Читать книгу Хроника времени Гая Мария, или Беглянка из Рима. Исторический роман - Александр Ахматов - Страница 10

Первая их встреча произошла в разгар минувшего лета, накануне Аполлоновых игр.

За день до этого Ювентина и еще двое молодых рабов, выполняя приказ господина, пришли в Рим из альбанского имения. Жизнь в городе не сулила ей ничего хорошего – Ювентина хорошо знала, что ее ждет…

Ларисса, мать Ювентины, незадолго до смерти попыталась уговорить Аврелия, чтобы тот устроил девушку в школу танцовщиц. Это была ее заветная мечта. Она думала, что такой красавице, как ее дочь, со временем удастся заработать нужное количество денег для выкупа на свободу. Она знала, что актерам и танцовщицам даже в неволе часто перепадают деньги и подарки. Но Аврелий и слушать ее не захотел, лишь грубо выбранил.

Мать заболела и умерла, не дожив до весны. Ее похоронили на фамильном кладбище Аврелиев у дороги, ведущей мимо Альбанского озера к Ариции. Ей было всего тридцать четыре года…

Рим встретил Ювентину сильнейшим проливным дождем. Первой, с кем познакомилась и подружилась она в доме Аврелия, была двадцатидвухлетняя гречанка Береника, уже мать двоих детей. День выдался прохладный. Ювентина и ее спутники долго шли под дождем, пока добрались до города. Береника, несомненно, спасла ее от простуды. Прямо с порога она увела ее на женскую половину дома, помогла снять с нее промокшую насквозь одежду и закутала в свой теплый плащ. Говорила она почти без умолку. От нее Ювентина сразу узнала, что господин весь в заботах, так как готовится к Аполлоновым играм, что долгое время бога Аполлона чтили одними конными состязаниями в Большом цирке, потом к ним прибавили различного рода сценические представления на радость поэтам-трагикам и актерам, которые получили дополнительный заработок, но вот недавно сенат принял новое постановление, чтобы на всех праздниках, посвященных бессмертным богам, были также и бои гладиаторов.

Наутро Береника отвела Ювентину к домоправителю. Тот приказал обеим плести венки и гирлянды из цветов и пальмовых листьев. За работой Береника объяснила новой подруге, что венки и гирлянды нужны для украшения гладиаторской столовой. В ней по установившемуся обычаю накануне игр всегда устраивалась так называемая «свободная трапеза». Береника говорила, что это была искупительная жертва всем бессмертным богам, приносимая содержателями гладиаторских школ за то, что они обрекают на смерть людей. А может быть, добавляла она, пиршество имело целью как-то отвлечь гладиаторов от напрасных переживаний перед неизбежным и тем самым поддержать их боевой дух.

На следующий день дом Аврелия на Этрусской улице словно вымер, там остался один привратник. Всем остальным, рабам и рабыням, ланиста приказал отправляться в школу на Квиринал – одни из них должны были помогать поварам на кухне, другие прислуживать за столом будущим героям арены.

Ювентина по пути туда выслушивала наставления Береники.

– Обязательно найди себе среди этих головорезов кого-нибудь одного поприличнее, – говорила она. – Тебе это легко будет сделать: ты девушка хоть куда, никто не откажется взять такую к себе на колени. Только не вздумай ломаться или привередничать с тем, кого выберешь, – смелей подставляй ему губки и поприлежнее смотри ему в глаза, словно ты в нем души не чаешь. Для них это, что бальзам на раны: сразу воображают себя отрадой и мечтой всех девушек. На ласку всякий лаской отвечает. Знай одно: тебе свой защитник нужен в этой гурьбе молодцов, иначе будут хватать тебя все подряд, а там есть такие, что любят сделать девушке больно, особенно те, которые не очень надеются вернуться живыми с арены. Они чувствуют, что для них cena libera279 – последняя трапеза. Вот и срывают зло на беззащитных рабынях. Уйдешь от такого вся в слезах и синяках. Так что лучше держись ко мне поближе, а я подскажу тебе, кому нужно состроить глазки…

Школа Аврелия была расположена в северо-восточном углу города, близ храма Фортуны Примигении, неподалеку от Коллинских ворот, и занимала участок не менее двенадцати югеров, примыкавший к укрепленному валу, по гребню которого проходила городская стена. Аврелий, расширив свое заведение, доставшееся ему в наследство от отца, задумал построить здесь многоэтажную тюрьму с сотнями камер. Строительство ее уже шло полным ходом, но пока ланиста использовал старые полуподземные эргастулы, в которых можно было содержать от четырехсот до шестисот гладиаторов. Еще около трехсот учеников (главным образом новичков) ланиста разместил в подвалах строившегося здания.

Трапезная для гладиаторов находилась поблизости от ограды школы, тянувшейся вдоль Фортунатской улицы, как ее называли со времени постройки здесь упомянутого храма Фортуны.

Храм Фортуны Примигении был построен по обету, данному консулом Публием Семпронием Тудитаном280 во время Второй Пунической войны. Долгое время эта часть Квиринальского холма почти не застраивалась. Этим и воспользовался отец Аврелия, выбрав это место для постройки своей гладиаторской школы.

В дни «свободных трапез» гладиаторскую столовую шутливо называли «триклинием» и старались придать ей праздничный вид: украшали цветами столбы, подпиравшие двускатный навес над ней, набрасывали на грубые закопченные столы и скамьи покрывала, приносили бараньи шкуры, подушки, циновки, на которых гладиаторы могли развалиться и пировать почти с таким же удобством, с каким римские богачи веселились в своих роскошных триклиниях.

На это застолье гладиаторов приходили и завсегдатаи общественных зрелищ, состоятельные бездельники, занимавшиеся тем, что во время игр делали крупные ставки на сражавшихся бойцов точно так же, как при заездах колесниц в цирке. Общаясь с гладиаторами накануне перед боем, они получали возможность поближе познакомиться с тем или иным из них, узнать, сколько раз он выступал на арене, как он держится, не сковывает ли его страх перед завтрашним днем, другими словами, убедиться воочию, в какой мере можно рассчитывать на его силу и отвагу, стоит ли из-за него рисковать своими деньгами и биться за него об заклад.

Береника рассказала Ювентине о своем возлюбленном, непобедимом Сатире, который и собой недурен, и нравом не какой-нибудь варвар, и с которым ей вообще так хорошо, как не бывало прежде с другими гладиаторами, которых, каждого в свое время, у нее похитил неумолимый Орк.

– Вон он, смотри туда!.. Видишь, сидит, мой голубь, с завитыми волосами и с золотой серьгой в ухе, – улучив момент, шепнула она подруге, когда они уже бегали с подносами в руках вдоль длинного ряда столов, за которыми, украсив головы венками, пировали гладиаторы, окруженные своими поклонниками и даже поклонницами из свободного сословия.

Ювентина посмотрела в ту сторону, куда показывала Береника, и увидела этого знаменитого гладиатора, который, по словам гречанки, выдержал несколько десятков боев и ни разу не был побежден.

Сатир полулежал за столом на скамье, покрытой бараньими шкурами. Рядом с ним расположился уже известный Ювентине управитель школы Пацидейан (она видела его несколько раз – тот частенько бывал в альбанском имении вместе с Аврелием).

О Пацидейане Береника рассказывала, что он был раньше непревзойденным гладиатором еще во времена Гракхов, потом получил деревянный меч281 и стал преподавать приемы борьбы на арене в гладиаторской школе отца Аврелия, а когда тот неожиданно погиб, став жертвой своих взбунтовавшихся учеников, унаследовавший школу сын убитого назначил Пацидейана ее управителем.

Это был человек, отличавшийся большой телесной силой и громадным ростом. Береника говорила, что гладиаторов он держит в жестокой узде, приказывая за малейшее непослушание бросать виновных в карцер, где их били «скорпионами»282 и пытали раскаленным железом. Только во время «свободных трапез» Пацидейан, которого по привычке всегда тянуло в среду гладиаторов, немного расслаблялся и вел себя с ними почти как с равными.

Сатир, возлюбленный Береники, и в самом деле не лишен был привлекательности: рослый, широкоплечий и широкогрудый, с сильными мускулистыми руками, покрытыми многочисленными рубцами и шрамами, следами смертельных схваток, в которых ему приходилось участвовать. Веселое лицо его с холеной бородкой, черные, завитые в кольца волосы и щегольский хохолок на макушке, какой обычно носили цирковые атлеты и подражавшие им гладиаторы, – все свидетельствовало о его несокрушимой уверенности в собственных силах и в предстоящих испытаниях.

– Он совсем не смотрит в нашу сторону! Чего он ждет? – с беспокойством и обидой говорила Береника, помогая Ювентине расставлять на столе блюда с кушаньями и бросая сердитые взгляды на Сатира, который в это время увлечен был разговором с Пацидейаном. – Если я ему надоела, то и не буду напрашиваться! Очень мне надо! – злилась она.

Между тем Ювентина со страхом жалась к подруге и, как могла, увертывалась от тянувшихся к ней со всех сторон рук гладиаторов. Она смущалась и краснела от обращенных к ней циничных шуток и непристойностей, с которыми они зазывали ее к себе.

Другие девушки-рабыни, давно привыкшие к обществу буйных учеников своего господина, вели себя смело и непринужденно. Многие из них знали гладиаторов в лицо и по именам. Они сами подсаживались к столу, требуя угостить их вином и закусками, несмотря на свирепые взгляды и окрики домоправителя, который исполнял обязанности распорядителя пира. Но он был бессилен перед этим своевольным и неуправляемым сборищем. Ему приходилось мириться с потерей прислужниц и замещать их рабами, трудившимися на кухне.

Сатир, наконец, увидел Беренику и позвал ее громовым голосом, картинно простирая к ней свои могучие руки:

– Береника, красавица моя! Приди ко мне, моя прелесть! Приди ко мне, моя ненаглядная!..

Молодая гречанка не заставила себя долго ждать и, радостно откликнувшись на зов милого, стала пробираться к нему через проходы между столами, увлекая за собой Ювентину.

Вскоре Сатир прижимал к широкой груди и целовал свою подружку, со смехом спрашивая ее:

– А эту глазастую зачем с собой привела? Или думаешь, что мне тебя одной будет мало? А может быть, клянусь Афродитой Фиалковенчанной, ты нашла себе другого, а мне на замену доставила эту? – грубовато шутил он и ласково поглаживал Беренику по крутому бедру.

– Чего там! Давай ее сюда! – крикнул Пацидейан, который уже был пьян.

– Убери-ка от нее свои огромные ручищи, старая фусцина! – отважно сверкнула глазами Береника на грозного управителя школы. – Не про тебя эта девушка. Посмотрите, какая она молоденькая, нежная и розовенькая! Ей нужен кто-нибудь подстать, молодой и пригожий… Послушай, Мемнон, не правда ли, красивая девушка? – слегка хлопнула она по плечу сидевшего по правую руку от Сатира молодого человека лет двадцати пяти, который разговаривал со своим соседом, пожилым гладиатором мрачного вида, вернее, слушал или делал вид, что слушает его энергичные разглагольствования.

Молодой человек обернулся и посмотрел на Беренику спокойным вопросительным взглядом.

– Я пользуюсь случаем, дорогой Мемнон, чтобы сделать тебе приятное, – улыбаясь ему, продолжала девушка. – Помнишь, ты заступился за меня, когда мы были еще едва знакомы, и отколотил как следует того грубияна, который стал выкручивать мне руки? Я уж тогда, глупая, возомнила себе, что ты в меня влюбился и, признаться, была огорчена, когда поняла, что мои чары тебе нипочем. Но потом ты познакомил меня с этим превосходным парнем, которого я теперь ни на кого не променяю, – она обняла и поцеловала Сатира. – Может быть, мне удастся отблагодарить тебя, – продолжала она, вновь обратившись к Мемнону, – познакомив с самой красивой девушкой из фамилии нашего господина. Она здесь новенькая – только третьего дня прибыла в город из господского имения. Но ты не думай, она не какая-нибудь забитая и безграмотная деревенщина. Она и читать умеет, и по-гречески говорит, как по-латыни. Это я утверждаю так потому, что сама родом гречанка и еще не забыла родного языка…

Пока Береника произносила эту длинную речь, Мемнон и Ювентина успели несколько раз обменяться взглядами. Гладиатор Ювентине понравился. Черты лица его были правильны, мощью и красотой тела он не уступал Сатиру, а крепкие руки его с игравшими под тонкой кожей мускулами не были еще обезображены рубцами, как у милого дружка Береники.

– Она не просто красива, – приветливо и ласково глядя на Ювентину, сказал Мемнон. – Я нахожу ее прекрасной. Клянусь, она подобна вечноюной Гебе283, спустившейся к нам с Олимпа!

– Верно сказано! – поразилась Береника. – Ты почти угадал ее имя. Ведь олимпийскую Гебу римляне называют Ювентас284, а нашу красавицу зовут Ювентиной…

Мемнон протянул Ювентине руку.

– Иди ко мне, милая, если я тебе не противен.

Помня советы и наставления Береники, она тут же шагнула к нему, хотя была сама не своя от смущения и сердце у нее билось, как у пойманной птицы.

– Присаживайся, – сказал Мемнон, отодвинувшись и освобождая ей место на скамейке подле себя. – Не бойся, я тебя не обижу, – грустно усмехнулся он, видимо, почувствовав ее состояние. – Не стану лезть к тебе с поцелуями и со всем прочим…

Он говорил на латыни с сильным греческим акцентом.

– Если быть откровенным, – продолжал он, – с тех пор как я оказался в этом проклятом богами месте, решил, что не прикоснусь ни к одной женщине, пока не вырвусь на свободу. Мне, свободнорожденному, противно думать о любовных утехах в этой гадкой тюрьме. Поэтому скоротаем сегодняшний вечер, как брат и сестра по несчастью… Эй, приятель! – обратился Мемнон к слуге-виночерпию. – Налей-ка нам в эти ненасытные кубки тускульского, лабиканского, анцийского, как вы все здесь любите называть одно и то же вино, разлитое из одной и той же амфоры! А ты, брат гладиатор, будь любезен, пододвинь к нам поближе вон то блюдо с жареным барашком!.. Угощайся, девушка!

Ювентина незаметно для себя быстро успокоилась, радуясь тому, что ее новый знакомый оказался столь мягким и обходительным. Она ожидала худшего, наслушавшись от Береники всяких ужасов.

– Стало быть, ты понимаешь и говоришь по-гречески? – через некоторое время спросил Мемнон, глядя на нее в задумчивости. – В таком случае, если ты не против, я перейду на родную речь. Латинскому я выучился за четыре года, пока жил на Крите, где я был в окружении римских изгнанников – они относились ко мне как к равному. Сам-то я родом из Александрии Египетской. Мне тоже, как и гракхианцам из Рима, пришлось бежать на чужбину. С тех пор я много насмотрелся, скитаясь простым матросом и навархом285 по всем морям, омывающим ойкумену286…

Он говорил по-гречески легко и образно. Ювентина сразу отметила про себя, что этот гладиатор человек не из простых.

– Ты был пиратом? – совсем осмелев, спросила она.

– Да, девочка, – охотно отвечал Мемнон, – четыре года прошло с той поры, как я стал разбойником-альбатросом… Смешно, но отчасти сбылась мечта моей розовой юности. Когда-то меня неодолимо тянуло в море. Я жаждал путешествий, грезил о далеких странах, где бьется другая, неизвестная мне жизнь – не та, к какой меня готовил отец, хотевший, чтобы я, как и он, достиг высокого положения при царском дворе. Отец мой, видишь ли, был не последним человеком в Александрии: македонец родом, он служил начальником дворцовой стражи у Птолемея Эвергета Фискона287. Он и сам был вояка, и от меня требовал, чтобы я каждый день обливался потом в гимнасиях288 и палестрах289, шагал в воинском строю, увешанный оружием, или упражнялся с мечом и саррисой290. А я тайком рисовал географические карты и все свободное время проводил в гавани, познавая там корабельное дело, или слушал ученых мужей, собиравшихся неподалеку от знаменитой библиотеки291, которая, как все считают, самая лучшая в мире. Из-за этих моих увлечений географией и мореплаванием у меня испортились отношения с отцом и с каждым днем становились все более натянутыми. Странно, но нас примирила разразившаяся вскоре большая смута в Александрии. Царя Эвергета уже не было в живых. Ему наследовал его старший сын Птолемей Латир292, но он не заладил со своей матерью Клеопатрой293 и ее младшим сыном Александром294, которого царица хотела сделать царем. Горожане разделились: одни поддерживали Латира, другие – Клеопатру и Александра. Отец и я остались верны законному преемнику Птолемея Эвергета. На улицах города то и дело вспыхивали вооруженные схватки между враждующими сторонами. Отцу и мне все происходящее казалось безумием. Отец и еще немного благоразумных людей призывали к примирению, но безуспешно. В конце концов Птолемей Латир потерпел поражение и вынужден был удалиться на Кипр – обычное место изгнания для царей птолемеевской династии. Отец мой к тому времени умер. Я же, как сторонник Латира, последовал на Кипр со второй волной изгнанников. Если бы ты знала, с какой тяжкой болью покидал я родной город! Все имущество мое в Александрии было конфисковано по указу нового царя. На Кипре я оказался без средств. Латир принял меня более чем холодно. Он и отца моего, пока тот был жив, подозревал в двурушничестве, а обо мне вовсе не хотел слышать. Когда в скором времени был раскрыт составленный против него заговор, меня сразу причислили к его участникам и заключили под стражу, хотя я не знал ни о каком заговоре. Я был в отчаянии. Человек, за которого я столько раз сражался на улицах Александрии, отплатил мне черной неблагодарностью, отказавшись лично выслушать мои оправдания, и приговорил меня к смерти в числе других несчастных. Не чувствовать за собой никакой вины и покорно идти на казнь – это было выше моих сил. Когда стражники вывели меня из тюрьмы, я выхватил у одного из них меч и, нанося удары направо и налево, каким-то чудом прорвался невредимым через окружавшую меня вооруженную толпу. Потом только помню, что я бежал с мечом в руке по городским улицам и что все встречные расступались передо мной. Стражникам не удалось меня догнать – им мешала тяжесть вооружения. А я, выбежав из города, направил стопы в спасительные горы. Там я скрывался два дня, потом рискнул обратиться за помощью к одному моряку, с которым был знаком раньше. К счастью для меня, он оказался человеком честнейшей и благороднейшей души. Потом я часто замечал, что среди простых людей чаще можно встретить отзывчивость и сострадание, чем в кругу богатых и знатных. Добрый моряк помог мне устроиться на корабль. Поначалу я решил отправиться в Грецию. В Афинах жили мои дальние родственники. Но буря отнесла корабль к Криту. Там я случайно познакомился с пиратами. Они были моими ровесниками, поэтому мы быстро нашли общий язык. От них веяло морским простором, вольным ветром. И мне вдруг страстно захотелось дикой, ничем не ограниченной свободы. Я был молод, силен, отважен и хорошо владел оружием. С другой стороны, у меня не было выбора. В Афинах я вряд ли был бы желанным гостем. Там меня ожидала судьба бесправного метэка295…

– Ты совсем не похож на пирата, – тихо сказала Ювентина, слушавшая рассказ Мемнона с волнением и участием. – Пираты, в особенности критские, всегда рисовались мне отъявленными злодеями, сущими демонами, а ты… ты мне кажешься человеком воспитанным, порядочным и добрым…

Мемнон улыбнулся невеселой улыбкой.

– Если бы ты знала, насколько я удручен и озлоблен свалившимися на меня несчастиями, то не называла бы меня добрым, – со вздохом произнес он. – Порой меня охватывает ярость, желание выместить на ком-нибудь свою досаду за все свои жизненные неудачи, хотя… хотя, конечно, нет свойства более чуждого мне, чем жестокость. Когда-то я любил людей, испытывал потребность творить добро… Но почему ты сказала «пираты, в особенности критские»? Чем они хуже киликийских, исаврийских, лигурийских и всех прочих?

Ювентина опустила глаза.

– Предубеждение к ним у меня осталось от матери. Она… ее вместе с родителями пираты захватили близ Галикарнаса, где они жили, переселившись туда из родной Галатии. Это были критские пираты. Мать потом всю жизнь вспоминала о них с ненавистью, рассказывая мне, как страдали и умирали в душном трюме несчастные пленники, когда их везли на Делос по бурному морю. Она часто повторяла один греческий стих:

Критяне все нечестивцы, убийцы и воры морские!

Знал ли из критских мужей кто-либо совесть и честь.

Лицо александрийца омрачилось.

– Честно сказать, – после короткой паузы произнес он, – ни один человек по моей вине не сделался рабом, да и среди людей Требация… Ты, наверное, слышала об этом знаменитом архипирате?

– Да, слышала, – тихо отозвалась Ювентина.

– Так вот, среди них многие считают бесчестным заниматься работорговлей, в том числе и я.

Он помолчал и продолжил:

– В сущности, пираты не более преступны любых титулованных разбойников, будь то цари, консулы, римский сенат, которые разоряют войнами целые страны и народы. Они угоняют в рабство тысячи ни в чем не повинных людей. Вся разница между пиратами и этими благородными злодеями состоит лишь в том, что, как сказал мне однажды один римлянин на Крите, sacritegia minuta puniunter, magna triumphis feruntur296.

В это время Сатир, сидевший в обнимку с Береникой и одновременно беседовавший с Пацидейаном, говорил ему:

– Оставь, Пацидейан! Охота тебе гадать о том, что будет завтра. Предоставим это дело богу Меркурию. Пусть он бросит на весы Фортуны свои жребии в виде крылатых фигурок, а нам, смертным, лучше не думать о предопределении и хорошо выспаться перед завтрашним боем.

– Клянусь шкурой Геркулеса, не о тебе моя речь, храбрейший Сатир! – пьяным голосом рычал управитель школы. – Будь я проклят, если завтра ты не уложишь в два счета своего увальня. Но вот Мемнон… вот кому, скажу я тебе, плохо придется. Жаль этого славного юношу! Или ты думаешь, что он устоит против Гарпала?..

– О, этот Гарпал! Он такой мерзкий, такой противный, – как кошка, промяукала Береника, положив голову на плечо Сатира.

– Гарпал – это серьезный противник! – продолжал выкрикивать Пацидейан. – От него еще никто не уходил живым…

– Кто знает, может быть, именно Гарпалу на этот раз не поздоровится, – сказал Сатир. – Мемнон выдержал всего несколько боев, но я заметил, что он обеими руками одинаково хорошо работает.

– Пойми, Сатир, – еле ворочая языком, говорил Пацидейан. – Я непременно должен знать, чего он стоит, этот новенький… Мне надо… дать совет… Понимаешь ли?.. нужно дать совет одному… оч-чень важному господину и… он обещал поделиться со мной.. своим выигрышем. Понимаешь?..

Пацидейан умолк, свесив на грудь большую седую голову, как бы о чем-то раздумывая, но вскоре встрепенулся и привстал на своей циновке.

– А вот мы сейчас спросим у него самого, – с силой выговорил он. – Эй, Мемнон! Послушай, дружище! Завтра у тебя будет нелегкий денек… Еще бы! Ты будешь биться с самим Гарпалом Непобедимым, но мы все за тебя… Ты ему задашь, не правда ли?

– Хочешь услышать от меня, чем закончится завтра мой поединок с Гарпалом? – спокойно спросил Мемнон, бросив на управителя школы холодный и презрительный взгляд. – Завтра я убью Гарпала, и пусть весь Рим вопит о его помиловании – все равно его прикончу…

– Ответ, достойный героя! – вскричал Пацидейан.

– Я отомщу ему, – продолжал александриец, – отомщу за Ксенарха, которому он по-подлому перерезал глотку, хотя все видели, что тот опустил оружие, оставшись один против пятерых…

– Ксенарх хорошо сражался, – поддержал Мемнона пожилой гладиатор. – Не его вина, что ему в товарищи по жребию достались малоопытные бойцы.

– Даже низкая и кровожадная чернь, – сказал Мемнон, – даже она готова была проявить милосердие к нему за его отвагу, но этот негодяй поспешил прикончить побежденного…

– Что ж, Гарпал избавил себя на будущее от опасного соперника, – хладнокровно заметил Сатир.

– Пусть в этой тюрьме, – возвысил голос Мемнон, – нет места ни для истинной доблести, ни для чести, ни для справедливости, но людям, еще не растерявшим до конца своей порядочности, следует соблюдать какие-то законы и правила даже здесь. Сама Немизида завтра будет на моей стороне…

В этот момент неподалеку раздался пронзительный женский визг и последовавший за ним грубый хохот гладиаторов – видимо, кто-то из них в шутку, но очень больно ущипнул одну из девушек.

– Веселятся, забавляются, – с отвращением сказал Мемнон, снова поворачиваясь к Ювентине. – Посмотри на них! Украсили головы венками и похожи на жертвенных баранов, посвященных подземным богам!.. Завтра добрую половину из них уволокут крючьями в сполиарий, а им и вспомнить некогда, что они люди, а не животные…

Он взял кубок, сделал несколько глотков, потом спросил, в первый раз назвав ее по имени:

– Сколько тебе лет, Ювентина?

– Семнадцать.

– Возраст невесты… Но ты никогда не будешь невестой. Несчастной рабыней будешь влачить свою жизнь!

В голосе его прозвучали жалость и презрение.

– Тебе доставляет удовольствие напоминать мне об этом? – с укором прошептала Ювентина.

– Послушай, девочка, – Мемнон наклонился к ней и понизил голос. – Хочешь ли ты попытать счастья и вырваться на свободу?

Вопрос этот смутил ее своей неожиданностью.

– Не бойся, – продолжал Мемнон, – я не стану предлагать тебе ничего страшного… чего-нибудь такого, что грозило бы тебе даже малейшей опасностью. Напротив, ничего опасного и ничего невозможного. Хотя, конечно, не стоит ни с кем обсуждать того, что я сейчас тебе скажу…

Он немного помолчал, как бы собираясь с мыслями, и снова заговорил:

– Среди моих друзей на Крите есть один человек, весьма могущественный. Я уже нечаянно обронил его имя в разговоре с тобой. Да, это Гай Требаций Тибур – знаменитый архипират, бывший сподвижник Гракха Младшего, народного трибуна, поднявшего мятеж бедняков против богачей и олигархов. Человек он суровый, порой жестокий, но не лишен многих достоинств. Меня связывали с ним узы дружбы. Однажды я спас ему жизнь. Узнай он, что я здесь, в Риме, ему ничего не стоило бы вытащить меня отсюда, обменяв на какого-нибудь пленного римлянина. Но он, конечно, считает меня погибшим… В начале лета наши корабли напали на Остию, – продолжал Мемнон после небольшой паузы. – На первых порах нам сопутствовала удача. Римляне не ожидали такой дерзости со стороны пиратов. Мы захватили богатую добычу. Но по возвращении наш флот попал в бурю. Корабль, которым я командовал, со сломанной мачтой, был выброшен на берег у Мизенского мыса. С несколькими десятками матросов и гребцов мне удалось выбраться на сушу, но тут нас похватали солдаты береговой охраны. Потом местные власти часть из нас приговорили к распятию на крестах, а тех, кто был молод и крепок телом (в их числе был и я), продали гладиаторским ланистам… Теперь послушай, я объясню тебе, как ты могла бы мне помочь. Мне нужно подать о себе весточку на Крит. В Остии живет человек, который меня знает. Это один из людей Требация. Во многих приморских городах у Требация есть свои люди, его соглядатаи, его, так сказать, глаза и уши. Имя этого человека я тебе назову завтра, если ты не откажешься мне помочь и если сам я останусь в живых после завтрашнего боя. Я расскажу тебе, как его найти и что ему передать. За эту услугу, Ювентина, я буду перед тобой в вечном долгу и, как только окажусь на свободе, выкуплю тебя, даже если для этого потребуются очень большие деньги. В тайнике на Крите я припрятал по меньшей мере четыре таланта. В крайнем случае, обменяю тебя на какого-нибудь пленного римского толстосума или на деньги, за него вырученные. Ты сама потом решишь, остаться ли тебе в Риме законной вольноотпущенницей или довериться мне и поселиться на Крите в любом городе по твоему выбору. Со своей стороны, я клянусь тебе всеми бессмертными богами, что буду до конца своих дней заботиться о тебе, как о родной сестре. Ты, конечно, можешь отказаться, и мы забудем про наш разговор, но я еще раз повторяю – тебе ничто не грозит. Единственное затруднение – это твое путешествие в Остию. Я понимаю, ты несвободна, но мы что-нибудь придумаем, чтобы тебя отпустили на день-другой – этого будет достаточно. До Остии по Тибру не более двадцати миль плавания. Подумай, Ювентина! Всего двадцать миль отделяют нас от возможности покончить с гнусным рабством, обрести свободу и вместе с ней надежду на лучшую жизнь.

Ювентина выслушала молодого гладиатора в волнении и замешательстве, не зная, что сказать и на что решиться. Она не была готова к такому разговору, хотя Береника предупреждала ее, что от гладиаторов может исходить большая опасность, когда они начинают вести разговоры о побеге. «Смотри же, – остерегала она, – если к тебе станут приставать с чем-нибудь подобным, не мешкая сообщи обо всем господину, иначе сама можешь попасть в беду как соучастница и не успеешь оглянуться, как будешь давать показания в застенке, раскачиваясь на дыбе».

Этот бывший пират пугал ее и одновременно притягивал. Он предлагал ей осуществить несбыточную мечту о свободе, Но как довериться совершенно случайному человеку?

– Скажи, Мемнон, – она посмотрела гладиатору прямо в глаза, – скажи откровенно, ты с самого начала знал, что заговоришь со мной об этом?

– Как только я услышал, что ты почти гречанка, то сразу подумал: вот удачный момент, вот девушка, молоденькая, еще не испорченная мерзостями, творящимися вокруг, и с ней можно побеседовать на языке образованных людей в среде варваров, которые и на своем-то языке плохо изъясняются. Вот, что я подумал…

– И все же, почему я? Разве у тебя до сих пор не было возможности сказать то же… Беренике, например?

Мемнон покачал головой.

– Была у меня такая мысль, но вряд ли мы с нею нашли бы взаимопонимание. Во-первых, она связана детьми. К тому же меня предупредили, что она наушница и с ней надо вести себя осторожно… Да и сама посуди, какой у меня выбор? Подлые и трусливые рабы, тупые надсмотрщики, ланисты, стражники, которых можно купить только за наличные. К сожалению, среди свободных нет никого, кто вызывал бы у меня доверие, а ведь я могу предать своих критских друзей. Доверившись тебе, я тоже иду на риск… но слишком велико мое желание вернуть себе свободу.

– Не беспокойся, – в раздумье сказала Ювентина. – Я не стану доносчицей, даже если откажусь от твоего предложения, – она с трепетом вздохнула, – откажусь, потому что я всего лишь бедная рабыня, жалкая и трусливая, как и все… Но ты меня искушаешь, не скрою. Ты коснулся самого чувствительного места в моей душе, самой сокровенной мечты…

Глаза Мемнона засветились радостью и надеждой.

– Я не обманываю тебя, Ювентина, и знаю, о чем говорю. Клянусь тебе, я сделаю все возможное и невозможное, чтобы выполнить свое обещание. Я никогда о нем не забуду, если мне удастся вырваться отсюда, клянусь…

– Не знаю, смогу ли я… мне трудно решиться, – по-прежнему колеблясь, тихо проговорила она и вдруг неожиданно для самой себя сказала: – Хорошо, я тебе верю. Я согласна.

«Свободная трапеза» закончилась около первой стражи ночи.

Помощник управителя школы (Пацидейан к тому времени был уже мертвецки пьян, поглотив по меньшей мере шесть или семь секстариев297 тускульского) приказал ученикам расходиться по своим эргастулам и камерам.

Мемнон проводил Ювентину до самых ворот школы, с благодарностью пожав ей на прощанье руку.

Ночью Ювентина почти не спала.

Ее преследовали беспорядочные и неспокойные мысли. Порой ею овладевали сомнения. Правильно ли она поступила, поддавшись уговорам гладиатора? Не кроется ли за всем тем, что он ей говорил, какая-нибудь ловушка. Может быть, у него на уме что-то другое, какой-то опасный план, о котором он умолчал и который вовлечет ее в беду, как и предупреждала Береника? С другой стороны, почему она должна отказаться от этой, пусть слабой, но, может быть, единственной в ее жизни надежды обрести свободу, о которой она никогда раньше и помыслить не могла? И чего ей ждать в будущем? Ничего, кроме презренной участи наложницы, доступной всем и всякому, на кого укажет не знающий жалости властелин. И так до конца дней! Вечное рабство! Нет, лучше уж пойти на крайний риск ради свободы. Конечно, этот александриец много ей наобещал, слишком много, чтобы ему поверить… но, может быть, он действительно знает, что говорит, и сделает ее свободной? О, если бы это произошло, она всю жизнь молилась бы на него!..

И незаметно для нее самой в душе ее нарастала тревога за Мемнона. Одолеет ли он своего грозного противника? «Ты будешь биться с самим Гарпалом Непобедимым!» – вспомнила она пьяный возглас Пацидейана, обращенный к александрийцу. Перед тем, как уснуть, она шептала молитвы богам и богиням со смиренными просьбами сохранить Мемнона живым и невредимым.

На следующий день Береника, поручив ей заботы о своих малышах, отправилась к Большому цирку, чтобы разузнать о Сатире и Мемноне.

Под вечер гречанка вернулась с радостным известием, что оба гладиатора остались в живых, повергнув своих врагов, – правда, Мемнон при этом получил легкую рану в руку.

Домоправитель перед самым закатом солнца позволил девушкам навестить и поздравить победителей.

Вдвоем они помчались на Квиринал.

Мемнон вышел к Ювентине с окровавленной повязкой на левом плече и, отведя ее в сторону, сообщил, что, как он узнал от одного из рабов Аврелия, ланиста собирается в скором времени совершить поездку в Помпеи.

– Так что тебе предоставляется возможность съездить в Остию, – сказал александриец. – Надеюсь, ты не передумала? – испытующе глядя на нее, спросил он.

– Удастся ли мне уговорить домоправителя? – с легким вздохом произнесла Ювентина.

– Нет такой крепости, которой нельзя было бы взять за деньги, – усмехнувшись, сказал Мемнон.

Он вынул из-за пазухи маленький изящный кошелек, какие носили с собой свободные римские женщины.

– Еще в позапрошлые игры у меня появилась одна поклонница, женщина состоятельная, любительница делать ставки на гладиаторов, – сказал он, передавая ей кошелек. – В третий раз я приношу ей успех, и вот она решила поделиться со мной своим выигрышем, – пояснил Мемнон. – Здесь двадцать пять денариев серебром.

Спустя пять или шесть дней Аврелий действительно уехал в Помпеи.

Ювентина с помощью денег, которые ей дал Мемнон, без особого труда договорилась с домоправителем. Она сочинила для него более или менее правдоподобную историю о некоем вольноотпущеннике, дальнем родственнике ее покойной матери, который якобы проживает в Остии и которого ей надо навестить.

Поначалу управитель и слышать ничего не хотел, но при виде заманчивого блеска шести новеньких денариев, отчеканенных не более месяца назад в приделе храма Юноны Монеты298, он сразу стал сговорчивее и, немного поупиравшись для вида, наконец, согласился отпустить ее на два дня, дав ей в провожатые старого раба.

В тот же день Ювентина и сопровождающий ее старик-лигуриец отпрвились в путь на гребной барке вниз по течению Тибра.

К вечеру они были уже в Остии, где Ювентина впервые увидела море и долго им любовалась.

Потом она оставила старика в ближайшей харчевне, подарив ему денарий, чтобы тот смог подкрепиться, а сама поспешила на поиск дома Сервия Ватиния Агелла.

Мемнон очень подробно рассказал ей, как его найти.

Ювентина спустилась к Счастливой гавани и, расспрашивая встречных прохожих, разыскала III Матросскую улицу и нужный ей дом.

Она боялась, что не застанет хозяина на месте (тот, по словам Мемнона, был судовладельцем и одновременно кормчим на своем корабле, поэтому мог находиться в плавании). К счастью, Ватиний Агелл оказался дома и поначалу принял ее любезно.

Но, как и предупреждал Мемнон, судовладелец, выслушав ее, пришел в крайнее изумление и стал уверять, что никогда прежде не знал и ничего не слышал ни о каком Мемноне Александрийце, попавшем в гладиаторы. Он заявил, что кто-то сыграл с девушкой дурную шутку, послав ее к нему, и с этим выпроводил посетительницу из своего дома.

Но Ювентина ушла от него с сознанием хорошо выполненного поручения, так как Мемнон сказал, что большего от нее и не требуется, – главное, чтобы Ватиний выслушал ее.

Когда она вернулась из этой поездки и рассказала ему обо всем, гладиатор был вне себя от радости.

Ювентина радовалась вместе с ним, а он уже строил планы на будущее. При этом Мемнон осторожно, но настойчиво выспрашивал у нее, так ли сильна ее привязанность к Риму и близким ей людям, и не согласилась бы она последовать за ним на Крит.

– Подумай, девочка, – говорил он ей, – станешь ли ты счастливой здесь, затерянная в огромном городе с его несправедливыми законами, где даже свободная женщина мало чем отличается от рабыни? Я ведь хорошо знаю, сколь зависима отпущенница от своего патрона299. Доверься мне, милая! На Крите у меня припрятано достаточно денег, чтобы мы с тобой начали безбедную жизнь. Хотя я еще некоторое время буду связан со своими товарищами по пиратскому ремеслу, но я уже решил, что уйду от них при первой же возможности. В одном из критских городов у меня есть знакомые, порядочные люди, которые помогут нам устроиться. Будешь мне сестрой, женой… как захочешь. Но при любых обстоятельствах я не оставлю тебя без своего покровительства, можешь мне поверить…

От этих и других его слов у Ювентина кружилась голова.

День ото дня во время свиданий с ним она все больше проникалась верой, что новая и необыкновенно заманчивая жизнь не так уж невозможна. Мемнон относился к ней со все большей нежностью. Сама она при встречах с ним трепетала: он стал для нее первым мужчиной, который ее по-настоящему взволновал…

Но всем этим надеждам и радостям вскоре пришел конец.

По возвращении из Помпей Аврелий стал собирать группу гладиаторов для участия в играх, объявленных в Капуе. В эту группу Аврелий решил включить лучших своих учеников (они должны были сражаться против бойцов из капуанских школ, а ланиста рассчитывал, что его храбрецы обязательно одержат победу и, по правилам игр, снова перейдут в его собственность).

Среди тех, кто подлежал отправке в Капую, были Мемнон и Сатир, как особенно отличившиеся во время Аполлоновых игр.

– Я вернусь, любовь моя, я обязательно вернусь, – говорил Мемнон, прощаясь с ней. – Меня учили обращаться с оружием лучшие преподаватели Александрии. Я уверен, что выйду победителем из любого боя. Не волнуйся за меня…

Отправив в путь гладиаторов и сопровождающую их охрану, сам Аврелий на несколько дней задержался в Риме.

Ювентина, всегда старавшаяся избегать встреч с ним, неожиданно попалась ему на глаза.

– А, вот ты-то мне и нужна, – сказал он. – Ну-ка, подойди поближе, милейшая!

Ювентина приблизилась к нему, замирая от страха.

Ланиста и сын ланисты, Аврелий от природы отличался страшной жестокостью. Как уже говорилось выше, отец Аврелия кончил плохо, приняв смерть во время гладиаторского возмущения. Сын жестоко отомстил бунтовщикам, приказав распять зачинщиков на крестах, остальных же заставил сражаться друг с другом до полного взаимного истребления у погребального костра своего родителя.

С тех пор Аврелий превратился в настоящее чудовище в человеческом обличье. Кровь бьющихся между собой гладиаторов, их предсмертные муки, искаженные агонией лица доставляли ему ни с чем не сравнимое наслаждение. В свободное от своих дел время он любил наблюдать за страданиями провинившихся гладиаторов, подвергаемых изощренным пыткам в карцере школы. Там царил полный произвол палачей, не поддающийся никакому описанию. Малейший протест со стороны раба или гладиатора приводил Аврелия в ярость.

Пополняя новыми учениками свою школу, Аврелий отдавал предпочтение осужденным на смерть преступникам – они обходились дешевле. За них он уплачивал в эрарий совершенно мизерную плату. Но одних осужденных не хватало, поэтому ему приходилось покупать невольников на рынке. Он не испытывал ни малейших угрызений совести, посылая на смерть этих несчастных, которые обычно погибали на арене в первую очередь: наскоро и плохо обученные владеть оружием, они становились легкой добычей искусных наемников или закоренелых разбойников, привыкших убивать. Кроме того, во время острой нехватки гладиаторов Аврелий не щадил даже собственных рабов из городской и особенно сельской фамилий. Если ланиста замечал, что молодой раб, достигший совершеннолетия, наливался силой, судьба последнего была решена – его немедленно отправляли в школу. Это привело к тому, что в его альбанском имении остались одни престарелые и немощные…

– А я-то голову себе ломаю, кого мне послать к Скатону, – сверля ее своим колючими маленькими глазками, продолжал Аврелий. – Совсем о тебе забыл… Знаешь Скатона? – спросил он. – Измаялся парень в ожидании заслуженной награды. Давно ему обещал… Эх, если бы мог, сам бы тобой занялся, – с сожалением говорил он, грубо хватая ее за бедра и грудь. – Ну, ничего! Скатон знает свое дело! Уж он-то сделает из тебя настоящую бабенку. Еще благодарить его будешь…

У Ювентины затряслись колени.

О Скатоне, родом марруцине300, она знала, что на свободе он разбойничал, совершив множество убийств. Полгода назад его схватили, приговорив к казни на кресте, но тут подвернулся Аврелий, постоянно державший связь с ночными триумвирами. Он уговорил последних заменить убийце смертный приговор гладиаторской службой.

Скатон отличался большой силой и ловкостью, выдержав немало боев на арене. Рабыни, не смевшие ослушаться господина, ходили к марруцину, как на пытку: тот был извращенцем, любившим причинять девушкам боль.

Аврелий на их жалобы отвечал лишь оскорбительными шуточками.

– Я не могу, господин, я не могу, – пролепетала Ювентина и заплакала.

– Это еще что такое? – грозно нахмурился Аврелий. – Хочешь есть мой хлеб и бездельничать? Клянусь молотком Харуна, да ты, я вижу, совсем обнаглела! Розог захотела? А ну, перестань хныкать и ступай туда, куда тебе велено!

Умолять этого зверя было бесполезно.

Она вдруг вспомнила о деньгах, полученных от Мемнона. Их оставалось еще пятнадцать денариев. «Откупиться!» – сверкнуло у нее в голове. Она ухватилась за эту спасительную мысль. Все дальнейшее осталось в ее памяти, как тягостный сон.

С кошельком под туникой Ювентина пошла на Квиринал. У ворот школы она увидела с десяток стражников и болтавшего с ними управителя Пацидейана.

Этому ничего не нужно было объяснять. Он только лениво спросил:

– К кому идешь?

Получив ответ, Пацидейан приказал рабу сбегать и разыскать марруцина, чтобы сообщить ему «приятную новость». Сопровождаемая хохотом стражников, Ювентина торопливо прошла через двор школы, где гладиаторы, разбитые на отдельные группы по тридцать-сорок человек, упражнялись под руководством своих ланист-преподавателей, к длинным рядам эргастулов с двускатными черепичными крышами.

В самом дальнем из них, у самого крепостного вала, находилось крошечное помещение, вернее, камера, предназначенная для свиданий гладиаторов с рабынями-наложницами (Береника однажды приводила туда Ювентину, чтобы прибрать эту гадкую каморку со стенами, испещренными неприличными рисунками и непристойными надписями).

У входа в эргастул Ювентина, томимая недобрыми предчувствиями, дождалась марруцина и, протянув ему кошелек, сказала:

– Вот деньги. Отпусти меня, Скатон.

Тот взял у нее кошелек, высыпал монеты на ладонь и присвистнул – на эти пятнадцать денариев можно было не один день пользоваться услугами уличных «квадрантарий»301, которые по вечерам постоянно толпились у ворот школы.

Марруцин неспеша ссыпал монеты обратно в кошелек, спрятал его в свой пояс, после чего, взяв Ювентину за плечи, подтолкнул ее к двери эргастула.

– Пошла вперед! – грубо сказал он.

Ювентина отпрянула от него с криком гнева и отчаяния:

– Ты же взял деньги!

Лицо бывшего разбойника злобно исказилось.

– Замолчи, шлюха! – крикнул он и, шагнув к ней, снова попытался схватить ее, но Ювентина увернулась и бросилась в проход между двумя соседними эргастулами.

Проход был узким – она с трудом протиснулась через него. Скатон же, огромный телом, застрял в нем, не сделав и двух шагов. Вслед ей неслись его ругань и проклятия. Она не помнила, как добежала до ворот школы.

Пожилой стражник, открывая ей калитку, весело спросил:

– Что так скоро, красотка?

Ювентина оказалась в ужасном положении.

Она знала, что ей не избежать розог. В доме Аврелия рабов секли часто, применяя для этого розги, предварительно вымоченные в соляном растворе. Ланиста таким способом наказывал и рабов, и рабынь за самые пустячные провинности.

Береника, когда Ювентина вернулась в дом, выслушала плачущую подругу и схватилась за голову.

– Что ты наделала, несчастная, что ты наделала! – в ужасе повторяла она. – Ведь господин прибьет тебя за это! Или ты до сих пор не поняла, что он всех нас, баб, держит у себя лишь для того, чтобы мы ублажали его гладиаторов?..

О том, что произошло между Скатоном и Ювентиной, Аврелий узнал в тот же день.

В школе гладиаторы смеялись над незадачливым марруцином, упустившим девчонку, но когда узнали, что он по-подлому похитил у нее кошелек, справедливо этим возмущались.

Ланиста не замедлил потребовать к себе ослушницу.

– Ты как посмела, дрянь ты эдакая, не выполнить моего распоряжения? – набросился он на нее. – Ты что же, дура, решила весь свой век проходить в девицах? Ну, ты у меня запоешь! – зловеще сказал он.

Ювентина, плача, рассказала про деньги.

– Пятнадцать денариев? – переспросил Аврелий. – Откуда у тебя столько? По лупанарам шляешься, негодница? Хочешь ославить на весь Рим своего господина, будто он занимается сводничеством?

– Моя бедная мама… она собирала деньги на вицезимарный налог302, – сквозь душившие ее рыдания солгала Ювентина.

– Твоя мать была такой же дурой, как и ты! Пошла прочь с глаз моих! И приготовь свою упитанную задницу для хорошей порки!

Вскоре Аврелий приказал созвать в атрий всех рабов и рабынь.

Палач подвел трепетавшую жертву к широкой скамье, стоявшей посреди атрия.

– Вот полюбуйтесь на эту наглую девицу! – сказал Аврелий, обращаясь к присмиревшим домочадцам. – Другие трудятся в поте лица, а эта мерзавка возомнила о себе, что она лучше всех. Ну, как же! Пусть Тевта, Алкмена, Береника и все остальные отдуваются за эту недотрогу! Но я не потерплю бездельников и бездельниц в своем доме. Запомните! Это всех касается! Я не повторяю дважды своих приказаний… Приступай, лорарий! Погладь розгой спесивицу!

Двое рабов проворно совлекли с Ювентины тунику и уложили лицом вниз на скамью.

Лорарий, помахав в воздухе длинной гибкой розгой, нанес ею резкий свистящий удар.

Ювентина закричала.

Но все последующие удары она переносила без крика, только глухо стонала и хрипела, кусая губы, – не хотела радовать своего мучителя.

– Так, так ее! Пусть вопит, чтобы в самом Тартаре было слышно! – приговаривал Аврелий.

К счастью для Ювентины, истязание продолжалось недолго.

Вошедший раб-привратник подал господину табличку.

Аврелий, быстро прочитав ее, вскочил с места и заторопился к выходу, бормоча под нос ругательства: видимо, записка содержала какое-то неприятное для него известие.

– Не останавливайся, всыпь ей хорошенько! – крикнул он напоследок палачу и скрылся за дверью.

Лорарий, повинуясь приказу, успел нанести жертве еще три удара, но Береника и еще несколько женщин, не выдержав, подбежали к нему и стали его просить, чтобы он сжалился над несчастной. Все остальные единодушно поддержали женщин, обещая лорарию подтвердить перед господином, что в его отсутствие тот нанес провинившейся двадцать пять ударов.

Палач нехотя уступил.

Женщины помогли Ювентине одеться и увели к себе.

Одна пожилая рабыня, жалея ее, сказала:

– В твоем положении, девушка, трудно найти выход. Но, может быть, тебе следует обратиться к народным трибунам. Бывали случаи, когда они заступались за несчастных рабов, терпевших жестокое обращение от своих господ. Мыслимо ли так принуждать невинную девушку к распутству, раз она того не хочет?..

Ювентина после перенесенных страданий и позора готова была на все, и утром следующего дня, превозмогая боль в избитом теле, пришла на Форум, прямо к трибуналу, где заседали плебейские защитники.

Опустившись перед ними на колени, она со слезами поведала свою историю и просила только об одном: пусть трибуны обяжут Аврелия продать ее с торгов – она согласна принадлежать любому другому господину.

Ювентина видела, что трибуны отнеслись к ней сочувственно, но они испытывали затруднение, потому что закон не давал им права вторгаться в отношения между господами и рабами.

Тем не менее один из трибунов пообещал ей сделать все, что представится возможным.

Аврелий, уладивший свои дела в Риме, на следующий день намеревался выехать в Капую, но ему пришлось отложить отъезд, так как он получил повестку срочно явиться к народным трибунам.

Немало удивленный, он в назначенный час явился на Форум.

Ювентина узнала впоследствии, что там произошло.

Трибуны с ланистой особенно не церемонились, наговорив ему много неприятных вещей, и в конце концов довели его до исступления. Он кричал на всю площадь, что не позволит никому, даже трибунам, распоряжаться в своем собственном доме, а из своей рабыни, которая посмела жаловаться на него, он всю душу вытрясет.

Вернувшись домой, он собственноручно избил Ювентину, после чего приказал рабам отвести ее на Квиринал, в школьный карцер, с наказом палачу, чтобы тот испробовал на ней все имеющиеся в его распоряжении орудия пыток.

Когда ее привели в карцер, палач, оставшись наедине со своей жертвой, поинтересовался, девственница ли она. Ювентина ответила утвердительно. И тогда палач воскликнул:

– Как? Пытать девственницу? Это же неслыханно!

Он тут же повалил ее на пол, изнасиловал и лишь после этого вздернул на дыбу…