Читать книгу Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Александр Дюма - Страница 8

Сколько я не обращаюсь к прошедшему, вижу только, как катаюсь по зеленому лугу, который расстилается перед крыльцом и посередине которого растет купа сирени и жимолости, а матушка, сидя на зеленой скамейке, читает или вышивает и, поднимая время от времени глаза, улыбается мне или посылает воздушный поцелуй. Обычно часов в десять утра батюшка, прочитав журналы, выходил на крыльцо, матушка сразу же бежала к нему навстречу. Я же спешил за ней на своих ножонках и поспевал к крыльцу тогда уже, когда они сошли. Потом мы шли гулять и, обыкновенно, прямо к той беседке, где батюшка в первый раз увидел Анну-Мэри.

Через некоторое время Джордж приходил сказать, что лошади готовы, мы отправлялись кататься часа на два, на три, ездили или к мадемуазель Вильвиель, которой матушка отдала и свой домик, и свои сорок фунтов стерлингов дохода, или к каким-нибудь бедным больным, к которым Анна-Мэри всегда являлась ангелом-хранителем и утешителем, потом, проголодавшись, мы возвращались в замок. После десерта я поступал во владение Тома, и это было для меня самое веселое время: он сажал меня на плечо и уносил смотреть собак, лошадей, взлезал на деревья доставать гнезда, а я между тем, сидя внизу, протягивал к нему ручонки и кричал что есть мочи: «Том! Том! Не упади!» Наконец он приводил меня домой. Уморившись, я обыкновенно уже дремал, но все-таки хмурился, когда видел Робинсона, – ведь меня посылали спать в то время, как он приходил. Если я упрямился, не шел, опять посылали за Томом: он приходил в гостиную, брал меня на руки и уносил, как будто против воли всех. Я немножко сердился, но Том клал меня в койку и начинал качать, рассказывая мне сказки, я засыпал с первых слов, а потом добрая моя маменька перекладывала меня в постель. Прошу читателей извинить, что я вхожу во все эти ничтожные подробности: теперь уже ни батюшки, ни матушки, ни Тома нет на свете, мне сорок пять, как было батюшке, когда он вышел в отставку, и я живу один в нашем старом замке, но во всей округе нет ни одной Анны-Мэри.

Первую зиму, которую помню, я провел очень весело. Снега было с избытком, и Том выдумывал множество средств – силков, сетей и прочего, – чтобы ловить птичек, которые, не находя пищи на полях, приближались к жилищам. Батюшка отдал нам большой сарай, и Том велел закрыть его спереди частой решеткой, сквозь которую не смогли бы пролететь даже маленькие птички. В этот сарай мы сажали своих пленников, и они находили там обильную пищу и убежище на нескольких сосенках, которые стояли в кадках. Я помню, что к концу зимы пленных у меня было бесчисленное множество.

Я только и делал, что смотрел на них, ни за что на свете не желая возвращаться в комнаты, и меня с трудом могли зазвать к обеду. Матушка сначала боялась, чтоб это не повредило моему здоровью, но батюшка щипал меня за толстые румяные щеки, показывал их матушке, она успокаивалась и отпускала опять к птичнику. Весной Том объявил, что мы выпустим своих невольных пленников. Я решительно воспротивился, но матушка с легкостью доказала мне, что я не имею никакого права удерживать бедных птичек, которых изловил и заточил хитростью. Она объяснила мне, что несправедливо пользоваться нуждой бедного для того, чтобы обращать его в рабство. Как только на деревьях появились первые почки, она показала мне, что птички стараются вырваться, чтобы свободно порхать посреди оживающей природы, и разбиваются в кровь о железную сетку, которая не дает им наслаждаться волей. Одна из них как-то ночью умерла – матушка сказала мне, что это из-за тоски по воле. В тот же день я отворил клетку, и все птички с громким чириканьем вылетели в парк.

Вечером Том взял меня за руку и, не говоря ни слова, повел к птичнику. Я был в восхищении, увидев, что он почти так же полон, как был утром: три четверти моих маленьких гостей, заметив, что зелень в парке еще не достаточно густа, чтобы защитить их от холодного ночного ветра, вернулись на свои сосенки, мирно растущие под надежной крышей, и весело распевали, как будто благодаря меня за гостеприимство. В радости своей я побежал рассказать об этом происшествии матушке, и она, пользуясь случаем, объяснила мне, что такое благодарность.

На другой день утром я побежал к своему птичнику и увидел, что мои питомцы опять разлетелись, за исключением нескольких воробьев, которые и не собирались в путь. Они, напротив, делали разные приготовления, чтобы завладеть местами, которые им оставили товарищи. Том показал мне, что они переносят в клюве соломинки и хворостинки, и объяснил, что они делают это для того, чтобы свить гнезда. Я прыгал от радости, думая о том, что у меня будут маленькие птички, что я увижу, как они станут расти, и что мне не нужно будет для этого лазить по деревьям, как делал прежде Том.

Настали теплые дни – воробьи снесли яиц, яйца превратились в воробьев. Я следил за их развитием с радостью, которую и теперь еще помню. Пусть и смотрю через сорок лет на этот же самый птичник, но уже вконец изветшавший. Детские воспоминания так приятны для взрослого, что я не боюсь наскучить моим читателям, пересказывая эти подробности, – я уверен, что они почти каждому напомнят некоторые подробности его жизни. Притом, пройдя длинный путь через пылающие вулканы, залитые кровью равнины и мерзлые тундры, простительно на минуту остановиться среди мягких зеленых лугов, которые почти всегда встречаются в начале пути.

Летом мы стали уходить все дальше и дальше от дома. Однажды Том, по обыкновению, посадил меня к себе на плечо, матушка обняла нежнее, чем всегда, а батюшка взял палку и пошел с нами. Мы прошли весь парк и наконец, следуя по берегу речки, достигли озера. В этот день было очень жарко, Том снял куртку и рубашку, потом, подойдя к берегу, поднял руки над головой, прыгнул так, как, я видел, прыгали с испугу лягушки, когда мы подходили к ним, и исчез в озере. Я вскрикнул и побежал к берегу, не знаю, с каким намерением, но, вероятно, для того, чтобы броситься в воду. Батюшка удержал меня. Я дрожал от страха и кричал из всей мочи: «Том! Мой милый Том!» Наконец он появился. Я начал звать его к себе так усердно, что он вернулся. Успокоился я только тогда, как он вышел на берег.

Тогда батюшка указал мне на лебедей, которые скользили по поверхности воды, на рыб, плавающих в нескольких футах под ней, и стал рассказывать мне, что человек, несмотря на свои невеликие способности к плаванию, с помощью некоторых движений может по нескольку часов держаться в стихии рыб и лебедей. Подкрепляя объяснение примером, Том потихоньку сошел в воду и, уже не ныряя, начал плавать, протягивал ко мне руки и спрашивал, не хочу ли я к нему. Я колебался между желанием и страхом, но батюшка, замечая, что во мне происходит, сказал: «Не мучь его, он боится».

Эти слова были хитрой уловкой: теперь из меня можно было сделать все на свете. Батюшка и Том с таким презрением говорили о трусости, что хоть я был ребенком, однако же покраснел при мысли, будто я боюсь, и вскричал: «Нет, нет, я не боюсь, я хочу к Тому».

Том вышел на берег. Батюшка раздел меня, посадил на спину к Тому и велел хорошенько держаться руками за его шею. Том поплыл.

По тому, как сильно сжимал я ручонками шею Тома, он мог уже догадаться, что мужество мое не так велико, как я старался показать. В первую минуту холод воды захватил мне дыхание, но мало-помалу я привык к нему. На другой день Том привязал ко мне пучок тростника и, плавая рядом, показывал, как следует действовать руками и ногами. Через неделю я уже без помощи держался на воде, а к осени выучился плавать.

Остальную часть моего воспитания матушка оставила себе, она так умела приправлять свои уроки любовью и объяснять приказания кроткими наставлениями, что я смешивал часы отдыха с часами учения и меня не трудно было переводить от одного к другому. Стояла уже осень, погода стала холоднее, и мне запретили ходить к озеру. Это тем более меня огорчало, что, по некоторым причинам (я знал это наверняка), там происходит что-то чрезвычайное.

В Уильямс-Хауз приехали какие-то незнакомые мне люди, батюшка долго толковал с ними, наконец они как будто согласились. Том повел их куда-то через калитку парка, которая вела на луг, батюшка пошел вслед за ними и, вернувшись домой, сказал матушке: «К весне будет готово». Матушка нежно ему улыбнулась, следовательно, неприятного тут ничего не было, но эта тайна чрезвычайно расшевелила мое любопытство. Каждый вечер эти люди приходили в замок ужинать и ночевать, а батюшка тоже почти каждый день ходил к ним.

Наступила зима, выпал снег. Теперь нам уже не нужно было расставлять сети: стоило только отворить двери птичника. Все наши прежние питомцы опять прилетели, и с ними еще множество новых, которым они, вероятно, на своем языке расхвалили наше гостеприимство. Мы всем им были рады, и они опять нашли у нас корм и приют всё на тех же сосенках.

В долгие часы этой зимы матушка выучила меня читать и писать, а батюшка растолковал первые основы географии и мореплавания. Я оказался страстным охотником до описаний путешествий: знал наизусть приключения Гулливера и следовал по глобусу за плаванием кораблей Кука и Беринга. В батюшкиной комнате на камине стояла под стеклом модель фрегата – он отдал ее мне, и я вскоре знал все части, из которых состоит корабль. На следующую весну я стал уже неплохим теоретиком морского дела, которому недоставало только практики, и Том уверял, что я, без всякого сомнения, как батюшка, дослужусь до контр-адмирала. Матушка при этом всегда взглядывала на деревянную ногу батюшки и отирала слезы, навертывавшиеся на глаза.

Наступил день рождения матушки: она родилась в мае, и этот праздник, к великой моей радости, приходил всегда вместе с теплой солнечной погодой и цветами. Проснувшись в этот день, я нашел подле своей кроватки не обычный свой костюмчик, а полный мичманский мундир. Можно вообразить, как я обрадовался: я побежал в гостиную, батюшка был тоже в мундире. Все наши знакомые приехали на целый день. Одного Тома я не видел.

После завтрака решено было пройтись к озеру – предложение было принято единодушно и мы отправились, но не по обыкновенному пути: через поле было ближе, а через рощу дорога приятнее, и поэтому я не удивился, что мы пошли дальним путем.

Я помню этот день так, как будто это было вчера. Как почти все дети, я не мог идти медленно и ровно, как взрослые, – я то и дело выбегал и рвал цветки, как вдруг, достигнув опушки рощи, я словно окаменел, устремив взор на озеро и вымолвил:

– Папенька, бриг!..

– Каков молодец! Ведь не принял-таки за фрегат! – вскричал батюшка. – Иди сюда, мой милый Джон, обними меня!

Прекрасный маленький бриг с флагом Великобритании красиво покачивался на озере. На корме его золотом сверкали буквы: «Анна-Мэри». Неизвестные работники, которые уже пять месяцев жили в замке, оказались плотниками из Портсмута, нанятыми батюшкой, чтобы построить его. Бриг был готов еще в прошлом месяце, спущен на воду и оснащен, а я ничего и не знал. Завидев нас, он сделал залп из всех своих четырех пушек. Я был вне себя от радости.

В бухте озера, ближайшей к роще, по которой мы шли, стояла шлюпка: в ней сидели Том и шестеро матросов. Мы сели в нее. Том стал у руля, гребцы взялись за весла, и мы понеслись по озеру. Шестеро других матросов под командой Джорджа ожидали батюшку на палубе, чтобы отдать ему почести, причитающиеся по чину, и он принял их с приличествующей важностью.

Ступив на палубу, сэр Эдвард принял команду, марс-стеньги были развязаны, паруса один за другим спустились, и бриг пошел.

Я не в состоянии описать то восхищение, которое чувствовал, видя вблизи поистине необыкновенную машину, которую называют кораблем, заметив, что он движется под моими ногами, я захлопал в ладоши и заплакал от радости. Матушка тоже заплакала, но не от радости: она думала о том, что со временем я ступлю на настоящий корабль, и тогда ей будут грезиться только бури и морские битвы.

Впрочем, все наши гости действительно лучились удовольствием, которое батюшка хотел нам доставить. Погода была прекрасная, а бриг послушен, как хорошо выезженная лошадь. Мы сначала обошли вкруг озера, потом прошли его во всю длину, наконец, к большому моему сожалению, бросили якорь и убрали паруса. Мы сели в шлюпку и поплыли к берегу: как только мы ступили под полог рощи, спеша вернуться к обеду, бриг дал второй салют.

С этого дня у меня была только одна радость, одна забава, одно счастье: бриг. Батюшка радовался, видя во мне такую склонность к морской службе. Работники, которые строили судно, должны были вернуться в Портсмут, и он нанял вместо них шестерых матросов из Ливерпуля. Что касается матушки, то она печально улыбалась, когда говорили о бриге, и утешалась только тем, что мне всего семь лет и пока я не могу поступить на действительную службу. Но она забывала о школе, о первой горестной разлуке, которая хороша только тем, что подготавливает к другой, почти всегда следующей за ней.

Я уже знал названия всех частей судна, мало-помалу познакомился я и с их использованием. К концу года я уже был в состоянии сам выполнять небольшие маневры: батюшка и Том стали моими наставниками. Это наносило вред другой части моего обучения, но ее оставили до зимы.

С тех пор как я побывал на бриге и ходил в мичманском мундире, я уже не считал себя ребенком – я мечтал только о путешествиях, бурях и сражениях. В одном углу сада поставили мишень, батюшка выписал из Лондона маленький штуцер и пару пистолетов. Сэр Эдвард хотел, чтобы я изучил досконально весь механизм огнестрельного оружия, прежде чем примусь за него. Для этого из Дерби два раза в неделю приезжал оружейник, нанятый учить меня разбирать ружье, потом, когда я уже знал каждую деталь по имени, батюшка позволил мне стрелять. На это ученье понадобилась вся осень, зимой я уже довольно искусно управлялся со всем оружием.

Осеннее время не прерывало наших мореходных занятий, а, напротив, помогало им. Батюшка дополнил мое обучение. На нашем озере тоже бывали бури, как на море, и, когда начинался северный ветер, поверхность его, обыкновенно гладкая и спокойная, вздымалась, и на ней образовывались волны, которые устраивали бригу порядочную качку. Тогда я лазил с Томом вязать рифы у самых высоких парусов, и это был для меня настоящий праздник: по возвращении в замок батюшка или Том рассказывали о моих подвигах, и удовлетворенное самолюбие возвышало меня в собственных глазах.

Три года прошли в этих занятиях, которые превратились для меня в забаву. В это время я не только стал хорошим матросом, смелым и ловким, но и знал уже корабельную работу так, что мог сам командовать. Иногда батюшка давал мне маленький рупор, и я из матроса становился капитаном: экипаж по моей команде выполнял работы, которые я с ним выполнял, и я утешался, видя, что и опытные люди делают иногда такие же ошибки, как я. В других сферах знания успехи мои были гораздо медленнее, однако географию я знал так, как только может знать ее десятилетний ребенок, я знал также немножко и математику, но латыни еще и не начинал учиться. Что касается стрельбы, то я делал в ней удивительные успехи к утешению всех домашних, за исключением матушки, которая не любила всего, что служит разрушению.

Наступил день отъезда моего из Уильямс-Хауза. Батюшка решил отдать меня в колледж «Гарроу-на-Холме», где обучалось все лондонское дворянство. Это была моя первая разлука с родителями, разлука горестная, хотя каждый из нас старался скрывать от других свою печаль. Со мной поехал только Том. Батюшка дал ему письмо к доктору Ботлеру, указав в нем, какие части образования, по его мнению, для меня нужнее всего: гимнастика, фехтование, искусство драться на кулаках были подчеркнуты, что же касается латинского и греческого языков, то сэр Эдвард не очень их уважал, однако не запрещал обучать меня.

Я отправился с Томом в батюшкиной дорожной карете, распрощавшись со своим бригом почти так же нежно, как с моими добрыми родителями. Дети всегда эгоисты и не умеют отличать привязанностей от удовольствий.

Дорóгой все для меня было в новинку. К несчастью, Том, который никогда не делал других сухопутных путешествий, кроме поездки своей в Уильямс-Хауз, а оттуда не выезжал ни разу, не мог удовлетворить мое любопытство и не знал ответов на бесконечный поток моих вопросов. При виде каждого довольно большого города я спрашивал, не Лондон ли это. Одним словом, я был удивительно невежественен во всем, в чем не был очень знающ.

Наконец мы приехали в колледж. Том сразу же повел меня к доктору Ботлеру. Он поступил на место доктора Друри, любимого всеми воспитанниками, и назначение Ботлера вызвало в колледже неудовольствие, превратившееся в своего рода забастовку, которая только что окончилась. Доктор принял меня, сидя в большом кресле, прочел батюшкино письмо, качнул головой, показывая, что согласен принять меня в число своих воспитанников, и, указав Тому на стул, начал расспрашивать, чему я учился.

Я отвечал, что знаю всю корабельную работу, умею брать высоты, ездить верхом, плавать и стрелять из ружья.

Доктор Ботлер подумал, что я сумасшедший, и, нахмурив брови, повторил свой вопрос. Том поспешил мне на помощь и сказал, что это правда и что я точно все это знаю.

– Неужели же он ничего больше не знает? – спросил доктор с презрением, которого даже не постарался скрыть.

Том выпучил глаза от удивления: он был уверен, что я уже очень воспитанный молодой человек, и всегда придерживался мнения, что незачем посылать меня в колледж, потому что мне там нечему учиться. Я сказал доктору:

– Кроме этого, я хорошо знаю по-французски, довольно хорошо географию, немножко математики и истории.

Я забыл еще ирландское наречие, которым, благодаря миссис Денисон, говорил, как добрый сын Эрина.

– Это довольно много, – сказал доктор, удивляясь, что я не знаю ничего, что двенадцатилетние дети почти всегда знают, и знаю многое такое, чему обыкновенно учатся гораздо позже. – Но разве греческому и латыни вы нисколько не учились? – прибавил он.

Я принужден был признаться, что не умею даже и читать на этих языках. Ботлер взял большую тетрадь и записал в ней: «Джон Девис, вступил в колледж «Гарроу-на-Холме» 7 октября 1806 года, в последний класс».

Он прочел это вслух, и я покраснел до ушей, услышав слова, которыми фраза заканчивается. Я хотел было уйти, как вдруг дверь отворилась, и в ней появился другой воспитанник.

Это был молодой человек лет шестнадцати или семнадцати, с бледным лицом, тонкими, аристократическими чертами и надменным взором, его завитые черные волосы были зачесаны на сторону с изумительной старательностью, к тому же у него, тоже против обыкновения, руки были бледны и нежны, как у женщины, а на одном пальце сверкал дорогой перстень.

– Вы посылали за мной, мистер Ботлер, – сказал он, стоя в дверях с надменным выражением, которое пробивалось даже в самых простых словах.

– Да, милорд, – отвечал доктор.

– Позвольте же спросить, чему я обязан этой честью?..

Он произнес последние слова с улыбкой, которая не скрылась ни от кого из нас.

– Я бы желал знать, милорд, почему вы, несмотря на мое приглашение, – доктор в свою очередь сделал особенное ударение на этих словах, – не пришли ко мне вчера обедать вместе с другими воспитанниками?

– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос.

– Извините, милорд, вы нарушили принятый у нас обычай, и я непременно хочу знать, какую причину вы на это имели… Если только у вас была какая-нибудь причина, – прибавил профессор, пожимая плечами.

– Была, сударь.

– Какая же?

– Если вам непременно хочется знать, то я вам скажу ее, – отвечал молодой человек с самым наглым спокойствием. – Если бы вам случилось быть поблизости моего ньюстендского замка, когда я живу там во время вакаций, то я уж, конечно, не позвал бы вас на обед, поэтому я и не должен принимать от вас знаков внимания, на которые совершенно не расположен отвечать.

Ботлер вспыхнул от досады.

– Я должен вас уведомить, милорд, – сказал он, – что если вы не исправитесь, то я исключу вас из колледжа.

– А я должен вас уведомить, – отвечал юноша, – что я завтра же перехожу в кембриджский Троицкий колледж и принес вам письмо от моей матушки именно об этом.

Он протянул письмо, не трогаясь с места.

– Э, боже мой, да подойдите же, милорд! – сказал профессор Ботлер. – Ведь все знают, что вы хромаете.

Тут молодой человек в свою очередь обиделся, но, вместо того чтобы покраснеть, он ужасно побледнел.

– Пусть я и хромой, – сказал молодой человек, измяв в руках письмо, – но я бы желал, чтобы вы дошли за мной туда, где я буду. Джеймс, – прибавил он, обернувшись к ливрейному лакею, который, верно, привез письмо, – вели седлать лошадей: мы сейчас едем.

И он захлопнул дверь, даже не поклонившись доктору Ботлеру.

– Ступайте в класс, Девис, – сказал мне профессор Ботлер, – и не берите пример с этого наглеца, чтобы не походить на него.

Когда мы проходили через двор, этот странный молодой человек прощался со своими товарищами. Лакей, уже сидя на лошади, держал другую под уздцы. Молодой лорд вскочил в седло, сделал рукой прощальный знак, пустил лошадь в галоп, оглянулся еще раз на своих приятелей и повернул за угол.

– Не застенчивый молодец! – пробормотал Том, глядя ему вслед.

– Спроси, как его зовут, – сказал я.

Том подошел к одному воспитаннику, поговорил с ним и вернулся ко мне.

– Его зовут Джордж Гордон Байрон, – сказал он.

Таким образом я вступил в колледж «Гарроу-на-Холме» в тот самый день, как лорд Байрон оттуда ушел.