Читать книгу Корона за холодное серебро - Алекс Маршалл - Страница 14

Стояла уже поздняя весна, когда грех, совершенный сестрой Портолес в деревне Курск, догнал ее по-настоящему.

Она была выпорота отцом Эддисоном сразу после того, как привела кавалерию из долины на воссоединение с главными силами Пятнадцатого полка, везя извлеченный ею из руин дома старосты обугленный труп сэра Хьортта привязанным к спине его коня. Она ожидала этой порки. Потом, как только с нею закончил церковный высший, ее выпорол временный полковник, что Портолес опять же предвидела и приветствовала. И наконец, с тех пор она в качестве покаяния каждое новолуние бичевала себя сама, молясь, однако же, о том, чтобы избегнуть любого серьезного расследования подробностей столь позорной смерти благородного юноши в захолустной горной деревне. Увы, по всей видимости, молодой полковник с хорошими связями не мог сгореть насмерть под надзором боевой монахини без полномасштабного разбирательства.

Повестка пришла через неделю после того, как сестра наконец-то вернулась в свою келью в секторе центрального Дома Цепи Диадемы, известного как Норы. Падшая Матерь зрила сквозь себялюбивые молитвы сестры Портолес, повестка – тоже, и, читая ее в тусклом освещении своей кельи, анафема кивала сама себе. Она заслужила это, как и сэр Хьортт заслужил смерть от огня. Как Портолес судила его, так и ее теперь будут судить. Случается все. Притом не по какой-либо причине, ибо Падшая Матерь превыше необходимости что-либо обосновывать, – но случается все.

Сестра Портолес положила повестку на свою покаянную скамью и стала готовиться войти в Багряный тронный зал Диадемы. Очищения отняли бо́льшую часть дня и все волосы с тела заодно со случайными кусочками кожи – там, где бритва встретила сопротивление. Лучше потерять немного плоти, чем сохранить на себе остатки того, чем она была до этого дня. Предстать перед ее величеством означало родиться заново, а какой же младенец является к матери уже облаченным в меха? Такое дитя заслуживает костра, а не груди.

Слишком поздно она подумала, не позвать ли брата Вана и не согрешить ли с ним в последний раз. Однако сия мысль принадлежала Портолес – анафеме и грешнице, и кающаяся монахиня, сидящая на корточках нагишом, хлестнула себя по лицу побольнее. И еще раз. Но теперь ей захотелось увидеть брата Вана еще сильней, так что она высунула язык и зажала его между пальцами, впиваясь ногтями в гребень рубца, отмечавшего место, где церковь сделала ее почти человеком из уродливого юного нелюдя. Портолес больше не могла вызвать в памяти вкус ветра или ночи, зато очень хорошо помнила вкус крови и конопляных ниток, когда папские цирюльники сшивали ее раздвоенный язык воедино.

Стук в дверь. Значит, пора. Встав, она скрыла крепкое тело под черной рясой, приложенной к повесткам, и пошла навстречу своей судьбе. Только вместо сопровождающих на суд за дверью стоял куда более приятный гость.

– О, Портолес! – Брат Ван смотрел на нее снизу вверх. Мятый комок плоти там, где должны были находиться его нос и верхняя губа и где раньше находился клюв, подрагивал от волнения. – Я должен был прийти сразу, как только услышал о повестке, но подумал… что вдруг ты захочешь прийти ко мне. Мне уйти? Я уйду.

– Искушение, – прорычала Портолес, гадая, Падшая Матерь или Обманщик поставили это предпоследнее препятствие на ее пути.

Впрочем, какая разница? Она поцеловала своего брата-во-цепях прямо там же, в коридоре Нор, и ее притупленные напильником зубы стукнулись о деревянные, данные ему церковью. А потом затащила его в келью. Они натолкнулись на покаянную скамью, упали на нее, не разжимая объятий, и в последний, должно быть, раз запустили руки под одежды друг друга, вместе выстанывая молитвы в промежутках между поцелуями, ведя друг друга к запретному экстазу.

Использование одних только рук не нарушало букву закона, что верно, то верно, но – как всегда говорил ей брат Ван по окончании, сожалея о собственной слабости, – духу закона их действия, несомненно, противоречили. Он был прав: мелкий грех – все равно грех, но это лишь побуждало сестру Портолес доказывать, что тем больше у них причин совершить большее преступление, которого так жаждали их тела. «Случается все», – выдыхала она во влажную темноту, но он всегда останавливал ее, чтобы не навлекла на обоих проклятия.

Пока они росли вместе в Норах, Ван всегда служил Портолес примером, на который следует равняться, а его способность понимать ее сердце даже лучше, чем она сама, несомненно, уберегла ее от множества более тяжких грехов. Став атташе при кардинале Даймонде несколько лет назад, он воспарил к таким высотам благочестия, что отклонял все ее предложения возобновить тайные свидания. То, что он пришел к ней в этот последний раз, наполняло Портолес гудящим восторгом, который она, похоже, могла испытывать, только совершая новый грех. И правда, кто она, если не отъявленная грешница, коль скоро ласки Вана, ставшего намного более святым, распаляют ее теперь намного сильнее?

– А что там вообще произошло? – шепнул Ван, когда они лежали в обнимку, после того как оба кончили, а Портолес начисто облизала пальцы. – В канцелярии болтают всевозможные ужасы, а кардинал Даймонд…

– Помолись за меня, – сказала сестра Портолес, целуя собрата-анафему в щеку и расправляя рясу. Надо идти, прямо сейчас, а то она все ему расскажет, а он был ей слишком дорог, чтобы еще больше отягощать его своими грехами. – Мы всегда это делали после.

Одарив брата Вана последней печальной улыбкой, она отправилась на встречу со своей королевой и с первосвященницей, святее уже некуда, своей церкви.

Портолес побывала внутри Самоцвета Диадемы только лишь раз, когда аббатиса Крадофил призвала ее в имперские войска, и в тот раз ее окружали тысячи других новичков на парадном плацу нижнего уровня Дома. Теперь она шла одна-одинешенька – каковы, на самом деле, все смертные в глазах Всемогущей Матери – по винтовым лестницам, высеченным в окостеневшем трупе вулкана, заключавшем в себе Диадему, – продвигаясь из города внизу в замок наверху. Это было бы ошеломляющее и устрашающее путешествие, даже если бы ей предстояла встреча только с папессой, но то, что багряная королева тоже будет присутствовать, наполняло Портолес истинным ужасом.

Портолес страшила не только грозная репутация королевы Индсорит, но и тревога, растущая из непонимания, насколько тверда почва под ее ногами теперь, после новых сейсмических подвижек в политике. Бо́льшую часть жизни Портолес учили, что королева Индсорит – лишь вторая после папы Шанату в глазах Падшей Матери, и после молитв Черному Папе каждый послушник обращал молитвы к багряной королеве, живущей в своем замке в древней столице, Змеином Кольце.

Но потом Вороненая Цепь объявила королеву Индсорит предательницей Падшей Матери, и в последовавшей гражданской войне Портолес сражалась с войсками женщины, которой не так давно поклонялась… А дальше папа Шанату объявил о перемирии, перед Советом Диадемы снял с королевы отлучение – и быстро ушел с поста, который унаследовала его племянница, ставшая Черной Папессой. И как будто все было мало запутано, после установления прочного мира королева Индсорит перевезла свой двор обратно в Диадему и впервые за почти двадцать лет стала повелевать из Багряного тронного зала. Теперь старая королева и новая первосвященница из одного пространства управляли каждая своей сферой. За несколько коротких месяцев Портолес перешла от убийства имперцев в битве при Броки к службе у одного из имперских полковников в качестве личного телохранителя… каковой должности оказалась прискорбно неадекватна.

Неудивительно, что презренная анафема испытывала трудности с верой даже до того, что в повестке назвали «инцидентом в Курске»: как и все ее чудовищное племя, Портолес была рождена для греха, и только вмешательство Вороненой Цепи принесло благодать и добродетель в ее грубое и глупое сердце. Она не могла понять, как кто-то, пусть даже багряная королева, может быть в один год отлучен от церкви, а потом, когда война пошла неудачно для Вороненой Цепи, – объявлен духовно равным Черному Папе. Брат Ван жестко предостерегал от задавания вопросов, недоступных ее пониманию, но сестра Портолес ничего не могла с собой поделать: она хотела, чтобы мир снова обрел смысл, как было в ее юности. Как ни печально, Портолес проигрывала войну, которую вела со своей демонической природой, а теперь, когда она фактически убила полковника Хьортта, ей не будет спасения: две самые святые женщины в мире увидят ее такой, какая она есть.

Сестра шла, повинуясь повестке, и понимала, что никогда не вернется в Норы – единственный дом, какой она знала.

Портолес пропустили через дюжину все более узких и все более охраняемых дверей, вручили черную свечу толщиной в ее запястье, и с помощью слепого священника она приплавила основание свечи к своей обритой голове. Только когда свеча накрепко прилепилась к обожженному скальпу, сестре Портолес дозволили двинуться дальше по неосвещенным переходам Замка Диадемы – мучительно медленным шагом, чтобы пламя не погасло. Гаргульи щерились на нее с каждой арки и контрфорса, капли воска смешивались с ее слезами и оставляли след, по которому она пойдет обратно, если ей будет разрешено возвратиться после аудиенции. Путь был известен ей по велению Падшей Матери, прошедшему через чистое сердце Черной Папессы, которая ожидала сестру вместе с багряной королевой… Так утверждалось в повестке, но Портолес обнаружила, что ее направляют только пятна фосфоресцирующей слизи на плитах – все вверх и вверх. Возможно, высшие знали: ее грех так велик, что она больше не может ощутить прикосновения богини, и потому снабдили ее иными средствами найти дорогу.

Прошел час, может быть, два – лестница за лестницей, подъем за подъемом.

Случается всякое, но сестра Портолес продолжала бороться. Отзвуки прикосновений брата Вана теперь, казалось, вопили меж ее ног, и она бы прокляла свою слабость, если бы дыхание не требовалось для должной громкости молитвы. Не дело нечистых судить кого-либо, кроме себя, – уж сколько раз аббатиса Крадофил заставляла ее это повторять? И все же сестра Портолес судила сэра Хьортта, а теперь ее саму будут судить. Падшая Матерь любит ее, и закаленная войнами монахиня, пусть даже анафема, должна шествовать с гордо поднятой головой, однако воск, струящийся по носу и щекам, делал ее позор видимым всем. Если у себя в келье сестра и питала какие-то надежды, то они исчезли здесь, в доме, воздвигнутом Всемогущей Матерью для своих верховных жрецов.

Когда сестра Портолес добралась до приемной тронного зала, освещение улучшилось, но ее настроение так и осталось мрачным. Канделябры озаряли высокомерного старика, облаченного в шартрезовые церемониальные одежды Азгарота. Он ждал на скамье, рядом с аббатисой Крадофил, и оба встали, когда сестра Портолес приковыляла к ним по последнему окутанному тенями коридору. Никто из них, похоже, не был рад ее видеть.

– Сестра Портолес. – Пухлые блестящие губы аббатисы Крадофил напоминали двух головастиков. – Представляю тебя барону Доминго Хьортту из Кокспара, отставному полковнику, бывшему командиру Пятнадцатого полка Багряной империи.

– Сэр. – Портолес поклонилась так низко, как только могла, не рискуя свечой. Струйка воска пробежала поперек ее глаза и застыла аркой, но сестра не вскрикнула. Этот старый петух выглядел точно таким же надутым, как его жареный цыпленок. – Я молюсь за душу сэра Хьортта и надеюсь, что останки и имущество, которые я вернула Пятнадцатому полку, благополучно прибыли в Кокспар.

– Давайте продолжим беседу, – повернулся барон Хьортт к аббатисе Крадофил. – Я не имею желания говорить с этой тварью.

– Возможно, но сестра Портолес может кое-что рассказать вам о смерти вашего сына, – отозвалась аббатиса, буравя монахиню своими мертвыми глазами. – Не так ли?

– Я оплакиваю смерть сэра Хьортта, – сказала сестра Портолес, но не успела остановиться на этом, и следующие слова вырвались сами: – Полагаю, вы предпочли бы, чтобы он умер героем, а не трусом. Да простит его Всематерь.

Что ж, это была правда, хотя шок на лице аристократа выдавал, что он приехал в столицу империи вовсе не для такого ознакомления с последними минутами сэра Эфрайна Хьортта. Блестящие влажные губы аббатисы Крадофил плотно сжались, и сестра Портолес мысленно извинилась за дикую выходку своего обуянного демонами языка. Возможно, было бы лучше, если бы его вообще вырвали, как всегда говорила аббатиса.

– Я увижу, как ты горишь еще до восхода следующей луны, – прорычал барон Хьортт, и сестра Портолес подумала, что он, пожалуй, прав. Она вспомнила выражение, появившееся на лице его сына, когда телохранительница не бросилась через горящую террасу, чтобы спасти его, – ненависть, страх и недоумение… Семейное сходство несомненно. Она задумалась, умрет ли сама как-то лучше, – хуже, кажется, невозможно.

– И такую десятину ты платишь после всего, что я для тебя сделала? – проворчала аббатиса Крадофил, подталкивая сестру Портолес к огромным дверям из белого дуба.

Здесь не стояло никаких караульных: королева повелела, чтобы всякий убийца имел такой же шанс получить ее трон, каким когда-то воспользовалась она сама. За двадцать лет правления сорок семь претендентов прошли через эти последние врата, и сорок шесть черепов обрамляли проем, щерясь с высоты на аристократа, аббатису и анафему. Недостающий череп, наверное, принадлежал человеку, недостойному смерти от клинка королевы, – ничтожеству, сброшенному вниз искать более подходящую могилу среди демонов-падальщиков Звезды.

– Видит Падшая Матерь, Портолес, если ты будешь так же вольно говорить перед нашей первосвященницей, я сама сверну тебе шею.

– Благодарю за милосердие, высшая, но я его не приму, – услышала сестра Портолес собственный ответ и подивилась тому, что, похоже, выучилась грешить рефлекторно. Неужели демонская природа, задавить которую монахиня старалась всю жизнь, вырвалась на свободу, когда она позволила сэру Хьортту умереть? Может быть, злой умысел Обманщика разжигал этот бунт в ее груди? Как бы ни хотелось Портолес поверить подобным оправданиям, в глубине души она знала: ее любовь ко греху не является чем-то новым и, как бы яростно она ни боролась со своей низменной натурой, прегрешения доставляли ей больше радости, чем когда-либо приносило послушание.

Багряный тронный зал был встроен в край кратера заснувшего вулкана – бескрышный полумесяц полированного обсидиана, заканчивающийся двухтысячефутовым обрывом над островерхими крышами и куполами города. В песнях говорилось, что звезды горели здесь жарче, чем где бы то ни было в мире, даже во время полнолуния – а оно было сегодня ночью, – и, кроме свечи сестры Портолес, никакой земной огонь не тревожил этого места. Она подозревала, что, даже будь ее глаза непорочны, зал казался бы ярким, как румянец зари.

Королева Самота, Хранительница Багряной империи возлежала поперек громадного трона из резного красного огнестекла, выраставшего из обсидианового пола; из-за текучих линий и резких завитков казалось, будто ее величество зависла на вершине фонтана крови. Черная Папесса, Пастырша Заблудших, чопорно сидела рядом со своей королевой на более низком и простом троне, высеченном из оникса и инкрустированном толстыми серебряными цепями. Обе женщины были пышно одеты, но королева сидела босиком. Двери захлопнулись, и свеча сестры Портолес погасла. Три пары коленей скользнули на гладкий жесткий пол, три головы склонились.

– Ваше величество и ваша всемилость, – начала аббатиса Крадофил, – я представляю вам этого достойного паломника, сэра Доминго Хьортта, барона Кокспара, былого командира Пятнадцатого полка Багряной империи, и сестру, которую вы пожелали узреть, анафему, которую мы исправили и дали имя Портолес, в честь святой…

– Исправили, вы сказали? – раздался неожиданно высокий голос, и сестра Портолес украдкой глянула вверх, одним глазом из-за воска, который не осмеливалась стереть, чтобы увидеть, кто говорит: ее королева или ее первосвященница. Это оказалась папесса И’Хома Третья, Глас Всематери, теперь выпрямившаяся еще больше, отчего вершина ее конической шапки почти, но не совсем, сравнялась по высоте с зубчатой сердоликовой короной сидящей королевы. – Эта порожденная демонами ведьма имела только одно предназначение в жизни, которую мы ей создали, и после того, что постигло ее подопечного, ты осмеливаешься утверждать, будто она исправлена? Немудрено, что мои кардиналы советуют мне стереть Норы с лица земли и покончить с этим твоим неуправляемым проектом.

– Ваша всемилость, одна нарушительница…

– Я вызвала тебя не для теологических дебатов. – Бледная усмешка Черной Папессы пронзила одежды сестры Портолес и дошла до самой сокровенной слабости, о существовании которой в своей груди монахиня и не подозревала.

Она охотно признавала себя грешницей и молила о наказании, но известие, что ее действия могут отразиться на всех ее окаянных собратьях, ядом ударило по нервам, клеймом ожгло до пузырей самую душу.

– Ты заявляла мне и моему дяде до меня, что анафемы могут служить лишь одной цели – стоять между добром и опасностью. Служить щитом, пусть и грязным. Защищать чистое. И вот перед нами чудовище, осмелившееся вернуться к своим высшим не с живым чисторожденным, которому поклялось служить, но с его обугленными костями! И будто подобное издевательство – недостаточное преступление, эта тварь является сюда в одежде, пожалованной мною, насмехаясь над самым этим местом. А ты будешь читать мне лекции о разнице между одним человеком и легионом?

– Ваша всемилость, я ни в коем случае не подразумевала… – начала аббатиса Крадофил.

– Я очень хорошо знаю разницу между одной демоницей и армией оных, Крадофил, – последняя в настоящий момент наслаждается всеми удобствами Диадемы, в то время как истинно верующие чисторожденные терзаемы голодом и холодом по всей Звезде, а первая вызвала в нашей королеве такое омерзение, что была призвана сюда – осквернять самое священное место во всей империи, пока мы раздумываем над ее наказанием.

Слова хлестнули сестру Портолес куда больнее, чем физические удары плети, наносимые ею самой, и она безмолвно зарыдала. Сомнение было тем демоном, который вечно ее подзуживал, и она кормила это чудовище так же охотно, как непослушный ребенок сует объедки запретному щенку. Она сомневалась в сэре Хьортте, и из-за этого сомнения чувствовала себя замаранной, доставляя приказ истребить ту деревню, и еще гаже, когда самолично казнила пятерых кавалеристов, отказавшихся исполнить волю своего полковника. И после резни именно сомнение удержало ее перед огнем, полыхающим в доме старосты: смотреть, как сэр Хьортт горит заживо, казалось справедливым и правильным после того, что он приказал сделать Портолес и кавалерии Пятнадцатого полка…

И с самого Курска она обманывала себя, притворяясь, будто убийство деревенских жителей было истинным преступлением, Хьортт – истинным преступником, а сама Портолес – мстящим ангелом павшей Матери. Но теперь сестра осознала, в каких иллюзиях пребывала. Ее врожденная порочность всегда искажала истину, грех казался ее языку слаще всего, а добродетель отдавала пеплом и щелоком, – вот почему она позволила ему умереть, и вот почему она никому не рассказала о том, что на самом деле произошло в тот день. Вместо этого на каждой исповеди после тех событий она представляла его смерть не результатом собственного бездействия, но неисповедимой волей Падшей Матери. Она почти убедила себя, что это не ложь, не полная ложь… но, разумеется, ложь осталась ложью, и, конечно же, единственным грехом, совершенным в тот день, был ее отказ спасти чисторожденного полковника, нуждавшегося в ее помощи. Портолес вспомнила, как он, пока терраса дома старосты полыхала вокруг него, бился на стуле, к которому был привязан, изрыгая оскорбления, и обещания, и мольбы, а она смотрела, как он жарится. Краем глаза она заметила, что барон Хьортт трясется не то от беззвучного смеха, не то из-за еле сдерживаемого волнения, вызванного обличительной речью папессы, и сестра прошептала бы извинения горюющему отцу, если бы не боялась, что вместо смеха вырвется плач.

– Мне кажется, это слегка чересчур.

Сердце сестры Портолес остановилось, полурожденное рыдание застряло в горле. Королева заговорила. Ее голос звучал устало, босые ноги все так же свешивались за край трона, поперек которого она возлежала.

– Сестра Портолес, не могли бы мы услышать из твоих уст, что произошло в Курске и как сын барона Хьортта встретил там смерть. – Королева Индсорит мерцала, купаясь в небесном сиянии… или так виделось Портолес сквозь линзы слез. – Мои вопрошатели побеседовали с десятками солдат покойного полковника, и я выстроила определенную цепочку событий, но хочу, чтобы ты пролила свет на эту историю собственным рассказом. Мать Крадофил донесла до нас основное из твоей последней исповеди, но мне интересен более детальный отчет.

Сестра Портолес сглотнула и велела своему ядовитому языку работать, как того желает ее королева. Тот в конце концов соизволил выговорить:

– Если это доставит удовольствие ее всемилости…

– Доставит это удовольствие И’Хоме или нет – значит меньше, чем ничего, здесь, в моем тронном зале моей столицы моей провинции моей империи, – заявила королева Индсорит, откидываясь еще дальше на эбеновый мех морского волка, устилавший ее трон. – Каким бы ни было твое положение до того, как ты поступила на службу в армию Багряной империи, теперь ты обязана превыше всего чтить мою волю. Или ты возражаешь?

Сестра Портолес не совсем поняла, было это последнее обращено к ней или первосвященнице, но, когда от папессы И’Хомы ответа не последовало, монахиня собралась с духом и начала исповедь, не упуская ни единой подробности своих прегрешений. На этот раз нужно рассказать о них всю правду. Так она и сделала, начав со своей гордыни и непочтительного языка и перейдя к нежеланию передавать приказы своего полковника, к чувству вины и ненависти к себе при пробивании голов солдатам, отказавшимся участвовать в резне, и наконец к своим сомнениям насчет правильности убийства деревенских жителей. Но когда она подошла к кульминации, когда уже собралась признаться, как вернулась из зачищенной деревушки и обнаружила, что дом старосты тоже горит, как связанный сэр Хьортт скулил, моля о помощи, а ее сердце осталось глухо к его мольбам, королева прервала ее.

– Итак, ты вернулась в дом старосты, и он уже горел, и сэр Эфрайн Хьортт вместе с ним. То же самое я услышала от подчиненных сэра Хьортта и от тех, кому ты исповедовалась раньше. Пожалуйста, разъясните, ваша всемилость, каким образом точное исполнение сестрой Портолес приказов, отданных ей сэром Хьорттом, может быть квалифицировано как мятеж или… – королева выдержала театральную паузу, – демонщина?

Никто не произнес ни слова в Багряном тронном зале, и тогда барон Хьортт кашлянул. Ответа не последовало. Он сделал еще одну попытку, и на этот раз королева рявкнула:

– Что вы имеете сказать в защиту своего идиота-сына, барон? До того как я позволила вам передать командование вашему отпрыску, вы казались мне достойным полковником, сведущим в «Багряном кодексе». Я полагаю, вы научили его чтить мои законы войны? Или же нет?

Барон Хьортт явно растерял все слова, и королева, наконец подавшись вперед на троне, продолжила распекать отставного офицера:

– Каждый в моей армии, от рядового до полковника, сто раз подумает, прежде чем разорить хотя бы одну ферму без моего прямого приказа, не говоря уж о целом городе, – так что же, скажите на милость, побудило безвременно ушедшего сэра Хьортта совершить подобное зверство? Вы случайно не наставляли его в древних варварских способах ведения войны вместо методов цивилизованной империи? Когда вы передавали ему командование, не забыли упомянуть заповеди его королевы – законы, которые были уже стары, когда он родился?

– Ваше величество! – взорвался наконец барон Хьортт, а в следующий миг, опомнившись, повторил: – Ваше величество!

– Возможно, вот это самое существо наложило на него какое-то заклятье или чары, – вступила папесса И’Хома, не спуская мрачного взора с сестры Портолес. – Это бы, конечно, объяснило, как старуха, столь убедительно описанная анафемой, сумела убить обоих: и опытного боевого монаха, и рыцаря Азгарота. Возможен также коварный умысел: заставить полковника Хьортта совершить злодеяние, а потом избавиться от него и от своего брата-во-цепях.

– Нет! – выкрикнула сестра Портолес, удивив саму себя этим взрывом. – Никогда! Я… я не чиста и никогда не была чиста, это правда… Но я стараюсь быть настолько праведной, насколько Падшая Матерь мне позволяет! Я не ведьма и не заговорщица – я всецело предана вам! Вам обеим, моя папесса! Моя королева!

– Предана нам обеим? – переспросила королева, обменявшись странной улыбкой с папессой, и сестра Портолес зарделась от собственной глупости. – Ваша всемилость, как думаете, эта несчастная говорит правду – или вы по-прежнему полагаете, будто ржа порока столь глубоко въелась в Цепь, что даже святые солдаты, которых вы посылаете ко мне на службу, бесчестны?

Ветер усилился, ревя за высокой стеной вулкана и развевая длинные темно-рыжие волосы королевы вокруг ее надменного лица. И снова никто ничего не говорил долгую минуту – две женщины смотрели друг на друга, а после первосвященница вскинула руки. Это был странно вздорный жест, и впервые сестра Портолес осознала, что глас Падшей Матери, шестнадцати лет от роду, моложе королевы на десятки лет.

– Я оставляю ее будущее в ваших всемогущих руках, ваше величество, – сказала Черная Папесса, поднимаясь со своего трона. – Теперь я должна удалиться и посовещаться с аббатисой и своими кардиналами, но вы и я сходимся во мнении по этому делу – как и всегда.

– Как всегда, – ответила королева, опять откидываясь на своем высоком сиденье. – Заберите этого господина с собой, пока я не решила приписать исключительную неразумность действий его сына дурному воспитанию. Будьте уверены, барон: если бы сестра Портолес вернулась вовремя и спасла вашего отпрыска, я бы сейчас порола его на площади Диадемы – по вине этого глупца у нас испорчены отношения с дюжиной внешних провинций. Я не желаю видеть, как империя скатывается в дикарскую жестокость прежних дней. Я бы никогда не позволила вам уйти в отставку, если бы хоть на мгновение предположила, что ваш сын окажется столь убогой подделкой под своего отца.

– Ваше величество, – в последний раз ухитрился выдавить барон Хьортт и быстро попятился к галерее от устремившейся вперед первосвященницы.

Аббатиса Крадофил не поднималась с колен, пока папесса И’Хома не остановилась перед ней и не протянула для поцелуя руку с папским черным перстнем. К смущению и восторгу коленопреклоненной сестры Портолес, затем первосвященница подала ей руку. Анафема поцеловала перстень с большей любовью и нежностью, чем когда-либо целовала брата Вана, а потом Черная Папесса направилась прочь из зала; барон Хьортт пятился перед ней, аббатиса Крадофил суетливо семенила позади.

Двери со скрипом захлопнулись за ними, оставив сестру Портолес наедине с ее королевой в Багряном тронном зале, и только тусклые звезды, огромная нависающая луна и холодный ветер разделили с ними то, что было дальше.