. Он тоже ненавидел меня и Эдика и называл нас аристократами. Ему не нравилась наша чистоплотность, манера одеваться и то, что мы, в отличие от других мальчиков, не пили спиртное, не курили и не ругались. Все это просто выводило его из себя. Владимир Юрьевич, как и многие советские мужчины того времени, был любителем выпить и часто приходил в детский дом в нетрезвом состоянии. Он продолжал выпивать и в течение рабочего дня. Следующим летом он стал одним из руководителей нашего лагеря, где целыми днями прикладывался к бутылке на протяжении всей смены.

Однажды вечером во время лагеря все воспитатели были на берегу озера и выпивали там, а дети уже легли спать. Здание, в котором мы жили, было построено во времена Второй мировой войны. С тех пор его ни разу не ремонтировали, только покрывали очередным слоем краски. Сложно представить, сколько таких слоев накопилось со времен войны.

Воспитатели вернулись около 4 часов утра. Один из них оставил горящую сигарету рядом с работавшим электронагревателем. Маленькая искра тут же превратилась в полыхающее пламя, которое охватило все здание. Я слышал женские крики во дворе: «Пожар!» Один из воспитателей ворвался к нам в комнату и крикнул, чтобы мы немедленно выбегали наружу и не брали ничего из вещей. К счастью, все спаслись, и никто не пострадал, но огромное трехэтажное здание сгорело меньше, чем за полчаса.

Владимир Юрьевич и его жена выскочили из своего корпуса и поспешили по направлению к горящему зданию. Женщина, отвечавшая за сохранность лагерного имущества, кричала: «Спасайте матрасы!» Это было в духе человека советской эпохи – переживать о матрасах, в то время как жизни 60 детей находились в опасности.

После пожара лагерь был официально закрыт. Дети из семей, приехавшие в лагерь по путевке, могли вернуться домой, но нам, детям из детского дома, было некуда возвращаться, поэтому мы были единственными, кто остался там на последний месяц. Наши вещи сгорели, и мы остались в том, в чем выбежали во время пожара. Нас перевели в другой корпус. Оставшиеся недели мы провели, убирая мусор на месте пожарища и отчищая остатки здания. Светлым пятном для нас была возможность каждый вечер купаться в реке после тяжелой и грязной уборки.

Одна из наших воспитательниц была прихожанкой православной церкви. Узнав, что я интересуюсь церковью, она стала брать меня с собой, когда направлялась на служение. Это была старая православная церковь по другую сторону озера. Нам приходилось обходить его кругом. Вся дорога занимала около часа. Впервые за несколько лет у меня появилась возможность посещать церковь, чему я очень радовался. Однажды во время одной из таких прогулок вокруг озера воспитатель предложила мне стать духовным наставником для других ребят из детского дома. Она спросила, не хочу ли я поговорить со священником о том, чтобы стать крестным отцом для некоторых ребят. Я охотно согласился.

Я встретился с батюшкой, который объяснил мне, что, чтобы стать крестным отцом, мне нужно подготовить ребят к водному крещению, рассказать им, почему это так важно. Он дал мне с собой маленький молитвенник, чтобы я мог читать и заучивать молитвы. Мы договорились, что в следующую пятницу вечером я приведу с собой ребят, которые пожелают принять крещение. Они исповедуются, а в воскресенье смогут принять водное крещение. Я отнесся к этому заданию очень ответственно. Я выбрал тринадцать ребят и убедил их исповедоваться и принять крещение.

Вскоре после этого наше пребывание в лагере закончилось, и мы вернулись в свой детский дом. Я все так же серьезно относился к своей роли крестного отца и считал, что должен заботиться о духовном росте своих крестных детей, хотя совсем не понимал, что это значит.

В число моих крестных детей входила Таня, моя одноклассница, которая относилась к категории социальных сирот. Ее мать страдала алкоголизмом и была лишена родительских прав, а отец был инвалидом. Он имел законные родительские права, но не мог заботиться о Тане по состоянию здоровья, поэтому она жила в детском доме, а выходные проводила с ним.

Однажды в понедельник она не вернулась. Когда воспитатели позвонили ей домой, ее отец сказал, что она утром села на автобус, направлявшийся к детскому дому.

Через две недели ее тело нашли в придорожном кювете. Ее изнасиловали и нанесли больше десяти ножевых ранений. К тому времени, когда тело обнаружили, до него успели добраться животные. Лучшей подругой Тани была Света (моя первая любовь). Ей пришлось отправиться со следователями, чтобы опознать ее тело по жалким останкам. Света с трудом узнала ее по маленькому кольцу на руке.

Тем вечером я отправился в православную церковь и по традиции поставил свечу за спасение Таниной души. Я хотел заказать панихиду, но мне нечем было заплатить, и мне отказали. Я почувствовал, как на мои плечи обрушилась неимоверная тяжесть. Я знал, что другие дети будут искать у меня духовного руководства, поддержки и утешения во время жизненных потрясений, но понимал, что ничего не могу им предложить.

Мы поехали на кладбище всем классом. Таня была воспитанницей детского дома, поэтому места на кладбище в черте города для нее не нашлось – ее хоронили в Ленинградской области. Для ее маленького тела долго не могли найти гроб, а когда нашли, оказалось, что и он слишком большой для 13-летней девочки. Воспитатели детского дома, родители Тани и мы были единственными, кто провожал ее в последний путь. Мы вынесли огромный гроб с ее телом из морга, погрузили его в наш автобус и отправились в долгий путь к месту ее последнего покоя.

Мои одноклассники стояли вокруг могилы и в замешательстве смотрели на меня. Я поставил на ее гроб свечу, прочитал молитву «Отче наш» – единственную молитву, которая пришла мне на память в тот момент, и горько разрыдался. Убийство Тани разбило мне сердце, кроме того, меня мучила мысль, что я не смог стать духовным лидером для ребят. Несмотря на «духовность» и обряды, с которыми я познакомился, религия не смогла предложить мне ничего в тот критический момент, и я, в свою очередь, не мог предложить ничего другим. В тот день я отвернулся от церкви и устремился во тьму, отчаяние и безнадежность.

Примерно в то же время усыновили Сашу, одного из моих одноклассников. Это событие глубоко потрясло нас, несмотря на то, что мы никогда не говорили о возможности усыновления, а я после своего печального опыта и думать об этом не хотел. Было не только трудно терять кого-то из нашей «семьи», но и осознавать, что у него теперь есть родители, а у нас нет. Во время отъезда Саши в свою новую семью родители еще одной моей одноклассницы восстановили свои родительские права и забрали ее домой.

Мне стоило порадоваться за этих детей, но я был совсем не рад. Напротив, это вгоняло меня в еще большую печаль и тоску. Еще больше усугубило ситуацию известие о матери моего друга Миши, которую нашли в своей квартире мертвой. К моменту, когда ее обнаружили, она была мертва уже целый месяц. Миша очень тяжело пережил эту потерю. И снова я обнаружил, что у меня нет ни слов утешения для моего друга, ни ответов на его вопросы. Миша остался круглым сиротой, как и я.

Я стал замкнутым и нелюдимым. Меня часто душили приступы плача, которые я не мог контролировать. Однажды на дискотеке в летнем лагере, когда все веселились и танцевали, я забежал на сцену, замотался в большую портьеру и просто рыдал. Я проводил много времени в своей комнате, пребывая в раздумьях. Я утратил всякую надежду и не видел никакого смысла в своей жизни. Помню, как я думал: «Зачем я родился? Какой в этом смысл?» Наш детский дом находился на берегу реки, и я часто в одиночестве сидел на набережной и плакал. Там, на берегу, я стал искать способы покончить с собой. Я думал о том, чтобы утопиться в реке, пытался задушить себя собственными руками и однажды веревкой, но терял сознание до того, как мне удавалось что-либо с собой сделать.

В тот год моим ангелам-хранителям пришлось потрудиться больше положенного. Я пролежал в больнице целый месяц из-за случайной передозировки лекарств. Сразу после этого я провел 4 месяца в психбольнице. И хотя мне удалось вернуться в детский дом к своим товарищам, моей любимой воспитательницы больше не было рядом. Еще до окончания года я попал в приемник-распределитель и провел там три ужасных месяца. Я быстро вознесся до роли духовного наставника для других ребят, но так же быстро потерпел крах. Религия подвела меня в самый ответственный момент, как и все остальное в этой жизни. Никакие размышления и воспоминания о религиозных ритуалах не могли принести даже малой доли успокоения моему сердцу или понимания разуму.

Без сомнения, это был худший год моей жизни. Говорят, в 13 лет большинство начинает задаваться вопросом смысла жизни. Может, мой возраст сыграл свою роль, а может, скопление трудных обстоятельств, с которыми я столкнулся за тот год, а может (и даже скорее всего), и то, и другое, но я впервые погрузился в такой глубокий самоанализ.

Впервые в жизни я осознал свою нужду в самоидентификации, смысле жизни, любви и надежде. Тщательно обдумывая свою жизнь, я ощущал в своей душе вакуум. Я пришел к выводу, что жизнь не имеет ни смысла, ни ценности.