Читать книгу СТАЛИН ЖИВ! Пятьдесят третий… и дальше - Александр Черенов - Страница 8

Постепенно на дачу съехалось всё Политбюро. Ну, так, как в прежние времена дворяне съёзжались на «приёмы»: в персональных экипажах и с личными кучерами. Поправка на время была несущественной: экипажи заменили авто, а кучеров водители. Но два других отличия были серьёзней. Первое: съезжались не на бал. Второе: съезжалось именно Политбюро, а не «свежеизбранный» Президиум ЦК. О «приёме» были оповещены лишь те лица, которые являлись членами руководящего органа до последнего съезда. Неофитов не было. За небольшим исключением в лице, точнее, в лицах, Сабурова, Первухина и Пономаренко.

И это было показательно. Настолько показательно, что даже Лозгачёв, далёкий от кремлёвских интриг человек, отметил про себя этот факт. Но уже без удивления: факт «удачно» вписывался в ту информацию, которой с ним поделился Браилов…

Анастас Микоян, обиженный на Хозяина за отстранение от участия в «чайных церемониях», глядел теперь на синюшное лицо Сталина без малейшего сострадания. И то: столько довелось перенести… без чая и дворцовых сплетен! По этой причине «форма соответствовала содержанию». То есть, взгляд не отделялся от убеждений, являясь всего лишь их выражением. Микоян не только смотрел без сострадания, но и не испытывал его. Теперь он мог не скрывать годами таившиеся «чувства» к вождю. Ему уже незачем было демонстрировать то, чего не было в наличии.

А вот «новому Хозяину» не мешало продемонстрировать не только своё «фэ» к «убывающему», но и свой замечательный язык, лакирующий поверхность начальственных седалищ, куда почище разрекламированных химикатов. А всё потому, что человеком Анастас Иваныч был до невероятности «гибким». «Бегущим в дождь между струйками» – в определении своих же «коллег по цеху». Иные называют это беспринципностью, но это уже вопрос терминологии, «индивидуального подхода» и субъективных взглядов на совесть. Как бы там ни было, но известный персонаж комедии Карло Гольдони – ну, тот самый: слуга двух господ – обязан был устыдиться своих скромных достижений. Ведь Анастас Иваныч умудрялся служить не двум, а всем господам – и всем с одинаковым успехом.

Вот и теперь он всё больше тёрся возле Берии, преданно заглядывая в змеиные глазки «предбудущего вождя». На такие дела у Микояна был нюх служебной собаки. Правда, случались и незадачи, и Анастас Иваныч не улавливал запах навоза, в который ему вскоре надлежало погрузиться, и совсем даже не ботинком. Но сейчас всё было за то, что он поставил на «верную лошадь».

– Похоже, отруководствовался наш вождь, – поделился он ядовитой усмешкой с ухом Берии. Тот поощрительно улыбнулся земляку-кавказцу. Он и раньше принимал от Микояна даже откровенный, нехудожественный подхалимаж. Ничего удивительного в доброжелательном отношении Берии к заискиваниям Анастаса Ивановича не было: как все сильные личности, тем паче, диктаторского типа, Лаврентий Палыч был «падок». На то, на что следует падать всегда предельно осторожно и предельно дозированно…

Булганин – неплохой человек, но не руководитель – жался к куда более деятельному Хрущёву. Тот был сегодня оживлён сверх обычного. И, если в отсутствие Берии Никита Сергеевич отрабатывал «вещью в себе», то с появлением Лаврентия Палыча он уже не таил себя, «вулкана». И оживление его не носило характера суматошного, лихорадочного, традиционно свойственного людям, на глазах у которых «уходит эпоха». Если у них в такие моменты надежда на чудо смешивалась с озабоченностью по части предстоящих траурных хлопот, то оживление Никиты Сергеевича было явно другого порядка. Оно носило, скорее, характер предстартовой лихорадки у спортсменов, когда всё поставлено на карту и через короткий промежуток времени всё должно решиться. Создавалось такое впечатление, что Никита Сергеевич ждал лишь команды – или наступления решающего момента – чтобы начать действовать.

Молотов и Каганович прибыли одновременно, но не вместе. Даже из разных мест: для того, чтобы прибыть «рука об руку», они «слишком сильно любили» друг друга. Но сейчас оба были едины в удручённости и даже горе. Оба не таили содержимого душ – по линии чувств, разумеется: дураков «заголяться по полной» в Кремле не держали. У Молотова даже кончики поседевших усов опустились книзу, а Каганович и вовсе не скрывал слёз. И слезы эти были проявлением искренних чувств, а не водой, текущей из глаз Булганина, потому, что «так положено».

Плакал и Ворошилов, которого известили в последнюю очередь. Может, плакал он, в том числе, и по этой причине тоже. После войны Климент Ефремович неуклонно выбывал, пока, наконец, не выбыл – и «ближний круг» стал для него дальним. Несбыточной мечтой, то есть. Сталин уже не считал нужным скрывать иронии в отношении «первого маршала». Да и тот немало постарался для этой трансформации взглядов, особенно, в начальный период войны. А ведь до войны они с Хозяином часто пели дуэтом. И в прямом, и в переносном смысле. У Климента Ефремовича был не только выдающийся политический нюх, но и, пусть небольшой, но приятный голос и неплохой слух. Да и мужик он был компанейский: мог, как говорится, и попеть, и «попить».

Если бы не война: как она подкосила доверие Хозяина к Клименту Ефремовичу! Одно дело – махать шашкой с трибуны, да ещё в мирное время. И совсем другое – руководить военным хозяйством в условиях систематического дискомфорта, создаваемого до неприличия умелым противником! Тут уже и «души прекрасные порывы» – первым в атаку – не помогали. Потому, что «где должен быть командир?» Вот, тот-то и оно…

А Климент Ефремович оказался не на месте. Или место оказалось не для Климента Ефремовича. А такие «несоответствия» производят нехорошее впечатление даже на собутыльника. И, ладно, если бы это был «несчастный случай», а то ведь практика бытия.

В конце концов, врага одолели и без руководящего начала Климента Ефремовича. Но «авторитет» – «в формате мнения» – был уже создан. Как результат, в последние годы его «мастерство» и услуги по части «организации досуга» Хозяину уже не требовались. А работать, как до войны, хотя бы в плане одного лишь энтузиазма, Ворошилов, которому уже пошёл восьмой десяток, больше не мог. Сталин же теперь нуждался не в собутыльниках, и даже не в соратниках, а в сотрудниках. То есть, в людях дела. Таких, например, как Сабуров и Первухин, которые хорошо проявили себя в войну, и теперь стремительно приближались к заветному «кругу».

И плакал-то Ворошилов, больше глядя не на лежащего с синюшным лицом Хозяина, а на Берию, стоящего в позе монумента и демонстрирующего величественность напополам с торжеством. И смотрел на него «первый маршал» откровенно заискивающим взглядом. «Зарабатывал на дожитие», что ли?

Вскоре – по распоряжению Берии – привезли Светлану, дочь Сталина. Она была настолько подавлена как зрелищем, так и действом, что оказалась неспособна ни на текст, ни на эмоции. Она лишь неподвижно сидела с окаменевшим лицом, и невидящими глазами смотрела на тело отца. Лишь изредка, словно очнувшись от забытья, она начинала гладить его по сухой горячей руке, хотя бы «на дорожку» вспомнив о статусе дочери.

Булганин – добряга «по жизни» – не выдержал испытания чувством. Обняв Светлану за плечи, он начал гладить её по голове, говорить какие-то слова, и, в конце концов, под впечатлением собственных речей, неожиданно расплакался сам, так и не выжав ни единой слезинки из глаз Светланы. При взгляде на этот «обратный результат» Берия имел законное право матернуться хотя бы про себя: вот и поручай таким «профилактическую работу с объектом»!

Появилась новая бригада врачей. Они привезли какой-то громоздкий аппарат, долго пытались его хотя бы включить, долго шёпотом матерились, но всё вхолостую: и пытались, и матерились. Ничего не получалось: аппарат был новый, импортный, ни разу ещё не побывавший в деле. Словом, как сказал бы один товарищ, «дело это для нас – новое, неосвоенное». В итоге никто так и не понял, какое именно чудо они хотели сотворить с помощью этого «чуда техники». Если отработать за Иисуса Христа – по линии оживления – то это вряд ли. Пределом их мечтаний могло быть только одно: произвести впечатление на Берию. И они его произвели, и, как раз, приятное: аппарат не включился.

В конце концов, медики утомились, и с одного бесполезного занятия переключились на другое: начали «лепить»… нет, «не «горбатого»: пиявки на затылок Хозяину. Предварительно они заручились согласием трио Мясников-Лукомский-Тареев, а те, в свою очередь – согласием майора Браилова. Для этого потребовался лишь обмен взглядами: со стороны профессоров – вопросительными, со стороны Браилова – утвердительным.

Берия был настолько увлечён демонстрацией величия, что, по счастью, не обратил внимания на эти переглядывания. Хотя, даже в случае «обнаружения», ничего «предъявить по линии заговора» он не мог: не имел оснований. Для него не было секретом то, что профессора несколько лет работали вместе с Браиловым. И, тем не менее, давать Лаврентию Палычу лишний повод для подозрений было ни к чему. Особенно сейчас. А то ведь возьмёт и пустит в работу. Вместе с источником. За Берией «не заржавеет».

Получив «запрос» от коллег, Семён Ильич согласился, не раздумывая: в подобных случаях пиявки, хоть и бесполезны, но совершенно безвредны. А имитировать кипучую деятельность было важно и нужно: Берия должен был видеть, что события развиваются в точном соответствии с его планами, и ни на минуту не усомниться в подлинности усилий врачей.

– Сколько ему осталось?

Участники «монтажа» пиявок на мгновение оторвались от работы. На лицах медиков дружно, как по команде, отобразилось недоумение и даже страх. «Ему»? Разве так можно говорить о Хозяине? И действительно, голос, которым Берия озвучил вопрос, был не только далёк от сострадания: Это был голос «заведующего дыбой», интересующегося лишь в силу производственной необходимости. Не заметить это не могли даже рядовые «лекари от пиявок».

– Сколько ему осталось? – раздражённо повысил голос Берия, уставившись теперь на одного Мясникова. Лаврентий Палыч настолько вошёл в образ преемника, что ему уже было не до выбора слов, тем более, на конкурсной основе. Он рвался на трон, и лишние куртуазности были бы… только лишними куртуазностями.

Мясников пожал плечами.

– Трудно сказать… Кровоизлияние, судя по видимым последствиям – обширное… Организм сильно изношен… К тому же, возраст…

– Сколько?! – не снёс «высоконаучных надругательств» Берия. Мясников «профессионально» задумался.

– …Думаю, что сутки… Максимум, двое…

Берия посмотрел на часы. В этот момент неожиданно затрещал телефонный звонок. Трубку поднял Хрусталёв. О чём он говорил, не было слышно, но вскоре он подошёл к Берии, и зашептал тому на ухо, оглядываясь зачем-то на телефонный аппарат.

– Посылай всех к чёртовой матери! – хорошим, таким, рёвом, порекомендовал Лаврентий Палыч. Он уже не обращал внимания ни на момент, ни на уместность либо неуместность подобного тона.

Грохоча от усердия сапогами, Хрусталёв ринулся к телефону, но тут ему в спину донеслось:

– Постой: я сам их «пошлю»!

В отличие от Хрусталёва, Лаврентий Палыч был очень даже слышен.

– Ты, лекарь хренов! – загремел в коридоре его резкий голос. – Если ты ещё раз сунешься со своими рецептами, я прикажу стереть тебя в лагерную пыль! Самого мелкого помола! Ты понял меня, эскулап собачий! Пилюлькин, мать твою!

Вскоре он вернулся, и, обращаясь к одному Маленкову, но так, чтобы слышали все остальные, громко сказал:

– Звонят всякие шарлатаны! Лезут со своими знахарскими снадобьями! Все рвутся спасти этого «дорогого вождя»!

Столько яда и презрения было в голосе Берии, что Браилов испугался, как бы Хозяин не выдал себя прежде времени. Но Иосиф Виссарионович оказался дисциплинированным соучастником «контрреволюции». Он, если и покривил лицом, то в общем «контексте» страдальческой мимики это было большей частью незаметно, а меньшей – естественно.

Из района входных дверей донёсся какой-то неясный шум. Спустя мгновение он «прояснился». В зал вломился в генеральской шинели нараспашку Василий Иосифович – сын Иосифа Виссарионовича. Был он, как всегда пьян, а дополнительно к этому ещё и практически невменяем.

Во всяком случае, полубезумный взгляд его бешено вращающихся глаз не давал ни малейших оснований усомниться в верности такого предположения. Применительно к Василию Иосифовичу другого и быть не могло.

– Не уберегли, сволочи! – не успев ещё толком ввалиться в дверной проём, аттестовал он соратников, а заодно и «поздоровался». – Сгубили отца, гады!

Булганин, потерпевший фиаско в деле утешения Светланы, решил «попытать счастья» ещё раз.

– Что ты, Васенька? – испуганно запричитал он, хватая генерала ВВС за рукав шинели. – Что ты, родной?

Испуг его имел под собой основания: так отозваться о «самих» Лаврентий Палыче?! Ну, ладно, о нём, или, там, о Хрущёве: и не такое сносили, но о Берии?!

Василий Иосифович внезапно оборвал крик, на мгновение остолбенел, словно определяя принадлежность руки, а затем – видимо, определил – резко стряхнул руку Булганина с плеча и добавил вращения глазам:

– Я тебе не Васенька-Петенька! Я – Василий Иосифович, сын Иосифа Виссарионовича! Слышишь, ты, маршал хренов?

В этот момент он вдруг увидел отрабатывающую маятником Светлану, и кинулся ей на грудь.

– Света! Родная! Отца погубили! Сгубили, сволочи, отца!

Совершенно безумными глазами он обвёл находившихся в комнате, словно выбирая жертву своего внимания – и остановился взглядом на Берии.

– Это – заговор… Заговор… Отца убили… Я докажу… Я всех выведу на чистую воду… Всех выведу… Всех…

Берия спокойно поковырялся спичкой в зубах, и, не оборачиваясь, бросил через плечо:

– Хрусталёв, выведи его пока одного… хотя бы на кухню. А то он не даст больному и умереть спокойно!

Это настолько отрезвляюще подействовало на Василия, что он пришёл в себя, всхлипнул и даже не оказал сопротивления Хрусталёву, когда тот бережно взял его под руку, и повёл к выходу, по пути обдавая лаской и уважением:

– Василий Иосифович, пойдём ко мне в апартаменты: я дам Вам лекарство…

Уважение в такой форме Василий принимал всегда, даже от нижестоящих холуёв. Когда они с Хрусталёвым растворились в просторах коридора, Берия опять взглянул на часы.

– Значит, говорите: сутки, максимум, двое?..

Он на мгновение задумался.

– Тогда нам нужно установить посменное дежурство у ложа больного.

Он покосился на Сталина – и в очередной раз «лягнул» его:

– Лежит тут, сволочь, а мы должны вокруг на цырлах ходить!

Лицо Булганина, никогда не отличавшегося особой храбростью, помертвело от ужаса. Текста он не дал, да и не собирался. А вот Молотов мертветь не стал, и на слова не поскупился:

– Не рано ли радуешься, Лаврентий?

Его неожиданно поддержал и Каганович. Хотя, вряд ли неожиданно: он на дух не выносил Берию – и всё это в формате «я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Лазарю Моисеевичу ничего, кроме отставки, и то в лучшем случае, при Берии не светило, поэтому и ничто не мешало ему «перейти Рубикон».

– И это говоришь ты? Ты, который Сталину задницу облизывал?! Ну, и сволочь же ты, Лаврентий! Не боишься немощного Сталина, так хотя бы Бога побоялся!

Ни для кого из присутствующих не являлось секретом, что убеждённее и преданнее сталиниста, чем Каганович, в руководстве партии не было. Сейчас он лишний раз продемонстрировал это, да ещё в таких «стратегически невыгодных условиях». С одной стороны – честь и хвала, а с другой «безумству храбрых поём мы песню».

Берия к афронту неожиданной, хотя и вполне ожидаемой, оппозиции Молотова и Кагановича отнёсся спокойно. Не философски, но и без скрежета зубов.

– Вы все ещё благодарить меня будете…

Он не договорил и лишь презрительно скривил губы, с «глубоким чувством» глядя на распростёртое тело Хозяина. За что его должны были благодарить «все», пояснять он не стал. Хотя, понять его было нетрудно, даже не прилагая особого старания к тому. А так как дураков здесь не было, то поняли все. И именно так, как того желал Лаврентий Палыч.

– Дежурим по парам, – спокойно и деловито продолжил Берия, словно не было только что «товарищеского обмена мнениями по наиболее острым вопросам двусторонних отношений». – Вячеслав и Лазарь…

Он усмехнулся, иронически покосившись на Молотова и Кагановича.

– … составят первую пару: они как раз – «два сапога»… валенки…

Молотов, славящийся непревзойдённым умением «отсутствовать лицом» в любой ситуации, лишь холодно блеснул стёклами пенсне. Каганович совсем уже собрался «взорваться», но в последний момент передумал, и лишь вполголоса обматерил Берию. Напрасно старался: с тем же результатом мог и в полный голос. По причине отсутствия результата: горох о стенку. Или о броневой лист и «железного Феликса» «в одной упаковке».

– Итак, значит, первая пара: Молотов-Каганович. Они дежурят первыми. Продолжительность смены – два часа. Потом заступают другие.

Известный дотошностью в делах, и не только до тошноты у «объекта работы», Берия сделал быструю запись в карманном блокноте. Даже мелкий бисер его почерка словно подчёркивал деловые и канцелярские таланты хозяина.

– Никита и ты, Николай…

Не поднимая глаз, Берия кивнул в сторону Булганина, который тут же вскочил на ноги, и с готовностью закивал головой.

– … меняете Вячеслава и Лазаря. Вас сменят Сабуров и Первухин. Их – Ворошилов и…

Берия поднял глаза на маршала.

– Клим, ты с кем хочешь дежурить?

Ворошилов растерянно огляделся, и заметил скорбящего за столом Андреева.

– Андрей Андреевич, будешь дежурить со мной?

Никакой реакции: Андреев – и об этом Сталин даже сказал на Пленуме ЦК по окончании Девятнадцатого съезда – после тяжёлой болезни оглох и почти ничего не слышал.

Берия тронул его рукой за плечо. Андреев вздрогнул и слезящимися глазами посмотрел снизу вверх. Он – и это также не составляло никакого секрета – по части сталинистских убеждений в Политбюро уступал, разве что Кагановичу. Так сказать, был вице-чемпионом по верности линии. Поэтому и горе его было искренним, не театральным.

– Андрей, с Ворошиловым подежуришь? – чуть ли не в самое ухо ему закричал Берия. Андреев обронил голову – и вернулся к слезам.

Берия насмешливо хмыкнул – и тоже вернулся: к своим записям.

– Так, значит, Ворошилов дежурит с Андреевым…

Он ещё несколько раз черкнул пером и захлопнул блокнот.

– Ну, и мы с Егором…

Он весело подмигнул Маленкову, лицо которого также не расточало скорби в связи с происходящими событиями.

– … замыкаем эту процессию.

Лаврентий Палыч хохотнул: сравнение очередности дежурства и процессии – конечно же, траурной – показалось ему оригинальным в своей «недвусмысленной двусмысленности».

– Что касается медицины, то врачи будут работать в обычном для таких случаев режиме: спать – здесь, есть – здесь, отправлять естественные надобности – тоже здесь.

Под одобрительные усмешки Маленкова и Хрущёва Берия опять хохотнул: он буквально упивался моментом своего руководства, не хуже того киношного Бывалова – героя Игоря Ильинского.

Но веселился Берия недолго. Он был человеком дела, и, даже если час потехи растягивался на сутки, то он всё равно заканчивался делом, которому время отводилось уже в точном соответствии с поговоркой. В несопоставимых объёмах, то есть.

– Медики должны быть готовы в любой момент подстраховать дежурную пару, и, в случае чего, прийти ей на помощь. Ну, чтобы смерть этого «вождя» произошла на глаза у специалистов. А то будут потом всякие, там… «плести», невесть, что о нашем дежурстве…

Лаврентий Палыч своеобразно понимал «готовность прийти на помощь» дежурной паре, и не только не скрывал, но и специально подчёркивал это.

– Всё понятно?

Никто из присутствующих либо не отважился не понять, либо понял даже больше, чем было сказано. Общее единодушие тут же позволило Берии принять очередную величественную позу. Никем не уполномоченный, он командовал здесь так, словно был уже «облечён» под единодушное одобрение, бурные аплодисменты, переходящие в овацию и даже «Ура!».

Никто и не пытался его «попросить» с места, на которое он сам себя определил. Кто-то уже подстраивался под нового вождя, кто-то выгадывал, а кто-то берёг силы «на потом».

– Тогда – Вячеслав! Лазарь!

Берия по очереди полыхнул стёклами пенсне в Молотова и Кагановича.

– Заступайте! Все остальные – по рабочим местам!

Вскоре на даче стало заметно тише: очень, уж, шумно входил во власть Лаврентий Палыч…