Читать книгу Умница Ева - Александр Александрович Ермолаев - Страница 4

Я еще так и не написал о своем нынешнем отношении к тебе, а ведь это важно.

Я не люблю тебя, Ева. Скажу даже больше: ты меня периодически раздражаешь. Для тебя это, думаю, не станет новостью, когда ты прочтешь это.

Я задаюсь вопросом: почему в таком случае я вдруг взялся писать о тебе роман? Не знаю. У меня нет ответа. Но есть еще один вопрос: как ты считаешь, Ева, – стали ли мы одним целым? Я говорю сейчас о близости более высокого порядка, – когда семья способна растопить ту неизбежную преграду, что человек бессознательно, но упрямо выстраивает вокруг себя после того, как больничные ножницы отделили его от матери: пуповина обрезана – и маленький космонавт все дальше удаляется от своего шаттла в холодную черноту.

Почему наша гармония была такой недолгой? Сначала я думал, это потому, что мы оба «слишком умны», – знаешь, когда говорят: горе от ума; но сейчас мне эта догадка стала казаться недалекой, что ли, – ведь я, поразмыслив (а в моем состоянии только этим и остается заниматься), пришел к следующему выводу: по-настоящему глубокие личности могут обойти все ловушки семейной жизни, спокойно и разумно (и фраза «горе от ума» – на самом деле ошибочна, несправедлива, она должна звучать иначе: горе от недоума, т.к. действительно умный человек обязательно найдет выход к радости). Получается, кто-то из нас обладал более сложной внутренней структурой. Но – кто? Или же – ха-ха! – мы оба глупы? Ева, ты вообще задаешь себе эти вопросы? Между нами уживалась любовь, но ей было тесно, – и у нее было два выхода: либо расширить нас, либо сократиться самой… Сейчас я даже уверен, что если бы не моя болезнь, мы бы уже разошлись. Но только все было бы наоборот: ты покинула бы меня раньше, а не я тебя.

Кстати, вот о чем я сейчас подумал: а может, моя последняя проза – это благодарность тебе? (За то, что ты до сих пор со мною.) Черт его знает, но, как вспомню всю ту боль, которую я по твоей вине через себя пропустил, душа плеваться твоим именем начинает. Пожалуй, все дело в эстетическом соблазне, и все это – не более чем демонстрация творческой потенции…

Я немного отвлекся.

В этой главе я хочу познакомить возможного читателя с твоим прошлым, – для дальнейшего повествования это просто необходимо.

Ты родилась здесь, в этом симпатичном городке; окончила школу с золотой медалью и поступила в наш университет на физико-математический факультет. (Детство и юность я не буду раскрашивать лишним словом, – ведь ничего интересного в твоей жизни лет до двадцати не происходило, – ты как-то и сама мне в этом равнодушно призналась.) Когда ты училась на втором курсе, твои родители внезапно приняли странное решение вернуться на свою малую родину (выросли они в городе покрупнее, но ближе к твоему рождению перебрались сюда, – причину этого действия моя логика так и не смогла перешагнуть, – твои рассказы об этом казались мне неаккуратно склеенными, но я, честно сказать, искреннего интереса к этому никогда не испытывал).

Ты осталась одна в большом доме, – твои обеспеченные родители не стали менять его на более скромное жилье; и ты незамедлительно стала открывать для себя роскошные преимущества самостоятельной жизни, – я говорю не о тупых вечеринках, пропитанных алкоголем и спермой, а о внутренней свободе, о приятном, медитативном погружении во вселенную собственного уединения.

После заслуженного получения красного диплома ты устроилась на работу. В психбольницу… В университете на тот момент ставок не было, но один из твоих добродушных преподавателей подыскал для тебя комфортное местечко: бухгалтер в желтом доме. Твое женское самолюбие спокойно переварило этот забавный факт, несмотря на то, что некоторые твои бывшие одногруппницы – безработные! – пренебрежительно отозвались о твоем выборе. Можно сказать, что для них это был безобидный удар, нисколько не повредивший их гордости, но на который последовала машинальная атака. «Как же так? Такая умница – и в какую-то психушку…» На тебя все преподаватели молились и знали, что ты хочешь остаться преподавать. «Ну как же так?» А ты, бедняжка, понимая, что тебя хотят ранить, не могла сразу подобрать нужных слов, чтобы собрать из них прочную виселицу, – тогда ты еще не имела той жесткой импровизационной силы, с которой сейчас бы ты вдавила этих дурочек в их же душевные дыры; думаю, поэтому вы и утратили связь: не только потому, что ты искоренила в себе женскую потребность доверительного диалога (послушный дневник успешно заменил этих убогих созданий), нет, – просто со временем они стали в твоем присутствии ощущать дискомфорт: я злорадно полагаю, что это был как бы просвет, короткий просвет, но в нем они успевали узреть лишь всестороннее поражение собственной жизни, им становилось тяжелее возразить тебе, ты выставляла их ущербными… Да и к черту их! Нам и без друзей было хорошо, правда?

Ты обустраивалась во взрослой жизни самостоятельно. Родители звали тебя к себе, но ты отказывалась, надеясь, что тебе удастся вернуться в свой любимый университет. Это был тяжелый период, когда ты, захлебываясь слезами, опускалась на депрессивное дно; и еще, – ты была совсем одна. Днем ты работала, а вечером проваливалась в подушку. Но через месяц-другой ты пришла в себя. Иначе и быть не могло.

Работа тебе нравилась, – сначала. Была некоторая размеренность, спокойствие, – то, чего тебе как раз не хватало. Для полного выполнения своих профессиональных обязанностей ты использовала не более пяти процентов своих незаурядных умственных способностей: тебе это даже льстило (некоторые твои коллеги – в основном пожилые – удивлялись этой легкости, даже завидовали, но зависть эта, конечно, ядовитых корней не имела, – это были добрые женщины, с которыми ты представляла самую разумную часть в помещении для безумных). Но потом ты стала переживать за себя, за свои знания, что без периодической подпитки имеют печальное свойство растрачиваться; как бы смешно это ни звучало, но ты боялась отупеть. Ты стала перечитывать некоторые конспекты, находила в сети профильные статьи, напичканные вызывающими формулами и математическими диалектизмами. Что я могу сказать? Ты умница, Ева. Настоящая умница.

И через четыре года работы в дурнушке ты наконец вернулась в университет: после незапланированного самоубийства одного депрессивного бородача с кафедры тебя незамедлительно выдернули из сумасшедшего дома. Из одного в другой. Я долго вспоминал, могли ли мы пересекаться, ведь я учился на последнем курсе, когда ты вышла на работу, но я не смог вспомнить ни твоего профиля в учительской толпе, ни твоего строгого встречного шага в узком пространстве общего помещения. Больше никаких интересных сдвигов в твоей «карьере» не происходило: ты занималась тем, чем всегда хотела, и эта сторона жизни блестела под щедрым солнцем судьбы. Но решила ли ты любовную задачу? Появился ли у тебя за это время любимый мужчина? Да, он был. Но он занимает слишком важное место в твоей жизни, чтобы я вскользь упоминал о нем сейчас. Поверь, я еще уделю ему внимания. И гораздо больше, чем он, на мой взгляд, заслуживает…

Мне плохо. Меня до сих пор тошнит. В голове много ненужных мыслей, они путаются, перед глазами все искажается. Я не ожидала, что столкнусь здесь с ТАКИМ. Скоро будет полгода, как я работаю, но только сегодня я убедилась, что в психушке могут происходить странные вещи, которые оправдывают неприятный статус этого заведения. Раньше я полагала, что все это – по большей части – лишь предрассудки, навязанные многочисленными триллерами. Сейчас я так не думаю.

Его звали Леша. Ему было лет тридцать. Я его встречала раньше, он всегда был в сопровождении медсестры. Взгляд у него был высушенным, но он старался улыбаться, когда видел кого-то из сотрудников больницы.

Сегодня был день рекламы. Представители фармацевтических фирм устроили в холле целую выставку. А наши врачи ходили, смотрели, расспрашивали. В центре был огромный круглый стол, по краям которого были разложены яркие буклеты.

Сначала его не заметили. Он спокойно зашел и огляделся. Взгляд был живой, не заспанный. В его улыбке была дикость. Я заметила, что он пришел один, и сразу подошла к Игорю Николаевичу. Шепнула ему на ухо о своем беспокойстве, но было уже поздно. Леша запрыгнул на стол и достал из-под мятой футболки нож.

Началась паника. Девушки завизжали. Этот день нашим рекламщикам надолго запомнится. После такого можно всякую веру потерять в свой товар. На крик сбежались другие врачи. Один из санитаров попытался тихонько приблизиться к краю стола за Лешиной спиной, чтобы схватить его за ногу, но тот обернулся и наигранно зашипел, как бы «изображая» психа. Потом он громко и искренне засмеялся. «Леша, пожалуйста…» – сказал покрасневший Игорь Николаевич. О хорошей репутации можно забыть. Больница теперь, уверена, будет на плохом счету.

Все поприжимались к стенам, но никто не выходил. Желали досмотреть шоу. «Я собрал вас здесь сегодня не просто так!» – громко сказал Леша, даже не замечая успокаивающего лепета Матвеева. Леша обращался ко всем: «Ну что, муравьи божьи, готовы проводить достойного человека вниз?» После этих слов он прижал лезвие к горлу и перерезал его. Холл снова – только громче – завизжал. Я тоже. Леша грохнулся на стол, заливая его кровью. Кого-то вырвало. Врачи окружили Лешу, пытаясь зажать рану белым халатом. Потом его быстро унесли. Чуть позже я узнала, что он умер.

Сегодня я буду спать при свете.