Читать книгу Désenchantée: [Dés] obéissance - Алекс Вурхисс - Страница 4

– Милая, у меня к тебе есть дело.

Коюн вздрогнула. Юджин, сидевший у нее на предплечье, взлетел и заметался по клетке. Грета звала Коюн диснеевской принцессой – с тех пор, как та взялась ухаживать за ссыльными амадинами, птички настолько привыкли к ней, что часто садились ей на руку, когда она подсыпала им корм, подливала воду или чистила клетку. Бывало, захочет Коюн сменить поилку, засунет руку в клетку, а жертвы реинигунга тут как тут, усядутся ей на пальцы, и никуда перелетать не хотят, приходится стоять и ждать, пока бойкая натура пичужек не заставит их все-таки освободить тонкие пальцы турчанки.

Когда Райхсминистр безопасности сменил в отношении амадинов гнев на милость, Коюн малость приуныла, и Грета, в тайне от нее, решила найти ей нового питомца. А тут как раз попался брат нового любимца Вольфа. На палец Коюн он не помещался, но охотно устраивался у нее на плече или, как сейчас, на предплечье. Юджин оказался пугливым и нервным, и интеллектом, в отличие от брата, не блистал, выучив пока только два слова – «птичка» и «Грета». Иногда он их объединял, и Грету это умиляло. В конце концов, фамилия у нее вполне себе птичья21.

– Слушаю Вас, фройляйн рангхохер, – Коюн уже даже не обращала внимания на то, что отвечает Грете всегда по орднунгу. Это стало привычкой. Грета удовлетворенно кивнула. Ткнула в слот встроенного в письменный стол компьютера карту памяти, по привычке называемую флэшкой, хотя по сути являющуюся крохотным твердотельным винчестером и взмахом кисти включила устройство:

– Раз уж ты сама вызвалась быть моей помощницей, что я, конечно, всесторонне приветствую, пора подключать тебя к настоящему делу, милая.

Коюн, закрывая клетку, зябко поёжилась:

– Фройляйн рангхохер, можно как-то без этого обойтись?

– Как, милая? – спросила Грета. – Напомнить тебе, что ты мне говорила, когда вернулась?

– Я помню, – Коюн потупилась и покраснела. О, да, она помнила! Имплантат выходил трое суток. Три дня мучительной зубной боли, которую не перебивали даже самые сильные обезболивающие – их принес курьер – безымянный, хотя Коюн их не заказывала, да и не могла бы заказать: во-первых, у нее на них не было ни денег, ни талонов, во-вторых, достать их можно было только в спецраспределителе высокого уровня. Грета после уверяла, что это не она, что Нойерайх заботится о том, чтобы облегчить страдания своих граждан….

Отчасти, это было правдой: соцслужба действительно могла выслать орднунг-менш и даже унтергебен-менш те лекарства, что ему требовались – но лишь в рамках соцпакета, и по предписанию сертифицированного врача. У врача Коюн не была. Возможно, имплантат перед своей смертью и уведомил об этом Минздрав, но….

…но кетаминосодержащие обезболивающие точно не входили в соцпакет. Потому бритва Оккама безжалостно вырезала на этой посылке имя ее рангхохера.

Три дня Коюн провела на узкой кушетке, скорчившись в позе эмбриона, хотя боль локализировалась в области нижней челюсти. Но так все равно было удобнее. Может быть, благодаря райхскетану, лекарству от Греты, боль не мутила сознание, не мешала думать. Наоборот – она словно морозный ветер, выдувала из мозга все наносное, все ложное, весь самообман.

Коюн думала о себе. О том, кому она была нужна в этой жизни. Парень, который у нее был, отказался от нее, едва узнав, что ее замели. Ему это не помогло, то, что он был в той же ячейке, что и сама Коюн, выяснили еще до пентоталовой пробы. Ему присвоили категорию, поскольку сочли не опасным мямлей.

Коюн с сожалением признала, что так оно и было. Тот, кто затащил ее в «модную тусовку», на поверку оказавшуюся ячейкой «сопротивления», действительно оказался человекообразным желе. Даже не пытался помочь. Грета позволила ей ознакомиться с его показаниями – и первоначальными, и повторными. Он все слил, даже без пентотала, пентоталовая проба только подтвердила, что пел он складно…

Родители Коюн, к счастью, не пострадали за ее художества, но открестились от дочери моментально. Ее турок-папаша, чудом оказавшийся в свое время в орднунг-менш, поскольку еще до реинигунга тщательно избегал общения с диаспорой, слишком трусился над своим статусом, а мать, по бумагам немка, на деле же – тоже полукровка, во всем следовала мужу. Они официально отреклись от Коюн и подтвердили это под пентоталом. Точнее, подтвердил отец, а мать… а ответы матери сочли приемлемыми для сохранения статуса.

(«Милая, нормальная мать не может отказаться от ребенка, – пояснила Грета, – на словах откажется, но в душе все равно не разорвет ниточку. Мы это знаем, мы не видим в этом ничего зазорного. Твоя мать любит тебя, но геройствовать ради этой любви не будет»)

Друзья? Соученики? Те, кто был поближе, прошли пентотал. Троих взяли, одного из них Коюн даже не вспомнила, как ни пыталась – трал райхсполицай имел очень широкий захват. Остальные тоже отказались от нее, как от зачумленной – кто из убеждений, кто из страха. Руководителя ячейки тоже взяли, но увы – ячейка оказалась слепой, инструкции милый дедушка-преподаватель получал от старого друга из Брюсселя. Не так давно «старый друг», правда, тоже оказался в лапках Греты, и теперь эти два седобородых патриарха науки и либерализма смогут вдоволь пообщаться на Дезашанте.

Итак, Коюн лежала, скорчившись, и думала о том, кто есть кто и кто был кем в ее жизни. Она сознательно игнорировала результаты пентоталовых проб и допросов Греты. Не потому, что не верила им, а… неизвестно почему. Она рассматривала свои отношения с родителями, с парнем, с друзьями до того, как все случилось.

И с ужасом понимала, что близких людей у нее не было вообще. Это так странно – она всегда была окружена людьми, она, скорее, была компанейской девочкой, чем тихоней, несмотря на характер. Вокруг нее было много людей, но стоило ей попасть в беду, как выяснилось, что это даже и не люди, а тени, призраки! А безжалостный голос Греты в глубине подсознания говорил: такова цена либеральных чувств. Политкоректная любовь – это не любовь; любовь тоталитарна по своей природе. И не важно, какая это любовь – мужчины к женщине или женщины к мужчине, родителя к ребенку или ребенка к родителю, друзей… – настоящая любовь всегда ревностна и тоталитарна.

Как любовь Греты. Коюн не была слепой, она видела слезы, которым ее тюремщица не дала пролиться в ее присутствии, видела боль, плещущуюся там, в глубине ее пронзительных зеленоватых глаз, посеревших в минуту их расставания….

Это было настоящее чувство. Если бы Грета была на месте Джори, которого Коюн некогда считала своим парнем, она по камушку разнесла бы Моабит, чтобы достать свою возлюбленную. Коюн не сомневалась в этом. Ей нравится власть, но она твердо знает цену, которую за власть платишь. Цена эта – ответственность; но не просто ответственность. Не слово, которое вполне может быть бюрократическим термином, не значащим ничего. Ответственность уровня принципа Талиона, ответственность жестокая к себе и другим… когда волны бреда на короткое время накатили на Коюн, она вновь и вновь видела обесцвечивающиеся слезами глаза Коюн – и пристальный взгляд Райхсфюрера с портрета в ее кабинете.

Око за око. Зуб за зуб.

Кто ее любил больше, чем Грета? Кто готов был чем-то пожертвовать ради нее? Грета могла не отпускать ее. Более того, она даже не имела права отпустить ее. Ни по каким соображениям. Не факт, что у этого не будет последствий. Вольф Шмидт, этот страшный человек, страшный, прежде всего, своим вечным спокойствием скалы, наверняка заметит ее отсутствие. Грета имеет власть над Коюн, но Вольф имеет власть над Гретой. И зуб на нее – за их с его женой выходку.

Зуб за зуб. Око за око.

Она свободна. Она может идти куда хочет – и куда она пойдет? На миг Коюн захотелось встретиться с Шейлой, но она понимала, что это было не реально. Шейла сейчас у Райхсфюрера, в сверхохраняемом районе Тейгель, Коюн туда не пустят с любыми документами. Пожалуй, Шейла могла бы что-то ей посоветовать, подсказать, какой сделать выбор. А выбор у Коюн был, и пугал ее куда больше, чем даже Дезашанте.

Она могла уйти. Уехать. Электропоезд Народного электротранспорта довезет ее до Фрайбурга, там можно перейти в Швейцарию. Выход не был перекрыт – зачем? В этой стране есть те, кто не хотят бежать и те, кто не могут хотеть бежать, зачем же держать границу на замке изнутри?

Она могла уехать, и… что дальше? Начать новую жизнь? Опять окружить себя тенями, которые исчезнут при первом порыве ледяного ветра беды? Опять погрузиться в привычную до незаметности ложь мира, которая за пределами Нойерайха еще и помножена на толерантность и либерализм, которые тоже насквозь лживы?

Но как довольствоваться ложью, когда уже знаешь правду? Коюн вспомнила встреченный еще до реинигунга в соцсетях мем: самые лучшие глаза это глаза того, кто тебя любит. И она уже заглянула в эти глаза. Да, может, сама она Грету не любила. Может, и ненавидела. Это не важно.

А важно то, что ее любила Грета, и это была не привычная ложь либеральных ихьлибедихов, это была правда глаз, из которых не выпускают слезы при расставании. И что, жить во лжи, слышать, видеть ложь, чувствовать ложь губами – и вспоминать правду этиг глаз, которые, может быть, никогда больше не станут светиться изумрудом, как светились при виде Коюн?

И был другой выбор – вернуться. Вернуться унтергебеном фроляйн Греты. Это предполагало ответственность. Да, внезапно поняла Коюн. Раб не больше господина. Свою власть и свою ответственность имеют и рангхохер, и унтергебен. Ее ответственностью будет жить по их правилам, по тем правилам, которые она всегда ненавидела. По ее правилам.

Ее властью будет вернуть изумрудный свет глазам Греты.

Имплантат вышел ночью, она его едва не проглотила, но вовремя сплюнула уродливую шишкообразную массу в пустую банку от арахисовой пасты. Еще день она пролежала почти в бреду; с утра ее навестил дрон министерства здравоохранения, осмотрел и обработал рану во рту, сделал два укола и забрал банку с трупиком имплантата.

К вечеру она могла встать. Вода, которую она заготовила до того, как боль стала невыносимой, почти закончилась. Коюн добралась до ванной, попила, затем приняла душ. Взглянула в зеркало – оттуда на нее посмотрела непривычно бледная девушка с угольно-черными кругами под глазами.

И тогда она приняла решение.

* * *

– Ну, а раз помнишь, фроляйн унтергебен, пора тебе вливаться в стройную семью сатрапов и палачей, – улыбнулась Грета, щелкнув пальцами в термен-клавиатуру. На экране возник образ… Коюн подумала, что этот молодой человек мог бы быть фотомоделью. Или поп-звездой. Или актером в молодежных сериалах, снимавшихся до реинигунга. А еще точнее – задолго до реинигунга; непосредственно перед ЕА в моде были другие типажи, более слащавые и андрогинные, чем этот брюнет. С другой стороны, для современных голопостановок юноша был через чур изящен. Кого он мог бы сыграть в фильмах, выпускавшихся под патронатом фрау Магды? Разве что какого-нибудь дирижера или композитора – Коюн слышала, что народная киностудия имени Ленни Риффеншталь как раз снимает полный метр «Молодой Вагнер». Интересно будет взглянуть.

– Вы решили проверить меня на ориентацию, фроляйн рангхохер? – с тонкой иронией спросила Коюн. – Я и не отрицала, что бисексуальна. С другой стороны, секс без отношений меня не интересовал никогда и не интересует сейчас, так что мимо кассы.

– Дурочка, – фыркнула Грета. – Зачем мне тебя проверять? То, что ты сделала, вернувшись ко мне, уже говорит само за себя. Не в этом дело. Видишь ли, это очень интересный молодой человек…

– Я заметила, – кивнула Коюн.

– Вот бестолковая! – улыбнулась Грета. – Интересен он не только своей мармызкой, за которую любой западный глянец выложит хорошую сумму с шестью – семью нулями22. За этой внешностью скрывается незаурядный ум, увы, работающий в неправильном направлении. Этот юноша – один из теоретиков «молодого сопротивления». Заражен либеральной чушью по самое не могу, я пентоталом проверила уже, но не дурак, судя по всему. По крайней мере, я думаю, что не дурак, а так это, или нет, предстоит выяснить тебе, милая.

– Почему мне? – вырвалось у Коюн. – То есть, я, конечно, понимаю, почему, но…

– Что «но»? – прищурилась Грета. – Не хочешь пачкаться? Я, по-твоему, могу хоть по уши в грязь залезть, а ты будешь ждать меня на берегу с мочалочкой, да?

– Нет, – потупилась Коюн, хотя отчасти это было правдой. – Если бы я так думала, я не была бы здесь. Но зачем заставлять меня делать все это? Я была такой, как он, еще и года не прошло. Зачем….

Грета вздохнула, щелкнула пальцами по носу голограммы, и та завертелась вокруг своей оси, как юла. Выглядело это комично, но ни Грете, ни Коюн не хотелось смеяться.

– Потому, милая, что ты все неправильно понимаешь, – сказала она. – Ты думаешь, что я хочу ломать тебя. Ты верно заметила – он такой же, какой была ты год назад. Ты думаешь, что я проверяю твою лояльность. А может, дело не в тебе?

Вот возьмусь я сейчас за него. Но он – не маленькая и беззащитная Коюн, он – Хызыр23. Он мужчина, хищник, враг. С ним можно бороться, даже если он объективно слабее. Я не стану его слушать. Я не стану вникать в его мысли и сочувствовать ему. Я буду его ломать. Сразу и безапелляционно. Ты этого хочешь?

– Нет, конечно, – покачала головой Коюн. – Но… разве мы не должны… разве наша цель заключается не в том, чтобы сломать, подавить, расплющить?

Грета достала из кармана пачку сигарет – новых, под названием «Империум. Дрезден». Табачная промышленность Нойерайха потянулась за остальной экономикой – отечественные сигареты, внезапно, стали вполне приемлемыми. Не такими хорошими, как кубинские, но вполне ничего, получше того, что под прославленными брэндами гнали на рынок англичане и французы.

– Стереотипы, – сказала она, не глядя на Коюн и распечатывая пачку, – beschissen liberale Klischees, как я уже от них устала! Какого чёрта вы все пытаетесь увидеть в нас эсэсовцев? Хотя в моём случае это было бы гестапо, наверно. Да, у нас похожая организация, но ведь доктрины-то разные? Милая, как, по-твоему, зачем я мучаюсь с этими beschissen Implanates, если полковник Кольт давно придумал куда более эффективное средство от человеческой тупости, а другой полковник, Максим, сделал универсальный агрегат против массовых заблуждений? На кой нам нужно все это, включая Дезашанте? Мы не маньяки и не безумцы. Нам не доставляют удовольствия страдания. Просто общество больное, и кто-то должен его лечить. И мы лечим. Лечим, а не калечим. Нам не нужны биороботы, рабы и сломанные люди. Нам нужны такие, как ты.

– Как я? – удивилась Коюн. – А какая я?

– Свободная, – ответила Грета. Сигарету она отложила, так и не подкурив, спрыгнула с уголка стола, на котором сидела и подошла к Коюн, так и стоявшей у клеточки. Попугай, на удивление, успокоился, хотя, как правило, если он не спал, то нервничал. – Умная. И очень красивая.

– Боюсь, это видишь только ты, – тихо сказала Коюн. – Ты любишь меня, ты, но не Нойерайх.

– А что такое Нойерайх? – спросила Грета. – Что это? Я тебе скажу. Нойерайх – это я. Это герр Эрих, герр Вольф, фрау Обергешенк, фрау Магда и даже маленькая Коюн. И если я говорю тебе, что люблю тебя – то это значит, что тебя любит весь Нойерайх.

Она обняла Коюн, притянув ее к себе. Девушка не сопротивлялась, наоборот, она даже подалась навстречу, словно только и ожидала этого.

– Но я все равно люблю тебя сильнее, – прошептала Грета, щекоча дыханием кожу на губах Коюн. А та заметила, что глаза ее рангхохера вновь стали изумрудно-зелеными, словно и не было в них никакой серости….

– Не больше, чем я тебя, – ответила Коюн, и позволила их губам соприкоснуться.

* * *

Специальным имплантатом для ускоренного усвоения информации Коюн пока не успела обзавестись, потому добросовестно убила полчаса на то, чтобы ознакомиться с делом Лютера с красивой и аристократичной фамилией фон Юнгинген Мало того, что у этого мерзавца оказалась смазливая внешность, так еще и имечко ей под стать. Лютер…

Лютер был орднунг-менш; его отец Адольф был одним из видных деятелей идеологического отдела Партай, хотя последнее время отошел от дел, мучимый сахарным диабетом. До ЕА Адольф фон Юнгинген держал ультраправый интернет-ресурс, исправно платил штрафы за свои публикации, пару раз отсидел, от чего, собственно, у него и обострился диабет. В ЕА участвовал, в основном, осуществляя информационную поддержку, хотя и рвался на передовую. Сын изучал юриспруденцию и интернет-журналистику в Мюнхене, и, похоже, убеждений папы не разделял, хоть открыто и не выступал с противоположных позиций… до недавнего времени.

Писал, правда, философские эссешки, хм, внезапно, контрлиберальные – отчего и проскочил в орднунг-менши без зацепок по ведомству герра Шмидта. Партай – не партай, но явную гниль Вольф отсеивал железно. Интересно… что ж на него так повлияло? В 01ЕА, как раз после годовщины, появилась первая статья блоггера с никнеймом Макс унд Мориц. «Новые лица лицемеров». Ресурс, ясное дело, заблокировали сразу же, когда установили личность Макса с Морицем, но у Коюн был доступ к залоченному контенту, и она им воспользовалась, чтобы почитать, что же там такого крамольного.

М-да… если все это рассматривать всерьез, дело тянуло, как минимум, на категорию бэ, если вообще не на а. Последние статьи содержали уже неприкрытые призывы к свержению Партай. «Я обвиняю их. Они говорят о народной власти, о том, что живут и работают на благо немецкого народа – но держат этот народ в чёрном деле неокастовой системы. Заставляют людей жить впроголодь, стимулируют искусственный дефицит с помощью системы распределителей, тотально контролируют всех членов общества, подслушивая, подсматривая, залезая в мысли с помощью своих имплантатов и сыворотки правды». Досталось всем – и Райхсфюреру, «который не стесняется жить в роскоши и дарить дворцы своим подпевалам», и герру Вольфу, «извергу с холодными глазами, для которого человеческая жизнь не стоит марки», и фрау Магде «рупору конфетно-букетной пропаганды, размягчающей мозги», и даже Грете, «черному ангелу Моабита, питающемуся страданиями своих жертв»…

Коюн скрипнула зубами от злости, но потом, вдруг, подумала, что сама в своих мыслях не так давно применяла схожие эпитеты – и почувствовала, что краснеет. Стоп, гнев здесь не лучший советчик. Дознавателю ни в коем случае нельзя гневаться, он должен быть абсолютно беспристрастен… что у нас в процессуальной части? Так, связей с иностранными агитационными структурами не выявлено, а если не выявлено, значит их нет. Пациент утверждает, что все, изложенное им, является «плодом его собственных размышлений» … отлично. Как там говорил старина Сенека? Errare humanum est. Вот это и будет наша точка опоры. Честно говоря, если бы не этот пассаж про Грету, в несправедливости которого Коюн, знающая Грету так близко, как никто из живущих, была убеждена, возможно, она бы даже согласилась с выводами одинокого блоггера.

Со стороны утверждения Лютера казались безупречными, но Коюн знала ситуацию не со стороны, а изнутри, и от несправедливости выводов Лютера у нее даже горло перехватило. Тоже мне, аналитик хренов! Он не слышал, как Грета среди ночи кричит, вновь и вновь переживая какие-то страшные моменты своей жизни, и не только своей. Грета говорила во сне, об этом в Нойерайхе не знал никто, кроме Коюн. Но эти короткие, оборванные фразы на многое открыли бывшей узнице глаза. Хотя она никогда не позволяла Грете слишком долго быть в сонном отчаяньи, всегда стараясь обнять и успокоить свою бывшую тюремщицу.

Коюн убрала досье «ниспровергателя», прикрыла глаза и задумалась. Так она просидела минут пять-семь, выстраивая логику будущего разговора. А затем, распахнув глаза, отдала приказ привести подследственного в дознавательный блок номер девятнадцать – не потому, что остальные восемь блоков первого этажа были заняты. Просто он был ближе всего.

* * *

Средства, блокирующие агрессию узников, подобно женскому белью, с течением времени становились все изящнее. Деревянные колодки сменили железные кандалы; им на смену пришли стальные, с более тонкой, потому что более прочной цепочкой. Затем появились наручники – цепочка укоротилась, сам наручник стал тоньше и меньше но даже надежнее, чем толстый стальной. Потом цепочка исчезла вовсе, ее заменили датчики и мощные магниты, управляемые через инфракрасный пульт надсмотрщика.

А потом наручники получили искусственный интеллект – и превратились в шоковый браслет. Коюн улыбнулась, вспомнив, что подобные браслеты, есттественно, с совершенно другим наполнением, считаются среди «продвинутой молодежи» самым модным аксессуаром. Тот, что сейчас обнимал запястье Лютера, сильное, но при этом довольно изящное, выглядел не хуже самых популярных моделей…

…но мог убить его, если Коюн прикажет. Или жестоко пытать сутками, не позволяя ни расслабиться, ни умереть. Теоретически, меняя браслеты (заряда одного хватало на пять недель работы в «дежурном» режиме или неделю пыток), человеку можно было обеспечить непрерывную пытку до конца его дней. Из этого кибернетического ада не было возможности убежать даже в царство смерти – браслет следил и за состоянием организма пытуемого, не давая тому истощиться или впасть в криз, и за его намерениями, не позволяя даже помыслить о самоубийстве.

По данным российской разведки, подобные «вечные пытки» применяли американцы в филиппинских, канадских и колумбийских тюрьмах ЦРУ; китайцы говорили, что этим занимаются под руководством американских советников тайванскикие гоминьдановцы. Американцы в ответ обвиняли в том же Россию и Китай, но малоубедительно, хотя, возможно, у товарища Си подобные работы и проводились.

В Нойерайхе существовало орднунг-предписание по использованию шокового браслета, запрещавшее его использование в шоковом режиме более девяноста минут непрерывно или ста восьмидесяти в сутки. Если заключенный выходил за эти пределы, браслет деактивировали, а его самого запирали в изолятор. Попытки разбить или снять браслет, даже деактивированный, ни к чему не приводили – конструкция этого адского девайса была достаточно для этого надежна.

– Добрый день, Лютер, – улыбнулась Коюн, садясь за старый, вероятно, помнивший еще тёзку нынешнего Райхсфюрера по фамилии Хоннекер, а возможно – те времена, когда в Германии был не Райхсфюрер, а Рейхсфюрер, стола. – Меня зовут Коюн, и я буду вести Ваше дело.

– Вы не представились, – голос Лютера оказался мягким баритоном. – Разве Вы не должны назвать фамилию и звание?

– Хорошо, – продолжала улыбаться Коюн, присаживаясь на неудобный стул, ровесник стола. – Хеересюстицвахтмайстер цу райхсштрафабтайлунг Коюн, Эс-бэ24. Так лучше?

Лютер уже был знаком с действием браслета, судя по тому как осторожно он переложил руку, чтобы скрестить пальцы на коленях:

– Вот как… выслуживаетесь, значит?

– Интересное наблюдение, – заметила Коюн. – Впрочем, еще интереснее наблюдать за тем, кто наблюдает. Вам это не приходило в голову?

– Не понимаю, о чем Вы, – кажется, ровный тон Коюн в сочетании с неожиданным отсутствием агрессии с ее стороны несколько выбил Лютера из колеи.

– Вы знаете, в чём Вас обвиняют? – спросила Коюн. Лютер поморщился:

– Кажется, это называется «порочный образ мышления». В общем, мыслепреступления, если вспомнить классику.

– Говорят, – задумчиво сказала Коюн, – что где-то на Дальнем востоке водится крохотная ящерица без ног. Она не ядовита, не агрессивна, но так похожа на змею, что все считают ее таковой, со всеми вытекающими последствиями. Вы читали Оруэлла, я тоже, но Вы идете схожесть там, где я вижу разницу. Давайте не будем пока навешивать ярлыки?

– Вы на меня навесили, – парировал Лютер.

– Пока нет, – ответила Коюн. – Мы пытаемся понять, кто такой Лютер фон Юнгинген.

Лютер поморщился, и Коюн мысленно отметила это.

– Тем не менее, свое абсурдное обвинение Вы мне выдвинули. И заперли здесь, надев эту иезуи… ай, ну хватит!

– Это не я, – Коюн с сочувствием смотрела на Лютера, очевидно, получившего разряд от шокового браслета, не сильный, но чувствительный. – У браслета есть свой собственный мозг, и он счел, что Вы проявляете агрессию. Он не анализировал смысл Ваших слов и не залезал в переплетение мыслей. Он просто следил за Вашими физическими кондициями. Привыкайте. Гневаться и лгать опасно для здоровья.

– Вот уж чего-чего, а лгать я не собираюсь, – насупился Лютер. – Собственно, в этом, на самом деле, я и виноват перед Вами…

– В том, что не лжете? – Коюн взяла со стола старенькую авторучку, Бог весть зачем лежавшую на нем – авторучками для записи в давно не пользовались даже в заштатных конторах какого-нибудь захолустья; но на складах Моабита лежали закупленные впрок десятки ящиков с авторучками, и виршафтмайстеры Райхсштрафабтайлунга регулярно раскладывали их в кабинетах… – Интересное мнение. А почему Вы так решили?

Лютер недоуменно уставился на Коюн:

– Разве Вы меня забрали не за мои публикации в Сети?

– Вопрос не об этом, – пояснила Коюн. – Почему Вы решили, что не лжете?

– Потому, что я говорю правду, – осторожно пожал плечами Лютер.

– Я даже не стану спрашивать, чем, по-вашему, правда может угрожать порядку в Нойерайхе, – Коюн вертела ручку в пальцах. На самом деле, она, конечно, нервничала. Слава Богу, хоть тон голоса ее не выдавал. – Я хочу спросить Вас – а с чего Вы взяли, что именно это – правда?

– Ага, – кивнул Лютер. – Начинается обраеновщина.

– Я тоже читала 1984, – напомнила Коюн, – и скажу Вам одну важную вещь, которую Вам придется запомнить. Браслет, директива четыре.

Светодиоды киберпанковского украшения Лютера моргнули синим. Лютер покосился на него с недоумением и страхом.

– Между нами и Большим братом Оруэлла есть одна разница, – пояснила Коюн. – Как и между мной и О'Брайеном. Состоит она в том, что для О'Брайена дважды два было столько, сколько велел Большой брат. Для нас же, для Орднунга и для меня, хеересюстицвахтмайстера Коюн, Эс-бэ, дважды два всегда равно четыре. А тот, кто утверждает обратное – преступник с неправильным образом мыслей – так точно формулируется обвинение, по которому Вас сюда определили.

– Но ведь это я называю белое белым, а черное – черным! – возмутился Лютер.

– Вы так искренне считаете, – кивнула Коюн. – Если бы это было не так, Вас обвиняли бы совсем в другом. Ваше преступление – не намеренное; это свойство Вашего сознания, которое подлежит коррекции. Я полагаю, что Вы достаточно умны, чтобы понять логически обоснованную аргументацию?

– Вы считаете, что сможете меня переубедить? – криво ухмыльнулся Лютер. – Наверно, с помощью этой штучки? – он кивнул в сторону браслета.

Коюн, в свою очередь, тоже улыбнулась:

– Нет. С помощью логики. Вы любите правду?

– Да, – сказал Лютер, глядя ей прямо в глаза.

– Вот и проверим, – кивнула Коюн, – как Вы будете вести себя, когда поймете, что правда не на вашей стороне. Что выберете – правду или ложь, которая удобна Вам. В зависимости от этого и будет решаться Ваша дальнейшая судьба.

* * *

– Так я Вам ничего не докажу, – улыбку Лютера, пожалуй, можно было назвать застенчивой. В прошлой своей жизни Коюн, наверно, «поплыла» бы от этого сочетания мужественности и застенчивости, но у не теперь. Как огромный лайнер смиренно стоит у причала, привязанный к нему относительно тонкими канатами швартовов, так и Коюн удерживали от очарования две тонких, но прочных, как мономолекулярная графеновая струна, нити. Во-первых, у нее уже был свой «мужественный и застенчивый» предатель, с другой – у нее была Грета. Жестокая, циничная, нежная и любимая.

– Если не захотите, не докажете, – согласилась Коюн. – Спрятаться в скорлупу убеждения «я прав, а все остальные изверги», конечно, проще.

– Я не прячусь! – чуть повысил голос Лютер. – Но вы монополизировали правду. В вашей системе координат…

– Никакой «нашей» или «вашей» системы не существует, – вздохнула Коюн. – Есть объективная реальность, в которой дважды два всегда будет равняться четырем, независимо от воли Партай, распоряжения Райхсфюрера или мнения одного взятого блоггера.

– Вы говорите крамольные речи, – Коюн отметила, что зрачки подследственного несколько расширились, похоже, ей удалось его удивить. – Вы так отзываетесь о Партай….

– Сила Партай в том, что она опирается не на свои представления о реальности, как другие политические силы, а на саму реальность, – сказала Коюн. – И кстати, в уставе Партай сказано, что препятствие внутрипартийной критике есть преступление против Орднунга и карается соответственно. Подумайте об этом на досуге. Вы уверены, что мы считаем Партай безгрешной? Жаль, что Вы не были на прошлом Дне Рождения Фюрера, когда Райхсфюрер устроил такую выволочку нашей Партайфюрерин, что черти зажмурились. Ваш смешной бложик до такого и близко не дорос…

– Вот Вы его читали, чтобы судить? – набычился Лютер.

– Читала, – мило улыбнулась Коюн, – признаюсь честно, не все. Позже наверстаю, но основное ухватила. А что?

– Мне кажется, я достаточно критично настроен к Системе, – сказал Лютер, – а Вы называете мой блог смешным.

– Потому, что он смешон, – жестко ответила Коюн. – Вы образованный человек, и, наверняка, читали Сервантеса, так вот – Вы с вашей борьбой напоминаете мне Дон Кихота в его крестовом походе против ветряных мельниц. Сами себя Вы видите рыцарем, отважным борцом против несправедливости….

– А Вы, конечно, скажете, что несправедливости в нашем обществе нет? – предположил Лютер.

– Несправедливости в нашем обществе навалом, – ответила Коюн. – Но бороться с ней надо не там, где Вы боретесь и не так.

– И чем Вам не нравятся мои методы? – выражение лица Лютера стало скептическим.

– Тем, что, пытаясь очистить дом от грязи нет смысла его сжигать, – жестко сказала Коюн.

– Но ваш Райхсфюрер именно это и сделал! – парировал Лютер. Коюн кивнула:

– У него не было другого выхода. У Вас есть. Скажите честно – Вы бы хотели вернуться в ту Германию, что была до ЕА?

– Я похож на сумасшедшего? – ответил Лютер. – Конечно, нет. Но то лицемерие, которое воцарилось сейчас….

– …следствие человеческой природы, – перебила его Коюн. – С ним, конечно, надо бороться, но не стоит путать чудовище с ветряной мельницей. Для того, чтобы победить врага, надо понимать, кто твой враг и почему он твой враг. Для того, чтобы победить лицемерие, надо понять, откуда берется лицемерие.

– Могу я встать? – спросил Лютер. – Простите, но мне пришлось Вас ждать, и у меня затекла нога.

– Ради Бога, – ответила Коюн. – Если Вы решите наброситься на меня, браслет нокаутирует Вас прежде, чем Вы пальцем пошевелите. Голову об стену Вы себе тоже не разобьете, а любая другая физическая активность вполне допустима.

Лютер встал и покачался с ноги на ногу – похоже, про затекшую конечность он сказал правду.

– Хорошо, – сказал он. – Но я ведь и пытаюсь бороться с врагом? Разве лицемер – не враг?

– Вы считаете, что лицемер – враг общества и заслуживает наказания? – спросила Коюн.

– Да, – твердо ответил Лютер. – Да, да и да.

– Хорошо, – согласилась Коюн. – Скажите, не по Орднунгу, а по вашей собственной совести, Вы считаете, что мы Вас задержали напрасно?

Лютер не ответил сразу. Он просто смотрел в глаза Коюн, словно надеясь «пересмотреть» ее, заставить отвести взгляд. Но Коюн взгляд не отводила.

– Да, – наконец сказал Лютер, при этом взгляд ее метнулся в сторону. – Меня можно считать врагом Системы, но не Гер… не Нойерайха. Если Вы защищаете Систему, то я виноват, но не перед….

– Не перед своей совестью, – кивнула Коюн. – И Вы не лицемер. Вы всегда честны. Особенно когда обличаете других?

Лютер смутился, даже взгляд отвел:

– Я… стараюсь. Во всяком случае, я всячески стремлюсь называть белое белым, а черное черным – даже там, где это опасно. Потому я тут.

– Вы тут не поэтому, – парировала Коюн. – Говорить правду у нас не преступление. Это долг, или, если хотите, естественное состояние гражданина…

– Отчего же граждане не говорят правды? – спросил Лютер. – Отчего прикрывают свою грязь вашим орднунгом, оправдывают им свои преступления, свои подлости и низменные страстишки?

Коюн мысленно поставила еще одну галочку – искренность, с которой говорил Лютер, явно имела какую-то важную подоплеку.

– Хотите узнать ответ на этот вопрос? – спросила она. Лютер машинально кивнул. – Тогда Вам придется встретиться кое с кем, и эта встреча может Вас не обрадовать. Давайте вернемся к самому началу нашего с Вами общения. Итак, Вы узнали, что я нахожусь в рассматриваемом статусе. Чтобы было понятно – то, что я Вам сейчас расскажу, задокументировано, и я могу подтвердить документами каждое свое слово.

Почти год назад я была на Вашем месте. Мое преступление было аналогичным Вашему. Я распространяла информацию, сначала в Сети, потом – и в личных контактах. И меня взяли с поличным. Решение тройки было неоднозначным, и это было не случайностью – с тех пор я узнала множество историй, похожих на мою, и все они похожи настолько, что мы можем говорить об определенной закономерности. В Вашем случае ведь решение тройки тоже было неоднозначным?

– Вы это знаете, – кивнул Лютер.

– Знаю, – подтвердила Коюн. – Так вот, меня принял сам Вольф Шмидт. Он лично допросил меня, и определил в категорию бэ.

– И почему же Вы не на Дезашанте? – судя по состоянию зрачков, Лютер вновь удивился.

– Потому, что Райхсполицай – это не только герр Шмидт, – ответила Коюн. – А Райхсштрафабтайлунг – не СД и не Гестапо. Здесь у тебя всегда есть шанс, и этим людям не безразлично, каков ты. Для них ты не объект, а субъект, личность, Человек! И пока хоть что-то человеческое в тебе сохраняется, ты можешь подняться с любого дна. Даже с Дезашанте.

Один человек решил… взять за меня ответственность на себя….

Лютер поморщился. Коюн внимательно посмотрела на него:

– Вы, полагаю, знаете, что такое унтергебен?

– Слишком хорошо, – кивнул Лютер. «Интересно, откуда?» – подумала Коюн, и вновь мысленно поставила отметку. Пока еще размыто, через тусклое стекло магического шара, у нее стало вырисовываться некое впечатление о том, что произошло. К сожалению, она не сильно внимательно читала личное дело Лютера в тех аспектах, что его лично не касались, выходит, зря.

– Мой рангхохер был внимателен и терпелив, – продолжила она. – Конечно, имплантат давал ему некий контроль надо мной, но он позволял мне быть самой собой. И я не менялась. Я продолжала противоречить и по-прежнему считала свободу неотъемлемой ценностью человек. Запертая в клетке собственного тела, я оставалась диким зверем и видела по ночам лес, в котором выросла.

– Вы говорите красиво, – задумчиво сказал Лютер. – Если, конечно, это не сказка для наивных мальчиков.

Коюн подалась вперед, и открыла рот, демонстрируя шрам на десне на том месте, откуда вышел имплантат. Довольно большой неаккуратный рубец невозможно было спутать с чем-то еще.

– Незадолго до 03ЕА мой рангхохер убедился, что я неисправима, – сказала Коюн. – Мне не место было в Нойерайхе, но и на Дезашанте тоже – Дезашанте – это место, где исправляют, а не изолируют или уничтожают. Ликвидировать меня было незачем – никакой угрозы тому, что Вы называете Системой, я не несла. И меня отпустили. Удалили имплантат, выпустили из Моабита, более того – мне перечислили сумму, достаточную, чтобы покинуть страну.

Лютер отвернулся:

– Я Вам не верю.

– Почему? – спросила Коюн.

– Если бы все было так, Вас бы здесь не было, – голос Лютера сделался глухим, словно он зажимал себе рот.

– А я здесь, – ответила ему Коюн. – В рассматриваемом статусе. И, признаюсь, мне все равно, какой у меня статус. Более того – по некоторым причинам, я, скорее всего, и останусь в этом статусе надолго.

– Почему? – удивился Лютер. – Вам доверяют проводить допрос, выносить решения о… хм, о судьбе других, но не делают при этом гражданином? Я бы понял, если бы Вы занимались этим ради характеристики – многие унтергебены и раухенгестеры за характеристику готовы быть хоть палачом, хоть пытчиком. Но зачем Вы этим занимаетесь, если не ради свободы?

– Просто потому, что кто-то должен этим заниматься, – пожала плечами Коюн. – А я, смею надеяться, лучше других понимаю тех, кто занимает то место, которое когда-то занимала я. И мне не нужен никакой статус. И свобода не нужна – просто потому, что никакой свободы не существует. Мы принимаем решения под воздействием обстоятельств – разве это свобода? Я могу уйти из Моабита, я могу уехать из Нойерайха, но где я буду свободна от голода и жажды? От сна и желания оказаться в тепле во время холодов? Такого места нет в нашем бренном мире. Почему тогда не Моабит?

– Но разве Вам не хочется…, – кажется, Коюн удалось заинтересовать Лютера и точно удалось его убедить, что она говорит правду. Просто потому, что Коюн и говорила правду. Она не лгала. Ей незачем было лгать. Ложь – вообще большая глупость, она может дать какие-то преимущества на время, но потом эти преимущества обязательно обернутся куда более серьезными проблемами… – Хорошо, допустим, Вы любите эту страну, такое я могу допустить. Допустим, Вы даже любите эту Систему – я тоже могу в это поверить, хоть и не могу понять. Но то, что Вы не хотите забраться повыше…

– Для чего? – спросила Коюн.

– Для того, – Коюн видела, что кадык молодого человека дернулся, не сильно, но заметно, – ну, хотя бы для того, чтобы иметь возможность… хотя бы защитить себя.

– От кого? – спросила Коюн. – От сограждан? Меня защищает Орднунг. Меня защищает мой рангхохер, к которому я пришла уже добровольно, потому, что поняла, что нужна е… му. Рангхохер нуждается в унтергебене так же, как унтергебен в рангхохере, это нормально. Я не могу и не хочу иметь власть, я не знаю, что с ней делать…

– Но надо мной у Вас есть власть, – улыбнулся своей застенчивой улыбкой Лютер.

– Я ее не хотела, – ответила Коюн. – По сути, я пытаюсь помочь.

– Кому? – спросил Лютер.

– Своему рангхохеру, – ответила Коюн. И Вам. Потому, что Вам хочет помочь мой рангхохер. И всему Нойерайху. Потому, что для него важен каждый из нас – Вы, я, мой рангхохер.

– Почему же он сам не стал заниматься мной? – спросил Лютер со скепсисом в голосе. – Не Нойерайх, я имею ввиду, а Ваш замечательный рангхохер?

И Коюн решилась:

– А Вам хотелось бы, чтобы Вами занимался черный ангел Моабита, питающийся страданиями своих жертв? – спросила она резко.

Лютер даже побледнел:

– Ваш рангхохер…

– Фройляйн Грета Штайнадлер, – ответила Коюн. – Та самая Грета, у которой, по Вашему мнению, нет души, а по тому нет и жалости к тем, кто попадает в ее когти. Вы говорите о чужом лицемерии, Вы так уверены в Вашей правоте – но я уже указала Вам на ваши ошибки, как минимум, две. Вы посчитали меня карьеристкой, хотя мне не нужен даже статус, не нужна даже фамилия – я довольна тем, что у меня есть, потому, что на свободе у меня было намного меньше, чем сейчас. И Вы назвали безжалостной моего рангхохера.

– Но разве это не она пытает? – голос Лютера казался твердым, но Коюн буквально кожей чувствовала затаившуюся в нем неуверенность. – Разве не она отправляет на Дезашанте? Разве не она казнит?

– Она, – сказала Коюн. – А потом кричит по ночам и в бреду во время болезни просит прощения у тех, кого не смогла спасти, как спасла меня. И не только меня – спросите у фроляйн Обергешенк, какова фройляйн полицай-президент Райхштрафабтайлунга. Я могу назвать десятки фамилий тех, кто благодарит Бога за знакомство с ней.

– Но на Дезашанте она отправила больше, – буркнул Лютер.

– И на тот свет тоже, – кивнула Коюн, – просто потому, что, если зло не остановить, оно будет разрастаться. Иногда приходится отправлять на Дезашанте. Или убивать. И нет другого выхода. А на душе вырастает рубец куда более страшный, чем тот, что у меня во рту. И если бы Вы видели все эти рубцы, как видела их я, вместо ненависти у Вас, если у Вас есть сердце, была бы только жалость. Но зачем об этом знать? Зачем думать об этом? проще осудить не зная. Проще – как Вы говорили? – навесить ярлык. Вы считаете, это справедливо?

Лютер молчал. Коюн его не перебивала.

– Почему я должен Вам верить? – наконец, спросил он.

– Вы мне ничего не должны, – пожала плечами Коюн. – Как и я Вам. Вы можете скрыться в раковину своего отрицания, а я – в свою раковину долга. Вы будете считать палачами меня и моего рангхохера. А я отправлю Вас на Дезашанте. Если, конечно, Грета утвердит мое решение.

– А она может не утвердить? – спросил Лютер. Коюн кивнула:

– Может. Я не стану ей врать, я расскажу о Вас всю правду. И решение будет принимать она, а не я. Мое решение может повлиять на ее выводы, но вряд ли повлияет.

Они опять замолчали.

– Откуда Вы знаете, что она говорит по ночам? – спросил Лютер. Коюн улыбнулась:

– Как унтергебен фройляйн Штайнадлер, я ночую в одном помещении с ней. Когда она спит, я бодрствую. Кажется, это называется дежурство. Но я должна разбудить ее, если возникнет нештатная ситуация, так что ничего удивительного.

– Я думал, что рангхохером должен быть человек другого пола, – сказал Лютер задумчиво. – Оттого рангхохеров-женщин исчезающее мало. Орднунг считает неправильным, если мужчина находится в подчиненном женщине положении.

– Не совсем так, – ответила Коюн. – Просто не так много женщин, способных по-настоящему взять на себя ответственность за взрослого мужчину, хотя они, несомненно, есть. Надо понимать, что материнские чувства, свойственные большинству женщин, для рангхохера не помощь, а, скорее, препятствие. Мать некритична к своему ребенку, с другой стороны, отец к нему, чаще всего, сверхкритичен. Это суть того, почему мы за полные семьи – в браке мужчина и женщина уравновешивают друг друга, в том числе, и в вопросе воспитания детей. Но мы, кажется, уклонились от темы.

– Да, – признал Лютер. – Фройляйн Коюн, я сказал, что пытаюсь быть честным с миром. Но основой такой честности должна стать привычка не обманывать, прежде всего, самого себя. Потому я вынужден признать – вот уже несколько минут я ищу возможность обмануть самого себя, хотя почему-то верю Вам. Я даже готов признать, что был неправ по отношению к Вам, но… если я признаю, что ошибался и в отношении Вашего рангхохера – мой мир рухнет окончательно.

– Так и есть, – кивнула Коюн. – Простите, Лютер, за такое сравнение, конечно, но… птенец до какого-то момента считает своим миром яйцо, но приходит время, и его мир рушится, чтобы открыть ему другой, более просторный и интересный. Рождаться страшно и больно; я родилась, когда имплантат с болью выходил из моего тела. Боль обостряет чувства, просветляет разум, именно поэтому мы отправляем безнадежных на Дезашанте.

Тем не менее, я понимаю, что Вам нужно время. У меня есть три дня на следственные мероприятия и дознание. Сегодня первый, и мы можем позволить себе сделать паузу. Ваше решение родиться должно быть осмысленным.

* * *

Попугай встретил появление Коюн приветственными воплями, а Грета – накрытым для чая столом, на котором, кроме чайника, чашек, блюд со сладостями и молочника возвышалась бутылка «Егермейстера». Едва Коюн пересекла порог, Грета наполнила две маленькие рюмочки и одну из них протянула своей подопечной:

– Ну, с почином, фроляйн хеересюстицвахтмайстер!

Коюн пожала плечами, но выпила:

– Я так поняла, из твоего тоста, фроляйн рангхохер, что теперь именно я буду подменять тебя в работе с феечками, залетевшими в Моабит?

– Милая, по-моему, твой подопечный мало похож на феечку, – заметила Грета, разливая чай по чашкам. – С молоком будешь, или как обычно?

– Как обычно… – Коюн плюхнулась на видавший виды диванчик. – Знаешь, пожалуй, я не против. Не все ж в бумагах копаться.

– Милая, мы бумагу с ЕА не используем, – фыркнула Грета. – Но вообще-то да, такой талант, как у тебя, просто грех не пристроить к делу.

– И почему у меня это не вызывает раздражения? – Коюн посладила чай и взяла с блюда зефирную палочку. – Меня одно смущает…

– Что? – удивилась Грета.

– По-моему, все получилось чересчур легко, – ответила Коюн. – Настолько легко, что я даже грешным делом решила…

– …что феечка заслана от меня? – предположила Грета, улыбаясь. – Полноте, я коварна, но не настолько. Протокол тройки в полном виде, с подписями камрадес, я для тебя расшарю. Убедишься…

– Что ты посмурнела? – спросила Коюн, видя тень, пробежавшую по искристой зелени глаз ее рангхохера.

– Ненавижу подлость, – сказала Грета, и ее и без того тонкие губы сошлись буквально в ниточку. – Больше всего, пожалуй, ненавижу.

– Подлости никто не любит, – осторожно сказала Коюн. На миг она даже испугалась, что гнев Греты направлен против нее. Может, из-за того, что она рассказала их историю первому встречному, да еще и из задержанных?

– Когда ты увидишь протокол тройки… – Грета тоже взяла зефирину, и вертела ее в пальцах, точь-в-точь, как сама Коюн до того вертела бесполезную ручку, – …кстати, два голоса были против ареста, один – за, но это как раз тот случай, когда единица больше двойки. Ты поймешь, на кого я злюсь.

Коюн капризно надула губки:

– Знаете, что, фроляйн рангхохер, – сказала она. – Меня бесит эта ваша милая привычка заинтриговать, потом мучить. Сказали А, говорите и Б!

– Scheiße, это дело – семейное, – неохотно сказала Грета. – Инициатор тройки сам обнаружил факт преступной деятельности, пригласил двоих эфэспешников25…

– Стоп, – Коюн замерла, не донеся чашку с чаем до губ. – Семейное? То есть…

– Его отец, – кивнула Грета. – Адольф фон Юнгинген, председатель окружкома Партай. Сам настучал на своего сына, die Fickendes Schwein!

Коюн отхлебнула чаю, поморщилась – чай был еще очень горячим и отставила кружку.

– Дважды два равно четыре, – сказала она. – Всегда.

– Что? – переспросила Грета.

– Я не прочитала все дело парня, – призналась Коюн. – Что с его матерью?

– Умерла, – ответила Грета, откусив зефир. – Давно, нашему клиенту лет десять было.

– Отец не женился после этого? – уточнила Коюн.

– Женился, потом развелся, – ответила Грета. – Вторая жена подавала на него в суд за побои, дали три года, условно – учли наличие ребенка на иждивении, хотя могли и не учитывать, Лютеру до совершеннолетия пару месяцев оставалось. Собственно, жена подавала на апелляцию, но наступил ЕА, и все накрылось медным тазом. Адольф уже тогда был партайгеноссе, активно участвовал в ЕА, потом стал главой первичной ячейки, сама понимаешь.

– Так, – кивнула Коюн. – А сейчас у него как с женщинами?

– Намекаешь, что он может оказаться педиком? – спросила Грета. – Нет, я проверила – ни малейшего намека. Сейчас у него унтергебен-фроляйн, он ее, конечно, трахает, но…

– Что за унтергебен-фроляйн? – спросила Коюн. Грета улыбнулась:

– Так-так, а ведь еще утром кто-то всеми лапками упирался, чтобы только ее не запрягли в нелегкую повозку Райхсштрафабтайлунга!

– Ничем я не упиралась, – Коюн подула на чай и отхлебнула еще раз. – Так что там с его унтергебеном?

– Да черт ее знает, – пожала плечами Грета. – Есть какая-то, в дочки ему годится. Кому какое дело?

– Можешь запросить информацию? – спросила Коюн. – Раз он ее взял в унтергебены, должно быть решение тройки…

– …или трибунала, если ее замели во время ЕА, – поправила Грета. – Там многих винтили чёсом, сама понимаешь, тройкой с такими объемами не справиться. Приходилось целые партии, целые редакции, целые факультеты ВУЗов паковать.

– Без разницы, – Коюн отставила чашку и подалась вперед. – И расшарь мне решение по ней, идет? Ты же можешь и трибунал расшарить?

– Я все могу, кроме того, что никто не может, кроме Эриха, – туманно сказала Грета. Коюн знала – когда у ее любимой взгляд становился рассеянным, а речь – слегка путаной, это означало, что она использует имплантированный коммутатор. – Интересно-то как… ты права, милая, это…

– …тройка? – догадалась Коюн. Грета кивнула, Коюн приподняла уголки губ – не улыбка, скорее, на ее лице появилось какое-то хищное выражение. – Дай догадаюсь, кто был в этой тройке.

– Ага, – подтвердила ее невысказанную мысль Грета. – Однако, Адольф фон Юнгинген у нас не один раз в DF3 ходил, то-то мне его фамилия показалась знакомой.

– Знаешь, – задумчиво сказала Коюн, – мне кажется, такие вещи – не очень правильные с точки зрения Орднунга. Осудить, потом взять на поруки… что там за статья?

– Куча статей, – ответила Грета, – неправильный образ мыслей, феминизм, космополитизм, бисексуальность…

– Да это на Дезашанте тянет! – изумилась Коюн. Грета пожала плечами:

– Ходатайство о принятии фроляйн в качестве унтергебена герра фон Юнгингена было удовлетворено в знак признания его беспорочной службы Партай. Мне что, самой каждый случай проверять, Scheiße?! Который раз на такое натыкаюсь! Знаешь, я…

– Что? – спросила Коюн. Грета посмотрела на нее долгим взглядом и сказала, слегка сбившись с тона:

– Давай поговорим об этом на Рождество? Ты ведь не забыла, что нас пригласили к Райхсфюреру, милая?

– Я же, вроде, должна была остаться в Моабите на хозяйстве? – уточнила Коюн. Грета фыркнула:

– Ну, уж нет. Мне Брунгильда лично сообщила – нас ждут вместе. В знак признания моей беспорочной службы.

Она взяла чашку с чаем, потом отставила и разлила по рюмкам «Егермейстер».

– Еще по пятьдесят грамм, пожалуй, лишними не будут. Ты как?

– Не выливать же, – ответила Коюн, беря рюмку. – За что пьем?

– За Реинигунг, – сказала Грета, и Коюн подумала, что официальный тост многих мероприятий прозвучал очень странно. – Без Реинигунга невозможно жить в нормальном обществе. В России когда-то говорили: «есть у революции начало, нет у революции конца»…

Она оборвала фразу и залпом выпила настойку. Коюн последовала ее примеру.

– Я рада, что ты будешь со мной, – сказала Грета, закусив алкоголь зефиром. – Scheiße, я надеюсь услышать хорошие новости, а если не получится – клянусь своими конечностями, я сама поговорю с Райхсфюрером, и твоя поддержка важна для меня.

Ее взгляд опять стал рассеянным, но уже по-другому, словно Грета заглянула куда-то вглубь самой себя.

Коюн кивнула:

– Фройляйн рангхохер…

– Я, черт возьми, согласилась на эту грязную работу только по одной причине, – перебила ее Грета. – Только потому, что верила, что сумею навести порядок. Что больше ни одна драная свинья не станет чувствовать себя в безопасности. Я верю Эриху, я знаю, какое у него на самом деле огромное сердце. Но, Scheiße, я не буду терпеть, чтобы в моем Нойерайхе такие говнюки, как этот гитлеровский тёзка, чувствовали себя на коне! Это мой мир, девочка. Наш мир.

– Фроляйн рангхохер, – повторила Коюн. – Я не только Вас люблю. Я еще и очень восхищаюсь Вами.

– Нечего мной восхищаться, – зло сказала Грета, и ее глаза предательски блеснули. – Не заслужила я этого. Если бы не ты, я бы этого урода вообще проморгала! Хотя все, все было у меня в руках!

Она наклонилась ближе к Коюн, через стол, и, не глядя ей в глаза, сказала:

– Унтергебена геноссе фон Юнгингена до решения DF3 звали Ирма Бернс. Она училась в том же университете, в котором преподавал фон Юнгинген-старший и учился его сын.

– То есть, он ее хорошо знал? – Коюн смотрела на Грету, вернее, на то, как по ее бледной щеке из уголка глаза стекала едва заметная слезинка. Она не понимала.

– Лучше, чем ты можешь себе представить, – губы Греты вновь сжались в ниточку. – Дело в том, что Лютер и Ирма подавали заявление на регистрацию брака перед самым ЕА. Расписать их не успели, начался Реинигунг, а потом невеста сына стала унтергебеном отца. И он ее трахает – буквально у него на глазах….