Читать книгу Падение с яблони - Александр Алексеев - Страница 4

Не знаю…

Был конец июля или август, не помню. Была огромная луна. Воздух, сладкий, с ароматом абрикосов, звенел своей ночной музыкой – птицами, сверчками и прочей тварью типа комаров. Свежестью дышал лиман. Запах свинарника уходил стороной, в поля колхоза имени Ленина.

Наступавшая ночь к чему-то располагала. Позарез чего-то хотелось – совершенно неясно чего!

Поэтому, наверно, мы и толпились возле пионерского лагеря.

Давно протрубили отбой, а мы, человек восемь, переминались с ноги на ногу, курили и скалили зубы без всякой причины.

Вдруг из лагеря, перемахнув забор, выскочил Валька Костров:

– Пацаны, кто хочет бабу?!

Никто и бровью не повел. Будто все вдруг оглохли.

Костер старше меня на два года. Ему уже семнадцать. Живет он в Таганроге, но каждое лето проводит здесь, в Дарагановке, у своей бабки. Среди нас он самый наглый. И язык у него подвешен что надо.

Наша реакция его ничуть не смутила. Он повторил:

– Я не шучу. Я тока что договорился с вожатой. Ей двадцать два! Это не ссыкуха какая-нибудь, это жен-щи-на! Ну что, пацаны, нет смелых? Что? В Дарагановке нет мужиков?..

Тут уж я не вытерпел:

– А чего ж ты сам не идешь, мужик?

Костер выкрутился на ходу:

– Да я бы и не предлагал вам!.. Но меня ждет Ленка. А с этой я договорился так просто, по пути. Побеспокоился за вас, баранов. Но вижу, что зря…

О его мифической Леночке я уже слышал. Я и сам люблю приврать. А вруны почему-то недолюбливают друг друга.

Скорее всего, Костер просто ошивался под окнами спального корпуса. А когда вожатая турнула его оттуда, он зацепился с ней языком. Прикинулся донжуаном, потому что было темно, а она торчала в окошке и он в любую минуту мог дать деру. Но она неожиданно согласилась и еще сказала что-нибудь типа: «Ну посмотрим сейчас, каков ты молодец!» Тут у него затряслись коленки. И чтобы хоть как-то оправдать собственное малодушие, решил найти дурака и сыграть с ним шутку.

И было удивительно, что все ему поверили. Однако внешне толпа не сдавалась. Кто-то уже зевнул, делая вид, что умирает со скуки, кто-то стал насвистывать и поглядывать на часы.

Костер позабыл о своей Ленке и принялся уламывать меня.

– Ну, Соболь, давай! Она ждет! Она уже на киноплощадке! Женщина! Скажет, что в Дарагановке живут одни писюны и ссыкуны! Ну, Леха, не позорь деревню!

И я рванул. Почему-то взял и рванул. Перемахнул через забор и зафитилил на киноплощадку.

Луна была очень яркой, освещала все до кустика. Так что, когда я увидел под акацией женскую фигуру – фигуру взрослой женщины! – я понял, что и сам у нее на виду. Это меня вмиг отрезвило.

Ноги мои вдруг окаменели, и тело скукожилось. Я почувствовал себя дураком и решил обойти ее стороной под видом случайного прохожего. Но женская фигура уже вышла навстречу. И я услышал упрек:

– Хороший ты кавалер, заставляешь девушку ждать!

«Ничего себе, девушка!» – подумал я. И хотел сказать: «Извините, тетенька, я здесь случайно…» Но сказал:

– Извини, друзья задержали…

И испугался, услышав свой голос. У Костра, по сравнению с моим голоском, был настоящий бас. Но убегать было поздно. Я понял, что окончательно влип. И, собрав последнее мужество, решил сыграть. В конце концов, она была одна без физрука.

Она замерла и внимательно посмотрела на меня. Даже голову набок склонила. Очень долго смотрела. Я чуть под землю не ушел от этого осмотра. Затем спросила настороженно:

– Это ты сейчас был под окном?

«Под каким окном?» – хотел я покончить с комедией. Но неожиданно испугался, что потеряю нечто такое, чего еще не знаю. И сгустил тембр.

– Ну, конечно, кто же еще!

– Стра-анно, – протянула она.

И зашла со стороны, чтобы лучше разглядеть мою харю.

Я сунул руки в карманы, достал сигареты, спички и без всяких церемоний закурил. И при этом еще осветил ее личико.

Она задула спичку и немного успокоилась.

– Ну что, успокоилась? – спросил я.

– По-моему, голос у тебя был другой, – ответила она.

– Главное, что морда все та же, – сказал я.

Она округлила глаза. Я понял, что захожу не в ту степь. И стал выруливать:

– Понимаешь, у меня голоса меняются в зависимости от настроения… Тогда было одно настроение, сейчас другое. Тогда я переживал, что ты не выйдешь, и голос был взволнованный, грубый. А сейчас вот радуюсь, и голос поэтому как колокольчик…

– Ага, и произношение стало другим?

– Конечно. А что ты имеешь в виду?

– А то, что стал похож на городского мальчика.

– А разве я тебе говорил, что я деревенский?

– А ты хоть помнишь, о чем мы говорили?

– Уже забыл. Меня в детстве роняли. С тех пор, что не нужно, я все забываю.

– Так-так!..

Она улыбнулась, оценив мою находчивость. Потом опять насторожилась и проявила совершенно непонятное упрямство.

– Нет, это был не ты. Тот был постарше. Ты уж совсем ребенок!

Последние слова меня больно задели. Хотелось быть кем угодно, хоть чертом, только не ребенком.

– В таком случае, – сказал я, – ты имеешь дело с оборотнем.

– Как тебя зовут? – неожиданно спросила она.

И неожиданно я ответил:

– Валентин.

– Валентин?!

У меня оборвалось сердце. И я промолчал.

– Валентин. Надо же! А меня – Валентина. Как интересно!..

Было и в самом деле интересно.

Она приблизилась ко мне вплотную, и я почувствовал ее дыхание. И сам вдруг перестал дышать. Странное такое действие оказала на меня живая женщина.

Почему-то не верилось, что я – это я, а передо мной наедине – настоящая женщина. Женщина со своим женским телом, которое преследовало мое воображение всю жизнь. Лицо такой женщины до сих пор я видел сквозь какое-то стекло, через которое не мог его коснуться, не мог почувствовать дыхание ее и запах.

Ни одна сопливая пионерка, чем бы она ни намазалась, не будет пахнуть так, как пахнет взрослая женщина.

Сердце мое сделало попытку выскочить из груди. В мыслях пошел полный разброд. Из какой-то дальней извилины очень некстати выплыл Шиллер со своими стихами обо мне:

– Так ты не местный? – спросила вдруг Валентина после нелепого молчания.

Голос у нее был очень взрослый, очень правильный, с какой-то учительской дикцией. И вообще, она чем-то напоминала нашу немку, которая приезжала из Таганрога в нашу залевскую школу. Чужая, далекая, какая-то нерусская, но страшно манящая. При виде ее меня всегда донимали захватывающие фантазии.

Но в этом она сама была виновата, та немка. Оставила меня после уроков исправлять двойку, и я сидел, как баран, пялил на нее свои зенки. В конце концов она подошла ко мне, наклонилась, схватила меня за уши и лбом своим уперлась в мой лоб: «Ну что ты смотришь, Соболевский, что ты смотришь на меня, как кот на сало? Учи урок!» И до сих пор она стоит перед глазами со своим уроком! Тогда я первый и единственный раз увидел вблизи лицо взрослой женщины.

И вот теперь передо мной такое же лицо, смотрящее на меня.

– Ну, что молчишь? Откуда ты? Откуда ты взялся такой? А?

Я не успел опомниться, как выдал вторую ложь:

– Из Таганрога.

– А что делаешь здесь?

– Отдыхаю.

– А школу ты уже закончил?

– Конечно! Давно уже. Два месяца…

– А сколько тебе лет? – бесцеремонно спросила она.

– Семнадцать. А что?

– Ничего. Такой молоденький…

Я тут же пожалел, что не накинул себе еще годочек, и с досады сморозил:

– Зато спеленький.

И так затянулся дымом, что бедные мои легкие чуть не лопнули. Она не отрывала от меня своих глаз.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Ничего, – ответил я и повторил сумасшедшую затяжку.

– Ну хорошо. А что мы с тобой будем делать?

Вопрос загнал меня в тупик. Но неожиданно для себя я заговорил:

– Вообще-то, я очень люблю лунные ночи. Совсем не хочется спать… До утра вот так просиживаю на лавочке… Если хочешь, можешь составить мне компанию.

– И с кем же это ты просиживаешь, а?

– Да так… Обычно один…

– Ну-ну. И часто?

– Да нет… В общем-то, я образно говорю…

– Понятно, – сказала она и тут же ни к селу ни к городу влепила: – Так ты правда не помнишь, о чем мы говорили?

Но мне уже вспомнились лунные ночи из Мопассана, и я почувствовал себя уверенней.

– Знаешь, меня как-то больше волнует то, о чем мы будем говорить. Понимаешь, мне так нравятся эти ночи… Балдею от них. В городе ты никогда не увидишь такое небо и такую луну. Я, можно сказать, только из-за этого и живу летом в деревне. Нет, ты посмотри на небо!

Она посмотрела на небо. А я тем временем – на нее. И как будто от земли оторвался, как будто поплыл.

Она перевела взгляд на меня, улыбнулась и сказала:

– Романтик ты юный. Ну, пошли уже, что ли.

И вдруг взяла меня под руку. И прижалась к плечу. И после этого еще спросила:

– Тебе не холодно?

Я сказал, что совсем не холодно. И напрягся изо всех сил, чтобы не дрожать. Но меня трясло, как цуцика. Сигарета не помогала. К тому же она быстро закончилась. А закурить еще раз я не решался, чтобы не выдать волнения.

Мы шли, прижавшись друг к другу, как настоящие влюбленные, брели куда-то в конец скверика, туда, где находились укромные лавочки. Не знаю, какой черт подталкивал Валентину, но шла она именно туда, куда хотел бы идти я.

Она все сильней сжимала мою руку. А мне казалось, что она чувствует мое состояние и забавляется. Но управлять собой не мог, мешала дрожь.

Я хотел курить. Никогда еще не хотел так курить! Но левая рука была захвачена ею, а правая не могла забраться в левый карман за спичками. Пришлось подавить желание, чтобы она не освободила мою руку.

И я принялся нести всякую чушь про летние ночи и про полную луну. И сам уже понимал, что все это лишнее, но придумать что-то умней оказалось мне не по силам.

Наконец она будто сжалилась надо мной и разговорилась сама. Я испытал облегчение. Слушать всегда легче. Но я, честно говоря, и не слушал ее. Только делал вид, что слушаю. На самом деле голова была как улей, и я чувствовал только беспомощность.

Мы сели на лавочку под тополем. Совсем близко друг к другу, почти прижались, чуть ли не обнялись! А я почему-то вместо удовольствия мучительно дрожал.

Она опять спросила, не замерз ли я. И я сказал, что замерз. Тогда она по-настоящему меня обняла.

И тут до нас донесся шорох. Мы оглянулись и увидели толпу. Валентина вздрогнула и отшатнулась.

– Кто это? – испугалась она.

Я узнал своих друзей. Они столпились, как стадо овец, в десяти шагах. И послышался голос Костра:

– Леха, спички есть?

Дрожь моя внезапно исчезла. Валентина раскрыла рот и с удивлением осмотрела меня. Я вежливо извинился и подошел к пацанам.

– Какого черта? Вы бы еще со свечками приперлись! – процедил я сквозь зубы.

Костер оправдался за всех:

– Да мы просто так… Леха, ты не подумай… Просто интересно, как тут у тебя?

– А что, с Ленкой уже не интересно? Или к ней ты тоже кого-то отправил?

Костер отвесил челюсть, не найдя чего ответить. И я закончил:

– Все! Валите отсюда!

Стадо молча двинулось, шурша копытами по сухой траве. Никто и не вспомнил о спичках, которых, небось, у каждого в кармане было по два коробка.

Вернувшись к Валентине, я почувствовал себя неуютно. Она молчала и холодно держала дистанцию.

Я закурил, пустил дымок на луну. В голове роилась куча мыслей – одна глупее другой. В конце концов я сказал:

– Не обращай внимания. Это мои друзья. За меня переживали.

Валентина ответила молчанием. Я тоже не стал напрягаться.

И, когда я почти докурил сигарету, она заговорила с неприятным холодком:

– И как же все-таки зовут тебя?

Я посмотрел на нее глазами ягненка.

– Мы же познакомились. Я Валентин. Ты Валентина…

– А может быть, ты Алексей?

Пришлось изображать простачка.

– Ах, вот ты о чем!.. Лехой меня зовут, потому что фамилия такая – Алехин. С самого детства – Леха да Леха. Я привык, не обращаю внимания. А тебе что, не нравится?

Она опять недоверчиво промолчала.

Тогда я закинул ногу на ногу и, попыхивая сигаретой, тоже заткнулся. «Черт с тобой, – подумал, – захочешь уйти, держать не буду. В конце концов, – возмутился я, – почему это я должен обхаживать женщину, которой двадцать два года! Пусть сама и беспокоится. А нет – скатертью дорога! Пятнадцать лет жил без вас и на судьбу не жаловался».

Но тут она поежилась. Будто от холода. Затем прижалась ко мне. И я локтем нащупал ее грудь. И в зобу дыханье сперло! А она глаза свои – мне в лицо, в упор! Будто хотела отыскать в моем лице что-то еще, кроме того, что уже есть.

Я выбросил окурок, чтобы не дымить, и сам уставился на нее. Вроде бы ничего особенного, но так приятно, что голова начала потихоньку кружиться.

Нет, все-таки пятнадцать лет я не жил, если не знал этого. Я бы и сейчас все свои пятнадцать, не раздумывая, променял на минуту этого головокружения. Честное слово.

Губы ее блестели, она их облизывала. А я, как идиот, спрашивал себя, зачем она это делает.

– Какие у тебя красивые глаза, – прошептала она непонятно к чему. – Глаза у тебя красивые и умные. А подбородок страстный. Удивительное сочетание. Вот уж не ожидала встретить здесь такое.

Не имея представления, как надо вести себя, я изобразил удивление:

– Да?.. Никогда не замечал.

И тут же понял, что сказал не то. А хотелось легкости, изящества!

Я почувствовал себя увальнем и тут же оставил единственную здравую мысль – поцеловать ее. К тому же улыбнулась она как-то слишком замысловато.

И вдруг улыбка эта исчезает. А влажные губы ее совершенно серьезно тянутся ко мне. Я, конечно, начеку, готовый к любому подвоху. Но они уже касаются моей щеки, потом тихонько крадутся к моим губам, начинают их трогать. Сперва осторожно, будто опасаясь, что я могу укусить, потом смелей, смелей, как бы предлагая мне свое знакомство. И наконец впиваются в меня. И я чувствую ее язычок…

Не сразу я сообразил, что по-настоящему целуюсь с женщиной. Но когда осознал это, захотел почему-то вскочить и закричать: смотрите, козлы, смотрите, меня целует женщина!

Я целовал женщину!

Вообще-то, я знал, что люди имеют такую привычку – целоваться. В детстве я этого не любил. Прятал глаза, если при мне целовались, даже фильмы про любовь не смотрел. Попробовал бы кто лет пять назад заставить меня целоваться!

И вот сейчас, уже отведавший губ, я всем сопливым и зеленым, кто об этом еще только мечтает, сказал бы: целуйтесь всегда, целуйтесь при малейшей возможности, целуйтесь как можете – и вы почувствуете, что учеба, семья и школа не самое главное в жизни.

Не помню пролетевшего времени. Помню слова Валентины о том, что ей хорошо. Такие слова не забываются. А я почему-то ничего не мог ей сказать. Видимо, ощущение увальня так и не оставило меня. А ее слова были так приятны! Не ожидал, что обычные слова могут быть так приятны. Надо учиться дураку говорить. Говорить!

Когда мы оторвались друг от друга, уже светало.

Мы условились встретиться вечером после отбоя.

Сонные хозяева выгоняли своих коров на пастбище. А я плелся домой, совершенно обалдевший, с пустой головой. Но весь наполненный ее теплом и пропитанный ее запахом. И счастлив был, наверное, как идиот. Мне даже хотелось бодаться с коровами.

Я почти не спал. Как лег с мыслями о ней, так и встал – она перед глазами. И весь день она сидела во мне. И от этого так делалось хорошо, что я ходил пьяным. Целый день все валилось из рук, а мне было легко и хотелось петь. И выглядел я, конечно же, подозрительно. Братуха даже поинтересовался, не с похмелья ли я.

Э-эх, разве тут кому объяснишь! Вот Гете бы понял.

Ровно двести лет – и ничего не изменилось!

Правда, не знаю, как у Гете, но у меня эта радость с первой же минуты перемешалась с ложью. Только сейчас, спустя полгода, я начал это понимать. Тогда – ничего не понимал.

Вечером был в лагере как штык. Друзья уже околачивались там. Окружили меня плотным кольцом и затребовали порнографических подробностей. Конечно, в другое время я бы с радостью потешил их. Но сейчас почему-то они меня раздражали. Я молчал. Костер бесился. Он почему-то считал себя вправе задавать мне вопросы. Потом протрубили отбой, и я сказал:

– Короче так, пацаны, спичек у меня нет, сигарет тоже. Если кто захочет узнать время, пусть идет домой и спрашивает его у мамочки.

Они смотрели на меня как на живого бога.

Да, я и в самом деле в тот момент был на вершине. Затем начался спуск…

Она пришла радостная, свежая, пахнущая. И бросилась мне на грудь. Она целовала меня и говорила о том, как бесконечно тянулся день, как она скучала, думая обо мне, как не находила места. Я впитывал ее слова. И не верил, что все это происходит со мной. Из меня в ответ полились бы целые реки, если бы я умел говорить.

Я просмотрел кусты, отфильтровал посторонние звуки, убедился, что за нами нет хвостов. И лишь потом мы улеглись на сухую траву под альковом акаций.

За несколько часов мы измяли мой новенький пиджак и нацеловались до одури. Потом лежали на спине и наблюдали, как любопытная луна пытается пролезть к нам сквозь ветви. И было так хорошо, как будто весь мир вместе с этой луной уже принадлежал нам. Не помню я в жизни своей такого сказочного состояния.

Но вместо того, чтобы полнее окунуться в это «хорошо», я почему-то вспомнил своих друзей. И состояние мое перевернулось. Потом черт подогнал всякие мысли. Вспомнилась горьковская Изергиль, которая в молодости бросила парня за то, что он ничего не мог, кроме как целоваться. Потом вообще полезла в голову муть. На секунду даже показалось, что луна издевательски мне усмехнулась.

Я повернулся к Валентине и стал приставать к ней. Тычусь в грудь, мурлычу что-то и сам не могу понять что. Но руки определенно лезут под юбку.

Она насторожилась. И спросила:

– Что ты хочешь, Валечка?

Я промычал:

– Ну-у… М-м-м… Это самое… М-м-м… Сама понимаешь… Ты женщина… Я мужчина… Ну-у, в общем, это самое…

Она прикинулась девочкой:

– Что такое? Что тебе хочется?

Такого непонимания, конечно, я не ожидал. И очень смутился. И залепил ей нечто, чего нарочно никогда бы не придумал.

– У меня к тебе возбуждение, – говорю. – Мне надо на тебе полежать.

Она захихикала. Потом сказала:

– Ты пойди пописай, и все пройдет.

Это было хуже, чем обозвать ребенком. Так что я сел и надулся.

А она, довольная своим остроумием, принялась поправлять мой пиджак, чтобы удобней улечься. И вдруг совершенно нагло вынимает из моего кармана мой комсомольский билет! Я получил его в мае и с тех пор с ним не расставался.

Она обрадовалась:

– О, документик! Сейчас мы узнаем, сколько тебе лет. И можно ли тебе лежать на женщине?

Раскрывает билет и приглядывается.

Я быстро выхватил его и спрятал.

– Что такое? – удивилась она. – Почему ты не хочешь, чтобы я посмотрела?

– Все равно ничего не видно, – говорю. – А вообще-то, комсомольский билет нельзя давать в чужие руки, – добавляю и сам чувствую, какую ахинею несу!

И от этого уже становлюсь сам не свой. В голове творится какое-то замыкание. Сейчас она узнает, что я – это не я, к тому же еще и молокосос! И тогда уже точно отправит на горшок.

Однако Валентина ничуть не огорчилась. Немного помолчала, побуравила меня глазами и сказала:

– Ну хорошо, не нужен мне твой билет. Тебе, наверное, только четырнадцать исполнилось…

– Почему это четырнадцать?!

Я хотел возмутиться, но вовремя остановился, решил держаться достойно зрелого возраста. И замолчал совсем.

Минуту она покряхтела и вдруг сказала ласково:

– Послушай, Валечка, мне все равно, сколько тебе лет. Главное, ты хороший мальчик, ты мне нравишься… Ну не дуйся, будь мужчиной!

И поцеловала меня в губы.

– Ты моя прелесть, – говорит. – Хорошенький.

Никакой логики у этих женщин. Теперь ей захотелось, чтобы я был мужчиной! Ну и я, конечно, ожил. Внаглую полез к ней, полез… Она нашлепала меня по рукам. Сказала, что я баловник и что ничего у меня не выйдет. Но, как настоящего мужчину, меня это только подстегнуло.

И тогда она залепила:

– Вот сначала женись на мне, а потом хоть ложкой хлебай!

Я с минуту посидел в покое, пошевелил мозгами, отчего в волосах моих возникло какое-то движение. Но здравая мысль так и не явилась. Совершенно непонятно к чему вдруг вспомнился немецкий язык.

– Ауфвидерзеен! – сказал я и вскочил. – Мы с тобой слишком разные люди!..

Выдернул из-под нее свой пиджак, отряхнул его, накинул на плечи и гордо пошел прочь.

А она мне вслед:

– Валя, Валечка, постой!..

Но меня уже несло. Метров триста пронесло. Потом неожиданно дурман рассеялся и я почувствовал тяжесть. Такую тяжесть, что даже остановился. Идиотизм все-таки тяжелая штука. В груди заныло, защемило, потянуло к ней. Без нее уже я себе показался ничтожеством. Стало страшно от того, что натворил. И я кинулся назад во все лопатки.

Но ее уже не было. Я прошел к спальному корпусу – пусто. Тусклый свет, мрачные стены, зловещий шорох деревьев – такая тоска, хоть падай и грызи землю! Как будто из груди у меня вырвали что-то живое, мое собственное, необходимое для жизни. А место, где оно было, болезненно кровоточило.

Весь следующий день не находил себе места. Метался, как раненый зверь. Даже братуха заметил, что на мне лица нет, и поинтересовался, не получил ли я по бубену от кобзаревцев. Да лучше бы в самом деле получить по бубену. Было бы легче.

А вечером я раньше всех приперся в лагерь. Стал по-настоящему партизанить: скрывался от друзей и выслеживал ее. Она появлялась редко и в окружении пионеров. Такая надменная и злая, что я в конечном счете стал прятаться и от нее.

Потом, когда уже и перед самим собой сделалось стыдно, я собрался с духом, подошел к ней. И этаким беспечным тоном сказал, что хочу поговорить. Я хотел сказать ей все: кто я на самом деле и почему так плохо себя вел. Я хотел попросить прощения и признаться в том, что эта шутка закончилась для меня очень серьезно. И даже хотел сказать, что не имею ничего против, чтобы жениться, если уж для нее это так важно. Но только бы она отошла со мной в сторонку, только бы согласилась выслушать!

– Поговорить?.. О чем? – сказала она ледяным голосом. – О чем ты хочешь со мной поговорить?

Она сказала это громко и посмотрела на меня с неприязнью. И у меня вмиг вылетело из головы все, что я так искренне для нее приготовил. Ком подкатил к горлу, и я уже ничего не мог сказать.

– По-моему, вчера ты все сказал. И определенно ясно. И оказался прав: мы с тобой совершенно разные люди!

«Да нет же, ты не так меня поняла!» – хотел возразить я, чтобы втянуть ее в разговор. Но язык присох к гортани. Я ощутил себя маленьким и жалким. И тут же повернулся и пошел восвояси. Как побитая собака.

Я уходил не своими, уходил деревянными ногами. Весь превратился в уши, чтобы услышать: «Валя, Валечка, постой!» Я бы тогда бросился к ней и сказал: «Прости, так получилось…»

Но никто меня не окликнул. Через несколько шагов я не вытерпел и оглянулся. Ее не было.

Вот и все. Больше мы с ней не встречались. Иногда, правда, видел ее издали. Но это была уже другая женщина, очень взрослая и чужая.

Есть у меня в Сибири братан двоюродный Мишка. С ним я переписываюсь. И давно уже накатал ему повесть об этой любви. Только из-под моего пера она вышла не такой печальной. Я обрисовал себя не идиотом, каков на самом деле, а настоящим ловеласом, опытным развратником. И Валентина тоже оказалась развратницей. И вытворяли мы с ней такое, что Мишка должен был надолго лишиться сна. Короче, отправил в Сибирь-матушку чистейшей воды порнографию.

Не знаю, откуда такая потребность – хоть в письме, но обязательно надо что-то приврать. Если так, то скоро обрасту враньем, и сам не буду знать, кто я такой.

Не знаю, что сейчас заставило меня заняться этой ерундой – вести дневник. Можно понять Толстого, Достоевского или маршала Жукова – людей замечательных и многоопытных. Даже некоторых пришибленных девчонок, которые смотрят на жизнь сквозь книжки и воображают себя тургеневскими барышнями. Даже их можно понять. Но я, обычный разгильдяй, хронический двоечник, к тому же еще и порядочный лодырь, зачем я решил писать? Не знаю.

А может быть, все-таки меня заставил пошевелить мозгами наш старый химик Александр Иванович?

Недавно он попросил меня задержаться после уроков. И, гремя своими колбами, которые поручила ему убрать жена-лаборантка, он заговорил со мной совсем по-товарищески:

– Я вовсе не мечтаю, чтобы ты стал химиком. Но мне будет обидно, если ты однажды почувствуешь себя дураком. А это обязательно случится. И не один раз!.. В этом мире все, включая тебя самого, есть результат химических реакций. Все в мире – химия!.. Но это я не к тому, что моя наука самая важная. Гораздо важнее – не быть дураком, а быть человеком культурным. А для этого надо заниматься собой. И не только на уроках. Собой надо заниматься самому. Никакие учителя тебя ничему не научат, если ты сам не разберешься в себе. Учитель тебе может только помочь. И все! Понял?

Я пожал плечами и сказал, что понял.

– Ни хрена ты не понял, – сказал он с грустью. – Всматривайся в жизнь и учись думать! Для тебя сейчас все должно быть важно. И химия в том числе. Это твой недостаток, если тебе что-то неинтересно. Если тебе в твои годы уже что-то неинтересно и скучно, ты вырастешь никчемным человеком! А в мире и без тебя слишком много никчемных людей. Мне больно смотреть, когда лучшие из моих учеников превращаются в серость…

– Вы хотите сказать, что я лучший из ваших учеников? – удивился я.

– Да. К сожалению, ты и не знаешь об этом… Никто из вас не имеет о себе никакого представления. Химиком ты, конечно, не будешь. Но у тебя все данные, чтобы не быть дураком. Так что начинай работать над собой. Смотри на жизнь своими глазами. Учись давать оценку себе и всем, кто тебя окружает. А лучше всего заведи дневник и пиши. Будешь писать – появится время для размышлений. Научишься писать – научишься мыслить. А это уже первый признак культуры – умение мыслить. И это же – самый большой дефицит сегодня!.. И еще читай, всегда читай! Не все, конечно, но всегда. За жизнь надо браться самому. И активно. Не ждать, пока за тебя возьмется кто-то. Не ждать, пока из тебя вылепят урода. Вот так, сынок!

Он похлопал меня по плечу и поплелся в свою лабораторию.

Сынками нас учителя обычно не называют. И я почувствовал доверие к старику. Было очень приятно, что он говорил именно так и именно со мной.

Но не сразу я схватился за голову и не сразу уселся писать. Просто сейчас настроение такое. Да и делать нечего – каникулы, январь. Я заперся в своей комнате, взял новую общую тетрадь. И вот пишу.

А в жизни-то моей паршивенькой, кроме этой Валентины, ничего такого яркого, ничего такого сильного и не было. Если, конечно, не считать двух случаев, когда отец порол меня шлангом. Но братуху он порет чаще. И братухина жизнь от этого не становится более романтичной.

И вот я начал мыслить о себе с Валентины. Почему? Может быть, потому что брехня о ней, отправленная в Сибирь, так и осталась без ответа. Наверное, Мишка решил не иметь дела с таким прохвостом, как я. Раньше он все приглашал к себе, говорил, что я не видел настоящей природы, настоящей красоты, какая бывает только в Сибири. Теперь замолчал.

Итак, зовут меня Алексей Васильевич Соболевский. Звучит вроде неплохо. Жаль, что так меня еще никто не называл. Все больше Леха, Лешка, Леня, или Ляфунчик, Ляфебра, или Соболь, Пушнина, Зверек, или вообще черт знает что – Куроед! Видимо, какой-то болван благородного соболя перепутал с хорьком. Но все равно прилипла и эта кличка. Очень любят у нас клички. И липнут они к тебе чуть ли не с самого рождения. А к моим годам из них вырастает уже целое оперение. Так что по кличкам этим вполне можно определить, что за птица перед тобой.

Мне пятнадцать лет. Родился в Таганроге. Там, где и Чехов. Это мой писатель. И Таганрог – наш с ним город.

Здесь я прожил свои беззаботные дошкольные годы. Здесь пошел в первый класс. Но потом отцу взбрело в голову иметь свой огород. Надумал разбогатеть, бедняга. И в то время, когда нормальный сельский житель за деньгами тянулся в город, мы перебрались в деревню. Это и есть Дарагановка на берегу Миусского лимана в восьми километрах от Таганрога.

Здесь, конечно, спокойней и даже интересней в отношении природы. Но земельный участок сводит на нет все преимущества. Это каторга. Старик наш с ума сходит, а мы с братухой страдаем. Мало того что спины не разгибаем все лето, он же еще над нами глумится.

– Вы должны с детства познать радость труда! Вы никогда не будете людьми, если не научитесь работать! А лучшие учителя – это лопата и тяпка!

Сам же, однако, так и остался работать в городе шофером. И является домой не часто. Кажется, только затем, чтобы придумать для нас новую работенку.

А мне вот до сих пор непонятно, почему судьба стать человеком выпадает мне, торчащему вверх задницей над помидорными грядками, а не моим друзьям, которые в это время идут на рыбалку или в колхозный сад за черешнями и смеются надо мной. Но я еще ничего, я терпеливый. Братуха мой старший – вот кто болезненно переносит радость труда…

Как-то с утреца стоим с ним раком в огороде, тяпаем. Он на одном конце, я на другом. Отец обычно нас рядом не ставит. Чтобы не мешали друг другу. Вдруг слышу, кричит братуха:

– Леха, ложись!.. Ложись быстрей!

Я падаю, как дурак, меж рядков, замираю. Но вражеских самолетов не слышно, ни бомбежки, ни обстрела. По дороге мимо проходит рейсовый автобус. Затем тишина и снова братухин голос:

– Ху-ух!.. Пронесло. Подымайся, Леха!..

– А что случилось? – спрашиваю.

– Да так, не хотел, чтобы из автобуса видели…

И тут же голос отца, как всегда, некстати:

– Ах вы, мать вашу! Работы стыдитесь?!

Ему всегда удавалось доказать нам, что человек славен трудом. Только мы почему-то до сих пор не научились этим гордиться.

Что касается места нашего проживания.

Дарагановка, как сколопендра, двумя рядами домов растянулась вдоль лимана, который все называют Миусом. Хотя настоящий Миус всего лишь речушка, похожая на дождевого червяка, вползающего по камышам в этот лиман. С нашего бугра вся эта панорама очень хорошо обозревается. Так что с пейзажами здесь полный порядок. Художников только не водится.

В голове Дарагановки два полушария – психбольница и еще не развалившийся клуб. Дурдом живет и здравствует, обновляется новыми корпусами, а на клубе, где когда-то крутились старые фильмы, шумели танцы и драки, висит огромный ржавый замок. И одному богу известно, зачем он висит. Все кому не лень прекрасно пользуются выбитыми окнами, в основном чтобы нагадить в угасшем очаге культуры.

В середине Дарагановки иногда раскрывает двери новый магазин, работающий по настроению продавца Степана. Собственно, заведение это и магазином сроду не звалось, а звалось именем самого Степана. Если кто собирается за покупкой, он обязательно скажет: «Пошел до Степана». Или: «Не знаешь, Степан у себя?..»

Ну и в хвосте нашей деревни – родная моя школа-четырехлетка. В ней когда-то работала и жила столь же родная учительница Клавдия Петровна – добрейшая из женщин, алкоголичка, погибшая недавно в неравной схватке с пьяницей-мужем. Муж ее, хромой Гриша, истеричный инвалид войны, тоже преподавал нам кое-что. Учил обращаться с женщинами. Со своей палкой, как римлянин с мечом, он не расставался до смерти. Загнулся же старый вояка буквально через месяц после кончины супруги. Наверное, от тоски.

Школа-восьмилетка находится уже в другой деревне, Залевке, которая, кроме названия, ничем не отличается от Дарагановки.

Единственную радость нам приносит пионерский лагерь, разместившийся рядом со Степаном. Но только в летнее время. И только сопливой детворе до моего возраста. Тем, кто постарше, лагерь неинтересен без Степана…

Так я жил себе и жил. И не представлял другой жизни. До тех пор, пока отец на день рождения не сделал мне подарок – кучу здоровенных книг. Это была «Детская энциклопедия». Это были первые мои книги в нашем доме.

Несмотря на некоторое огорчение (я ожидал приемник), мне пришлось их раскрыть, полистать, почитать.

И я забросил улицу, забыл друзей и все свои идиотские увлечения типа рыбалки и собирания спичечных картинок. Я улетел совсем в другой мир, далеко за пределы своей Дарагановки, дальше Таганрога, куда-то в космос, в будущее и в прошлое, в мир незнакомой науки, в мир искусства и литературы. Литература почему-то захватила особенно. Я пристрастился к книгам и принялся их собирать. Главным образом иностранных авторов. Именно тех, о ком в школе нам не давали никакого представления.

После восьмилетки мне пришлось заново открывать Таганрог. Вслед за братухой, который к тому времени нашел пристанище на заводе, я продолжил учебу в девятом классе той самой школы, откуда братуху уже вытурили.

Три месяца я был девятиклассником. Еще свежи воспоминания. А учителя мои, наверно, до сих пор открещиваются, вспоминая меня. Хотя вряд ли. Таких обормотов всегда стараются быстрее забыть. Будто мы исчезнем от этого.

Не знаю, почему я стал плохо учиться. Но, думаю, дело тут не в природной тупости и даже не в лени. Когда-то я был круглым отличником. И мамочка моя светилась от гордости за меня. Да, в общем-то, и свидетельство об окончании восьмилетки смотрелось недурно. Мои залевские учителя, вручая его, желали мне успехов. А кое-кто заверял даже, что я еще буду человеком! Наверно, потому что я был в школе единственным, кто умел хорошо рисовать.

Словом, через три месяца мне предложили немедленно перебраться в соседнее ПТУ. Как выяснилось, в этой бурсе набирали новую группу для плана. И мастера рыскали по близлежащим школам, приглядывая себе разных лодырей, тупиц и лоботрясов типа меня.

Мне предложение это сразу понравилось. Однако, вспомнив своих стариков, я наотрез отказался.

Тогда в школу срочным порядком было вызван отец. И началось! Представляю, с каким чувством бедный старик смотрел в журнал, который называют зеркалом нашего умственного развития. Видел там собственную фамилию и все то, во что она оценивалась…

Итак, в начале декабря я влился в новый коллектив. И здесь, надо сказать, встретили меня достойно. Директор училища Иван Иваныч Иваницкий, очень серьезный и приятный человек, лично беседовал со мной у себя в кабинете. Оглядел приветливо, сесть предложил. Потом спросил, кем я хочу быть: фрезеровщиком или токарем? Я, естественно, пожал плечами. Он улыбнулся и сделал вывод – токарем.

– Очень интересная работа, – сказал он. – Тебе дают чертеж, заготовку, и ты делаешь деталь. Профессия уважаемая, нужная. К тому же хорошо оплачиваемая.

Группа, которая должна стать моей семьей на два с половиной года, сформирована совсем недавно. Так что в ней мы все новички. И я освоился быстро. Близко пока ни с кем не сошелся, но, чувствую, здесь будет проще.

Сейчас у нас каникулы. Сижу в своей Дарагановке, читаю, занимаюсь живописью. Последняя способность жила во мне всегда. Сколько помню, моими рисунками везде восхищались. А недавно мать надумала сделать из меня настоящего художника. Притащила допотопный этюдник с красками и кистями, палитру и еще несколько загрунтованных холстов. Все это она купила за червонец у одной бабки, которая похоронила дедку, страдавшего при жизни, как и я, любовью к живописи.

Честно говоря, неплохое наследство. Я соорудил мольберт и сделался художником. Пока, правда, копирую своих предшественников – Рафаэля и Рубенса. Мать моей мазней восхищается. Отец молчит как рыба, он вообще не имеет привычки хвалить кого-нибудь, кроме себя. Сохраняет наплевательский вид. Для него все, что не связано с огородом, несерьезно. Братуха предлагает создать такое полотно, на котором поместились бы десять голых баб.

Ну вот, пожалуй, и все о себе. Таков я на сегодняшний день. Таковы мои делишки в пятнадцать с половиной лет. Заканчиваются зимние каникулы.

И на дворе 1971 год.

Скоро пойду в бурсу. И тогда начну делать регулярные записи.