Читать книгу Пять пьес - Александр Амфитеатров, Александр Валентинович Амфитеатров, Александр Валентинович Валентинович Амфитеатров - Страница 11

У Ратисовых.

Полутемная гостиная. Из дверей налево бьет яркий свет, слышен гул общего разговора.

Людмила Александровна (сидит одна, в глубокой задумчивости). Тьма во мне. Мысли все такие пугливые, спутанные… на сердце камень. Разобраться не могу: что я совсем пропала, безвыходно и безнадежно? или и бояться мне нечего, и опасности никакой нет, и угрозы Ревизанова просто дерзкое хвастовство нахального человека с рассчетом на слабые женские нервы? Чего бояться? чего? Есть ли смысл Ревизанову, в его блестящем, видном положении, запятнать, вместе с моим, и свое имя! Ведь не думает же он, что доведенная до позора и отчаяния, я не обличу всей его подлости, всех его наглых вымогательств?.. А все-таки… жутко!

Входят Синев и Сердецкий.

Синев. Что это вы уединились, кузина? да еще в потемках?

Людмила Александровна. У меня от вашей болтовни и смеха разболелась голова.

Сердецкий. Смеха? Да вы в течение всего обеда ни разу не улыбнулись.

Людмила Александровна. Зато другие смеялись слишком много и громко.

Синев. Мы тут ни при чем: благодарите г. Ревизанова.

Людмила Александровна. Аркадий Николаевич, как понравился вам этот господин?

Сердецкий. Любопытный типик. Я еще не встречал таких?

Людмила Александровна. Он вам не противен?

Сердецкий. Мне? Бог с вами, душа моя. Люди давно перестали быть мне милы, противны, симпатичны, антипатичны. Для меня общество лаборатория; новый знакомый – объект для наблюдений, человеческий документ, – и только.

Синев. У г. Ревизанова, надо полагать, имеется приворотный корень. Мы с вами, Людмила Александровна, одни в открытой оппозиций. Аркадий Николаевич, как хитрый Талейран, держит нейтралитет. А Степан Ильич и Ратисов прямо влюблены: глядят Ревизанову в глаза, поддакивают, хохочут на каждую остроту… черт знает, что такое!.. Об Олимпиаде Великолепной я уже не говорю. Сия рыжая, но глупая Венера прямо потопила его волнами своей симпатии.

Сердецкий. Вы смеетесь над другими, а сами, кажется, больше всех заинтересованы им, таинственным незнакомцем.

Синев. Мое дело особое.

Сердецкий. Почемуже?

Синев. Потому, что сколько вору ни воровать, а острога не миновать. У меня есть предчувствие, что мне еще придется со временем возиться с г. Ревизановым в следственной камере. Сейчас он разглагольствовал, свои убеждения развивал… Ну, ну! не желал бы я попасть в его лапы.

Людмила Александровна. А!

Синев. Вы посмотрите на его физиономию: маска. Нежность, скромность, благообразие; не лицо, а «Руководство хорошего тона»; губы с улыбочкой, точно y опереточной примадонны. А в глазах сталь: не зевай, мол, человече, слопаю!

Слуга входит, открывает электричество и уходит. Людмила Александровна встает, закрывая глаза рукою.

Э! что с вами, кузина?

Людмила Александровна. В висках нестерпимая стукотня…

Сердецкий. Вы, если очень дурно, домой ехали бы…

Людмила Александровна. Нет, я пойду – прилягу в будуар Липы… дайте мне вашу руку, голова кружится…

Уходить, опираясь на Сердецкого.

Входить Митя. В столовой хохот.

Синев. А! юный победитель поношенных сердец!

Митя. Ты опять дразнишь меня? Так я лучше уйду. Я сегодня не в духе.

Синев. Нырнул в море уныния?

Митя. На самое дно.

Синев. Это с какой же стати?

Митя. Так.

Синев. В твои годы слово «так» переводится на русский язык двояко: или кол за Цицерона, или огорчение в платонической любви. Ну! кто виноват? Марк Туллий или тетя Липа?

Митя. Ах, дядя! Есть чувства…

Синев. Ага! уже есть чувства! Браво, Митя, браво! Ты делаешь успехи…

Митя. Тебе бы только смеяться над всем святым… возвышенными.

Синев. Не смеюсь, Митяй, ей Богу, не смеюсь, но плачу, горькими слезами плачу, что она сегодня прицепилась репейником к Ревизанову, а на тебя – нуль внимания.

Митя. И что она в нем нашла? Только-что – капиталист!

Синев. Да. А ты – только что гимназист. В том, главным образом, между вами и разница. И вот что скверно: замечено учеными, что женщины гораздо чаще предпочитают капиталистов гимназистам, чем наоборот. Знаешь что? Вызовем-ка его на дуэль?

Митя. А ты думаешь, я не способен?

Синев. О, смею ли я сомневаться?

Митя. Я такой! Я, еще в третьем классе, убежал было в Америку, к индейцам… Вот я какой!

Синев. Не дошел?

Митя. Вернули… От Тверской заставы.

Синев. Жаль! А то бы недурно его… по-индейски: сперва подстрелить, а потом скальпировать….а?

Митя (презрительно пожав плечами, декламирует из «Горя от ума») Шутить и век шутить как вас на это станет?

Олимпиада Алексеевна, появляется в дверях столовой.

Олимпиада Алексеевна (в столовую). Перейдем сюда, господа! Здесь не так жарко… А! симпатичный дуэт!

Синев. Нежного тенора и коварного баритона, тетушка. Коварный баритон это я. А вот вам и синьор Деметрио Аморозо, примо теноре.

Митя. Кажется, мы не в гимназии… Что за клички!

Синев. По шерсти, душенька. Митя. И я очень прошу тебя: говори за одного себя, а меня оставь в покое… Я не желаю! По какому праву? Это посягательство на личность.

Синев. Слова-то, слова-то какие он знает! Слушать страшно!

Олимпиада Алексеевна. Пошла травля! Чуть вместе, – уж и сцепились! Будет вам!.. Ну-с, – так, о чем же вы тут поете?

Синев. Он ревнует, а я накаливаю его до состояния мстительных эксцессов.

Олимпиада Алексеевна. Какие страсти! Это по чьему же адресу?

Синев. По-вашему, Липочка.

Олимпиада Алексеевна. Какая я тебе Липочка?

Синев. После такого обеда, как y вас, для меня всякая женщина Липочка.

Олимпиада Алексеевна. Что он говорить, Митя! Зажми уши и беги вон!

Синев. Как хор в операх: бежим! бежим! – а сами ни с места.

Олимпиада Алексеевна. Нам с тобою, Митя, и слушать его грех.

Синев. «Нам с тобою?!» Уже? Митяй! остерегись! отойди от зла и сотвори блого! Не то, недели через две, кричать тебе на всю Москву: «разлюбила ты меня, Кармен!»

Митя. По опыту знаешь?

Олимпиада Алексеевна. Так его, так его, Митя!

Синев. Ай да синьор Аморозо! каков зверенок, огрызается?! Но, Митя! не растравляй моих душевных ран!

Олимпиада Алексеевна. Скажите!

Синев. Не буди змеи воспоминаний. И я в Аркадии родился.

Олимпиада Алексеевна. Только тебя оттуда вывели.

Синев. Вы, Липочка, кажется, в мифологии-то дальше загородной Аркадии не ушли?

Олимпиада Алексеевна. А разве есть другая?

Синев. Есть.

Олимпиада Алексеевна. Где же?

Синев. На своем месте. Спросите классика. Он знает.

Олимпиада Алексеевна. Шут!.. Митя! а ты хочешь быть аркадским принцем?

Синев. Подумай, братец! не торопись ответом. Помни: все, аркадские принцы калифы на час… А потом их спускают через трап прямо в ад, с разжалованием в Ваньки Стиксы.

Митя. Так что, дядя, ты теперь выходишь Ванька Стикс?

Олимпиада Алексеевна. Браво, Митя!

Синев. И вы против меня, аркадская пастушка? Вы, значить, собираетесь разыграть меня в четыре руки? Нет, слуга покорный! Я уступаю и отступаю…

Когда я был аркадским принцем,

Когда я был аркадским при-и-инцем…

Попятившись, наступает на ногу Ратисову, который, вместе с Верховским и Ревизановым, входит из столовой.

Ратисов. Ох, если это y вас называется отступать, то каково же вы наступаете?

Синев. Виноват, дядюшка.

Ратисов. Бог простит. А каламбурчик мой заметили?

Синев. Прелесть. Вы всегда каламбурите или только когда вам наступят на мозоль?

Ратисов. У меня юмор брызжет.

Синев. Вы бы в юмористические журналы писали, а?

Ратисов. Пишу.

Синев. Ой ли? И ничего, печатают?

Ратисов. С благодарностью.

Синев. Скажите!

Ратисов. Ценят. Вы, говорят, ваше превосходительство, юморист pur sаng, а нравственности y вас что y весталки. Вы не какой-нибудь борзописец с улицы, но патриций-с, аристократ сатиры. Этакого чего-нибудь резкого, с густыми красками, слишком смешного, не семейного, y вас ни – ни.

Синев. Под псевдонимцем качаете?

Ратисов. Разумеется. «Действительный юморист», это я. Я было хотел подписываться «действительный статский юморист» – этак слегка намекнуть публике, что я не кто-нибудь, не праздношатающий бумагомаратель. Но цензура воспротивилась. Оставила меня без статского… Мысль! Позвольте карандашик.

Синев. Вдохновение заиграло?

Ратисов. Мысль: детей оставляют без сладкого, а меня оставили без статского… Правда, хорошо?

Синев. Изумительно!

Ратисов. Запишу и разработаю па досуге…

Пишет. Синев отходить к Олимпиаде Алексеевне, которая в стороне беседует с Митей.

Митя. Вот вы все надо мною смеетесь, а я… я даже Добролюбова читал, ей Богу. Хоть весь класс спросите… Уж я такой! Я могу понимать: y меня серьезное направление ума…

Смолкает при приближении Синева. Все трое остаются в глубине сцены, в тихом шутливом разговоре.

Верховский. Как угодно, Андрей Яковлевич, а все это софизмы.

Ревизанов. Как для кого.

Верховский. Вы меня в свою веру не обратите.

Ревизанов. Я и не пытаюсь. Помилуйте.

Верховский. Я даже позволяю себе думать, что это и не ваша вера.

Ревизанов. Напрасно. Почему же?

Верховский. Вера без дел мертва, а y вас слова гораздо хуже ваших дел.

Ревизанов. Спасибо за лестное мнение.

Верховский. На словах, вы мизантроп и властолюбец.

Ревизанов. Я, действительно, люблю власть и, в огромном большинстве, не уважаю людей.

Верховский. Однако вы постоянно делаете им добро?

Ревизанов. Людям? Нет.

Верховский. Как нет? Вы строите больницы, училища, тратите десятки тысяч рублей на разные общеполезные учреждения… Если это не добро, то что же по-вашему?

Ревизанов. Кто вам сказал, что я делаю все это для людей и что делаю с удовольствием?

Верховский. Но…

Ревизанов. Мало ли что приходится делать! Жизнь взяток требует. Только и всего.

Ратисов. Андрей Яковлевич клевещет на себя. Он делает добро инстинктивно. Он хочет, сам не сознавая того, отслужить свой долг пред обществом, которое его возвысило.

Ревизанов. Долг!.. Отслужить!..

Верховский. Вы смеетесь?

Ревизанов. Нет. Я только нахожу эти слова неестественными. Зачем человек будет служить обществу, если он в состоянии заставить общество служить ему? К чему обязываться чувством долга, когда имеешь достаточно смелости, чтобы покоряться лишь голосу своей страсти?

Верховский. Сколько вам лет?

Ревизанов. Сорок четыре

Верховский. Мне пятьдесят шесть… Странно. Разница не так уж велика… а, – извините меня! – я не понимаю вас, мы словно говорим на разных языках.

Ревизанов. Да, так оно и есть. Я говорю на язык природы, а вы на язык культуры. Вы толкуете о господстве долга, а я о господстве страсти. Вы стоите на исторической, условной точке зрения, а я на абсолютной истин. Вам нравится, чтобы ваша личность исчезала в обществе; я напрягаю все силы, чтобы, наоборот, поставить свою волю выше общей.

Синев (издали). Вот как!

Ревизанов. Вы что-то сказали?

Синев. Простите, пожалуйста, но вы мне напомнили… впрочем, неудобно рассказывать: не совсем ловкое сближение…

Ревизанов. Не стесняйтесь.

Синев. Я уже слышал вашу фразу недавно, на допросе одного интеллигентного… убийцы с целью грабежа. Он, между прочим, тоже определял преступление, как попытку выделить свою личную волю из воли общей, поставить свое я выше общества.

Ревизанов. Да, в сознательном преступлении есть этот оттенок.

Верховский. И преступление обычная дорога к вашему излюбленному царству страсти.

Ревизанов. Бывает.

Верховский. Хорошая дорога, скажете?

Ревизанов. По крайней мере, хоть куда-нибудь приводит.

Верховский. Помилуйте! да если все станут так думать и жить… что же это будет? Ведь в такой компании люди пожрут друг друга.

Ревизанов. Что же? Горе побежденным….

Входят Людмила Александровна и Сердецкий. Людмила Александровна садится в тени, в глубине сцены.

Синев. Все это прекрасно, Андрей Яковлевич теории можно разводить всякие, и, пока ваше царство страсти остается в мире, так сказать, умозрительном, нам, обыкновенным смертным, можно с грехом пополам жить на свете. Но скверно, что из теоретической? области то и дело проскальзывают фантомы в действительную жизнь.

Ревизанов. А вы их ловите и отправляйте в места не столь и столь отдаленные. Это ваше право.

Синев. Да, ведь всех не переловишь.

Ревизанов. А не поддаваться их право.

Синев. Иного и схватишь, нить! Скользок, как угорь, вывернется и уйдет в мутную воду. Закон – дело рук человеческих, а преступление дело природы. Закон имеет рамки, а преступление нет. Закон гонится за преступлением, да не всегда его догоняет. Да вот вам пример. Вчера я слышал одну историю: попробуйте преследовать её героя по закону…

Олимпиада Алексеевна (отрываясь от разговора с Митей). Если что-нибудь страшное, не рассказывай: я покойников боюсь.

Синев. Дело на Урале.

Ревизанов. Знакомые места.

Синев. Герой местный Крез, скучающий россиянин из любимого вами, Андрей Яковлевича типа людей страсти и личного произвола…

Верховский. Проще сказать: самодур.

Сипев. Но образованный, заметьте.

Ревизанов. Есть там такие. Ну-с?

Синев. Развлечения ради, задумался этот Крез влюбиться в некоторую барыньку, жену довольно влиятельного в тех местах лица… Барынька оказалась не из податливых…

Сердецкий. Крез поклялся, что возьмет ее, во что бы то не стало…

Синев. Откуда вы знаете?

Сердецкий. Предположил по шаблону, всегда так бывает.

Синев. Да… И начал орудовать. Да ведь как! Супруг упрямой красавицы до тех пор отлично шел по служб, а теперь вдруг, ни с того ни с сего, запутался в каких-то упущениях, попал под суд и вылетел в отставку с запачканным формуляром. В обществе пошли гадкие слухи о поведении молодой женщины. Репутация несчастной была разбита, семейная жизнь её превратилась в ад. Знакомые от неё отвернулись, муж вколачивал жену в гроб ревностью, родные дети презирали ее, как развратную женщину…

Людмила Александровна. Ах!

Синев. А? что? вам опять нехорошо, кузина?

Людмила Александровна. Не обращайте на меня внимания: так… приступ мигрени…

Олимпиада Алексеевна. Ну, а конец-то, конец твоего романа?

Синев. В один прекрасный вечер…

Сердецкий. После ужасной семейной сцены…

Синев. Вы, Аркадий Николаевич, невозможны с вашею прозорливостью. Ну-да, после ужасной семейной сцены, горемычная барынька ушла, в чем была, из дома и постучалась таки…

Сердецкий. К Крезу.

Ревизанов. Что и требовалось доказать.

Верховский. Вот видите, Андрей Яковлевич.

Ревизанов. Виноват. Позвольте, господа. Чего вы от меня хотите? Что-бы я не осудил этот поступок? Осуждаю. Но ведь я не утверждал, что люди страсти хорошие люди. Я только говорил, что это люди, которые хотят быть счастливыми, умеют брать свое счастье с боя и ради него на все готовы…

Людмила Александровна. На все?!

Ревизанов. Я раньше слыхал вашу историю, Петр Дмитриевич, и хорошо знаю её героя.

Синев (в сторону). Медный лоб!

Ревизанов. Это, действительно, упрямый и страстный человек.

Людмила Александровна (не глядя на него, издали). А… а совесть? упрекает его когда-нибудь?

Ревизанов (окидывает ее внимательным взором… после краткого молчания, решительно). Не думаю.

Людмила Александровна, с тихим содроганием, поникает головою.

Олимпиада Алексеевна. Скучная твоя история, Петя. Я думала, он ее убьет или она его.

Синев. Да вы же покойников боитесь?

Олимпиада Алексеевна. Я только утопленников, если в воде долго пробыли, а, если с револьвером, ничего… даже интересно.

Синев. Жест красив?

Олимпиада Алексеевна. Вот именно.

Ратисов. Господа, отвлеченности вещь хорошая, только, знаете ли, винта они все-таки не заменят.

Синев. Демосфен глаголет вашими устами, дядюшка.

Ратисов. У меня в кабинета уже приготовлен столик.

Верховский. Так что же мы теряем золотое время?