Читать книгу Умница Ева - Александр Александрович Ермолаев - Страница 3

Раньше я более всего ненавидел в людях навязчивость, сейчас – ненасытность. Этот «порочный переход» произошел в моем сознании после знакомства с четой Зверевых.

Мужской представитель этого прогнившего союза – Юрий Николаевич – был ректором университета, а его жена – Елена Геннадьевна – деканом экономического факультета. Время моего радужного обучения не захватило их недоброго появления, они были здесь «новыми людьми», – около года назад они перебежали сюда из одного разваливающегося училища, которого сейчас и вовсе нет на городской карте (благодаря их же, впрочем, организаторским усилиям).

Он – без возражений совести, у которой, могу предположить, сломался голос, когда ему еще не было и десяти, – набрасывался на любую возможность обогатиться, какие бы осуждающие последствия от нее не исходили: например, регулярно устраивал благотворительные акции, запуская свою сальную руку в дырявый карман послушного студента; или – заставлял преподавателей участвовать во всевозможных официальных конкурсах, приносящих вознаграждения, что быстро смывались в смехотворные проекты по облагораживанию университета, в то время как видимое облагораживание сосредотачивалось лишь вокруг жизни самих Зверевых.

Она же была впитана другим грехом: постыдную славу источало ее любвеобилие. При этом ее чувствительный розовый глазик присматривал кандидатов без особого принципа. Я сразу об этом узнал, – один наш общий кудрявый друг с моей кафедры добродушно вручил мне этот скверный факт чуть ли не при первой встрече. Заметь: от меня она никаких поощрений так и не дождалась, – и это при всем ее потаскушном старании! Мною ты можешь гордиться: мой кактус в свои ручки она так и не взяла.

Итог: он был во власти Денег, она – во власти Разврата.

Преподавательскому коллективу меня представил Зверев: августовским утром, на прохладном совещании; он, – обнажив карикатурной улыбкой выбеленные дорогим усердием зубы, что, наверное, будут освещать весь гроб, когда придет его час, – объявил о новом сотруднике, завоевавшем в столице «определенную популярность в литературных кругах». Все гостеприимно похлопали в ладоши, оживленно поулыбались и стали обсуждать учебные вопросы. Там была и ты. Когда мы случайно встретились взглядами, я ощутил то самое баловство жизни, о котором так много писал: когда в одной руке она прячет случайность, а в другой – неизбежность. Несмотря на твою «безучастность», моя фантазия вдруг сплела один романтичный момент: в квартирной полутьме, в единственном укрытии от агрессивного дождя, я тянусь к твоим теплым губам (понимаю, что это довольно глупая картинка, больше подходящая для постера бессюжетной драмы, но работать откровеннее моя мысль не решалась). Совещание съело два часа, но никто не расходился; все делились друг с другом разноцветными впечатлениями о летнем отдыхе: кто-то гордился, что лето было убито достойно (долгожданная поездка на море), кто-то старчески охал, вспоминая, как лето намертво затоптали бесчисленные внуки («Ни одной спокойной минуты в доме не было! Ни одной! Кошмар трех месяцев!»); кто-то сыграл свадьбу, навсегда сохранив июльское солнце в памяти семьи; кто-то развелся, невольно подложив под сознание все то же июльское солнце, что теперь начинает просвечивать, когда слышится слово «свобода»; кто-то повидался с родителями…

После этого бодрого мероприятия, когда все его участники стали шумно расходиться, ко мне, в залитом солнцем коридоре, радостно подлетел чудак с рыжим пожаром на голове. На собрании, провалившись в облако своего интереса, он сидел с неподвижным взглядом и приоткрытым ртом. На вид это был обычный подросток, с заразительной улыбкой, гладким лицом, неопрятными кудрями; на деле – мой новый коллега, аспирант, который тоже преподавал литературу, но который в ней ничего, как я узнал позже, увлекательного не находил. Единственное, чем его привлекала работа – это «стройненькие» (и преимущественно глупенькие) студентки, или – «студенточки», как он говорил. А еще он их называл «кошечками». Или «пупсиками».

– Михаил Ткаченко, – представился он. – Миша

– Андрей. – Я пожал его руку.

– Куришь?

– Нет.

– Правильно, я тоже. Еще раз поздравляю с прибытием в наш коллектив. Значит, ты писатель… Надо почитать, – улыбнулся он. – Как будем пупсиков делить?

– Что?

– Не бери в голову, – хлопнул он меня по плечу.

Он сразу показался мне добрым (хотя смутила бесстыдная длина его языка).

– Как тебе наши учительницы? – голос наигранно потяжелел. – Кого-нибудь присмотрел для обмена опытом?

Я рассмеялся. Как раз в этот момент ты вышла из кабинета и машинально перекинула взгляд на источник смеха. Он продержался на мне недолго; ты торопилась к выходу. Переварив твой утихающий шаг, я снова сосредоточился на Мише.

– Тарковская – та еще девочка…– уловив мой интерес, сказал мой новый друг.

– Девочка? Да рядом с ней ты выглядишь как школьник, – заступился я за тебя.

– Школьник тоже может фантазировать. Но я бы тебе посоветовал кое-кого другого.

– Господи, Миша! Мы же только познакомились, а ты мне такие вещи говоришь.

– Я не сплетница. Если ты – об этом.

Да что ты! Мне это и в голову не приходило!

– Просто хочу помочь тебе быстрее адаптироваться. Приятно же, когда на новом месте сразу появляется друг.

Он повесил свой взгляд на меня, ожидая – преподавательская пауза – моего согласия. Я кивнул, и его лицо украсила добрая улыбка.

– Это будет интересный год, – сказал он. – Нас ждут большие приключения. Еще встретимся!

Покинув своего доверчивого приятеля (ему нужно было еще задержаться по каким-то непонятным мне делам), я одиноко побрел к выходу, надеясь, что тебя неподалеку захватил хитрый случай и мы с тобой снова встретимся. Я ускорил шаг, словно пропуская через раз опору, оттого что заработало ломаное крыло; но не успел я толком разогнаться и набрать высоту, как чей-то женский голос стрельнул мне в спину:

– Андрей Алексеевич! Андрюша!

Ко мне приближалась Зверева… У нее была по-женски размашистая походка, как у чертенка, виляющего своим хвостом. Можно сказать, что она была стройной, но ее формы все-таки переросли стандарт. У нее были длинные рыжие волосы, настолько густые и ухоженные, что слабонервный эксперт при темном случае спустил бы на нее всех своих маньяков, но был бы с сочувствием и пониманием оправдан в суде. Так или иначе, это было уже второе рыжее препятствие на пути к тебе.

– Что-то случилось? – спросил я.

Ее пухлые губки еще сильнее растянулись в плутоватой улыбке.

– Вы торопитесь, Андрей Алексеевич?

Улыбается как шлюшка, отметил я. Она была старше меня где-то на десять лет.

– Вам нужна помощь?

– Я хотела из своей аудитории что-что вынести. Хлам с прошлого года.

– А муж? – беспардонно поторопился спросить я.

Она рассмеялась.

– Какой вы смешной…

За ее спиной всплыл Ткаченко. Увидев нас, он, как полоумный подросток, стал мне одобрительно кивать с агрессивным восторгом. Зверева же, обернувшись, встретила послушного аспиранта, что блаженно состроил на своем лице маску невинности.

– К сожалению, я тороплюсь, – ответил я. – Но Михаил отказать вам не сможет.

Она отпустила меня, но ее глаза, в которых сиял грех, на прощанье сообщили мне: нет-нет, дружок, это еще не конец.

Конечно, Ева, ты можешь предположить, что эти строки вышли из моего воображения, а не из моей памяти, – ты не поверишь, но я тоже допускаю это, однако есть одно искреннее замечание: никакого другого варианта этой сцены у меня не сохранилось, и являются ли некоторые детали лишь отложенным эхом последующих действий, более достоверных, сказать я не могу…

Я снова двинулся к выходу, все еще сохраняя надежду на встречу с тобой, но Высшим силам, видимо, в тот день вздумалось позабавиться надо мной: как только я вынырнул из помещения, я заметил Зверева; он меня тоже…       Бросив в урну почти до основания вытянутую сигарету (кажется, промахнулся), он дружелюбно подкрался ко мне.

Нельзя сказать, что он был толстым, но он был омерзительно плотным: у меня возникло детское праздничное ощущение, что он в любой момент может … треснуть, как арбузная корка; еще его костюм: будто меньше на размер, обтягивающий, – я был уверен, если бы он вытянул руки вперед и хлопнул в ладоши, то ткань на спине разделилась бы заслуженной трещиной.

– Андрей Алексеевич, ну как вам первое собрание? – спросил он. Я едва не отшагнул назад: его оболочка скрывала настоящую канализацию.

– Пока сравнивать не с чем, – улыбнулся я.

В ответ он надругался надо мной слюнявым смехом.

– Надеюсь, вы знаете, что новый сотрудник первые деньги тратит на вечеринку с коллегами?

– Теперь знаю.

– Мы просто так не отвяжемся! – посмеялся он.

Я это уже понял, наглый ублюдок, – улыбнулся я ему через силу.

– Кстати, в вашу аудиторию нужно будет в этом году интерактивную доску установить.

Я почувствовал, что его тупая физиономия вот-вот протаранит мое терпение.

– Я же не геометрию преподаю! Это обязательно?

– Конечно! – Возмущение. – Независимо от предмета! – Агрессия. – Что за вопросы? – Удивление.

– Что потребуется от меня? – спросил я, пытаясь скрыть свое недовольство.

– Материальное участие. Пока только это.

Как же он мне противен. Как же несет из его рта! Всегда вспоминаю Пинчона, как в «Радуге» один тип проглотил кусок коричневого вещества прямо из задница своей пассии. Может, Зверевы тоже это практикуют? /…/

Сегодня ко мне на пару заявился, «оценить дисциплину». Сам же просто любит смущать преподавателей своим присутствием. После звонка даже замечания мне какие-то сделал. Клоун. А я стою, невинно улыбаюсь, делаю вид, что его замечания для меня – ценны. Мне тяжело дается эта игра, ведь я чувствую, что еще несколько лишних слов с его стороны – и я не сдержусь, пошлю его куда подальше. Еще он меня про одну студентку спросил: «А что это у нее часы такие вызывающие? Золотые! Из богатой семьи? Или щедрый ухажер отметился?» Я сказала, что не знаю и что меня это не касается. Переварив мой резкий ответ, он удалился. Карикатура ходячая. /…/

Сегодня на кафедре Евгений Викторович пошутил над Зверевым. Тот пришел на работу с дорогущим перстнем на безымянном пальце. Евгений Викторович сострил: «Приятно видеть результаты своих пожертвований». Зверев побагровел и заорал: «Пошел вон!» Я его таким злым никогда не видела. /…/

Забегала в библиотеку после обеда за одной книгой. Во время поиска услышала, как за книжной стенкой, в таком же узком проходе, какой-то студент умоляющим басом вел беседу со Зверевой. Просил, чтобы она поставила ему зачет автоматом. Самое отвратительное, что диалог был непринужденным, будто его вели близкие друзья. Или возлюбленные. Они шутили, хихикали. А потом она вдруг стала тихонько издавать недвусмысленные междометия. Он ее трогал. А я ее ненавидела. Может, это просто зависть?

Несколько острых выдержек разных периодов подводят главу к гармоничному завершению, – я мог выдернуть гораздо больше замечаний, но побоялся, что безобидный скетч перейдет в публичную расправу.

Записей, что касались бы непосредственно того дня и того совещания, я так и не отыскал в твоих тетрадях, – это неудивительно, ведь свое жизнеописание ты представляешь в бесхитростном виде эмоциональных свечений, и пустому дню шансов ты не даешь, – однако я все же надеялся, что там окажется многообещающая заметка «о внезапно обострившемся внимании к новому человеку, которому ты уже была представлена ранее и который – после первой встречи – оставил тебя в многозначительном ожидании…» Увы. Ничего подобного.

Итак, это была моя вторая встреча с тобой. До сих пор помню послевкусие: холодный страх и наивная уверенность в том, что мое чистое к тебе чувство когда-нибудь растопит твое сердце. До сих пор помню сон, в котором я оказался в ту ночь, – вот уж подлинный черновик ангела! Мы занимались любовью, Ева. Это было нежное и трогательное видение, которое – к моему удивлению – даже оставило на моей щеке слезу прорвавшегося счастья.

Что ж, пройдет не так много времени – и я перенесу этот сон в жизнь.