Читать книгу Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Александр Дюма - Страница 9

На следующий день Том собирался вернуться в Уильямс-Хауз, но перед тем еще раз посетил доктора Ботлера. Он просил, чтобы меня особенно усердно учили гимнастике, фехтованию и кулачному бою.

В первый раз в жизни остался я один, потерявшийся между юными товарищами, как в лесу, цветы и плоды которого мне совершенно неизвестны, и где я боюсь пробовать что-нибудь, чтобы не попалось горькое.

Вот поэтому в классе я не поднимал головы, а в часы отдыха вместо того, чтобы отправляться с товарищами в сад, печально сидел в уголке на лестнице. В эти часы невольных размышлений тихая жизнь в Уильямс-Хаузе, окруженная любовью моих добрых родителей и Тома, вспоминалась мне во всей ее прелести. Мое озеро, мой бриг, мишень, книги, которые меня так занимали, поездки с матушкой к больным, все это мелькало в памяти и перед глазами, и я погружался в уныние, потому что в одной стороне моей жизни все было светло и весело, а в другой я видел пока еще одну только тьму. Мысли, не свойственные моим годам, тяготили меня до такой степени, что на третий день я уселся в уголке и горько заплакал. Погрузившись в глубочайшую печаль, я закрыл лицо обеими руками и видел сквозь слезы только мой милый Уильямс-Хауз. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо – я сделал обыкновенное у мальчиков движение от досады, но воспитанник, который стоял подле меня, сказал мне с ласковым упреком:

– Не стыдно ли, Джон, что сын такого храброго моряка, как сэр Эдвард Девис, плачет как ребенок!

Я вздрогнул и, почувствовав, что плакать – слабость, поднял голову, на щеках у меня были еще слезы, но глаза уже сухи.

– Я не плачу, – сказал я.

Воспитанник, который говорил со мной, был мальчик лет пятнадцати, он еще не стал сеньором, но уже перестал быть и фагом. Вид его был спокойнее и серьезнее, чем обыкновенно у молодых людей его лет, и я с первого взгляда почувствовал к нему определенное доверие.

– Хорошо, – сказал он, – ты будешь порядочным человеком. Меня зовут Робертом Пилом, если тебя станут обижать и я тебе понадоблюсь, только скажи мне.

– Спасибо, – сказал я.

Роберт Пил подал мне руку и пошел в свою комнату.

Я не посмел идти за ним, но, постыдившись сидеть в углу, вышел на большой двор, где воспитанники играли. Ко мне подбежал какой-то молодой человек лет шестнадцати или семнадцати.

– Что, тебя никто еще не взял в фаги? – сказал он.

– Я не знаю, что это значит, – отвечал я.

– Ну так я тебя беру, – продолжал он. – Теперь ты мой, меня зовут Пол Вингфилд. Не забывай же имени твоего господина… Пойдем со мной.

Я пошел за ним, потому что ничего не понимал и стыдился показать, что не понимаю, притом я думал, что это какая-нибудь игра.

Пол Вингфилд пошел продолжать начатую партию в мячи, и я стоял рядом с ним.

– Назад, назад, – сказал он.

Я думал, что таковы правила игры, и стал позади него. В это время мяч, кинутый сильной рукой, перелетел через Пола. Я бросился, чтобы подхватить его и откинуть, но Пол закричал:

– Не смей трогать мяча, мерзавец! Говорят тебе, не смей!

Мяч был его, он мог запретить мне его трогать, и по моим понятиям о справедливости он был совершенно прав. Но мне казалось, что он мог бы поучтивее защищать свое право, и я пошел прочь.

– Куда же ты идешь? – сказал Пол.

– Я ухожу совсем.

– Куда же это ты изволишь уходить?

– Куда мне вздумается.

– Как куда тебе вздумается?

– Да как же? Я ведь с вами не играю, так могу идти прочь. Я думал, что вы позвали меня играть с вами, но, видно, нет: так прощайте.

– Подними же, подай, – сказал Пол, указывая мне на мяч, который укатился в самый угол двора.

– Поднимайте сами, я не слуга вам, – отвечал я.

– Погоди, вот я тебя выучу! – сказал Пол.

Я обернулся и ждал его. Он, верно, думал, что я пущусь бежать, и, по-видимому, удивился, что я не струсил. Он остановился, товарищи его начали хохотать, он покраснел и подошел ко мне.

– Подними и подай мне мяч, – сказал он опять.

– А если не подам, что же будет?

– Я тебя буду бить до тех пор, пока ты не подымешь.

– Батюшка всегда говорил мне, что кто бьет того, кто слабее его, тот низкий человек. Видно, вы низкий человек, Вингфилд.

При этих словах Пол вышел из себя и ударил меня изо всей силы кулаком по лицу. Я зашатался и чуть не упал. Тогда я схватился за свой ножик, но мне казалось, что матушка кричит мне на ухо: «Убийца!» Я вынул руку из кармана и, видя по росту моего противника, что мне с ним не сладить, сказал опять:

– Вы низкий человек, Вингфилд.

После этого он, верно, побил бы меня еще больнее, но двое из его приятелей, Гонзер и Дорсет, схватили его за руки. Я спокойно пошел в комнаты.

Из этого описания моего вступления в свет видно, что я был странным ребенком. Дело в том, что я всегда жил с мужчинами. Оттого я был, если можно выразиться, характером вдвое старше, чем по своему возрасту должен был бы. Получив пощечину, я вспомнил, как батюшка и Том несколько раз говорили, что в таких случаях обиженный с оружием в руках требует от обидчика удовлетворения и что тот человек бесчестен, кто, получив оплеуху, не отомстит за себя. Но ни батюшка, ни Том не объясняли мне различия между взрослым и ребенком и не говорили, с каких лет человек должен вступаться за свою честь. Поэтому я думал, что лишусь чести, если не потребую от Пола удовлетворения.

Уезжая из дома и думая, что забавы мои в колледже будут те же самые, как и в Уильямс-Хаузе, я положил пистолеты в чемодан. Теперь я вынул их из-под кровати, положил за пазуху, взял пороху и пуль в карманы и пошел в комнату Роберта Пила.

Пил сидел за книгой, но, когда я отворил дверь, он поднял голову и, взглянув на меня, вскричал:

– Боже мой! Что это с тобой, Джон? Ты весь в крови?

– Пол Вингфилд ударил меня кулаком по лицу, – сказал я, – а вы мне говорили, чтобы я пришел к вам, когда меня кто обидит, я и пришел.

– Хорошо, – сказал Роберт Пил, вставая. – Будь спокоен, Джон, я с ним разделаюсь.

– Как? Вы с ним разделаетесь?

– Да, конечно. Ведь ты пришел просить меня, чтобы я отплатил ему за тебя?

– О нет! Я пришел вас просить, чтобы вы помогли мне самому с ним разделаться, – отвечал я, положив свои маленькие пистолеты на стол.

Пил с удивлением посмотрел на меня.

– Да скажи, ради бога, сколько же тебе лет? – спросил он.

– Скоро тринадцать.

– А чьи это пистолеты?

– Мои.

– Давно ты умеешь стрелять?

– Уже года два.

– Кто же тебя учил?

– Батюшка.

– Зачем?

– Чтобы защищаться, когда понадобится, как, например, теперь.

– Попадешь ли ты в этот флюгер? – спросил Роберт Пил, указывая на дракона, который, скрипя, вертелся на шесте, шагах в двадцати пяти от нас.

– Думаю, что попаду.

– Ну-ка, попробуй.

Я зарядил пистолет, прицелился и посадил пулю в голову дракону, возле самого глаза.

– Браво! – вскричал Пил. – Ты и не дрогнул. О, ты не трус!

При этих словах он взял пистолеты, положил их к себе в ящик, запер и ключ спрятал в карман.

– Теперь пойдем со мной, Джон, – сказал он.

Я настолько доверял Роберту, что пошел за ним, не сказав ни слова.

Он сошел во двор. Воспитанники, столпившись в кучу, старались угадать, где это выстрелили. Роберт Пил подошел прямо к Вингфилду.

– Пол, – сказал он, – знаешь ли ты, откуда стреляли?

– Нет, – отвечал Пол.

– Из моей комнаты. А знаешь ли ты, кто стрелял?

– Нет.

– Джон Девис. А знаешь ли, куда попала пуля?

– Тоже нет.

– Вот в этот флюгер. Посмотри.

Глаза присутствующих обратились к раненому дракону на шесте, и все убедились, что Пил говорил правду.

– Ну, что же далее? – сказал Пол.

– Далее? Далее то, что ты ударил Джона. Джон пришел ко мне звать меня в секунданты, потому что он хотел драться с тобой на пистолетах, и, чтобы показать, что он, хоть и не велик, в состоянии попасть тебе прямо в грудь, всадил пулю во флюгер.

Пол побледнел.

– Пол, – продолжал Роберт, – ты сильнее Джона, но Джон ловчее тебя. Ты ударил ребенка, не зная, что у него сердце взрослого человека, и ты за это поплатишься. Ты должен или драться с ним, или просить у него прощения.

– Просить прощения у мальчишки! – вскричал Пол.

– Послушай, – сказал вполголоса Роберт, подойдя поближе, – если ты на это не согласен, то я сделаю тебе другое предложение. Мы с тобой одних лет, на рапирах деремся почти одинаково, мы приделаем свои циркули к палкам и пойдем с тобой за ограду. Я даю тебе срок до вечера, выбирай любое.

В это время зазвучал звонок к началу занятий, и мы разошлись.

– В пять часов, – сказал Роберт Пил, прощаясь со мной.

Я работал с таким спокойствием, что удивил всех товарищей, а учителя и не догадывались, что у нас случилось нечто чрезвычайное. Занятия окончились, мы опять пошли играть. Роберт Пил сразу же подошел ко мне.

– Вот тебе письмо от Вингфилда, он извиняется, что обидел тебя. Больше ты ничего от него требовать не можешь.

Я взял письмо: оно, точно, было наполнено извинениями.

– Теперь, – продолжал Пил, взяв меня под руку, – я скажу тебе одну вещь, которой ты не знаешь. Я сделал, что ты хотел, потому что Пол дурной человек, и урок от младшего будет ему очень полезен. Но не следует забывать, что мы не взрослые, а дети. Наши поступки не важны, слова ничего не значат, мы еще не скоро сможем занять место свое в обществе: я лет через пять или шесть, ты лет через девять или десять. Дети должны быть детьми и не прикидываться взрослыми. То, что для гражданина или воина есть бесчестие, для нас ничего не значит. В свете вызывают друг друга на дуэль, а в школе просто дерутся за волосы. Умеешь ли ты биться на кулаках?

– Нет.

– Ну так я тебя выучу. А пока ты не в состоянии будешь защищаться, я отколочу всякого, кто тебя обидит.

– Благодарю вас, Роберт. Когда же вы дадите мне первый урок?

– Завтра утром после занятий.

Роберт сдержал свое слово. На следующий день, вместо того чтобы идти играть во дворе, я пошел в комнату Пила, и он дал мне первый урок. Через месяц, благодаря моей природной предрасположенности и силе, какая у детей этого возраста встречается редко, я в состоянии уже был драться с самыми взрослыми воспитанниками. Впрочем, моя история с Вингфилдом наделала немало шума, и никто не смел обижать меня.

Я рассказал этот случай в подробностях потому, что он может дать верное понятие, как я мало походил на других детей. Я получил такое необыкновенное воспитание, что, конечно, оно должно было сделать и мой характер не таким, как у прочих людей в юном возрасте. Как я ни был молод, батюшка и Том всегда с таким презрением говорили мне об опасности, что я всю жизнь свою считал ее в числе препятствий. Это во мне не природный дар, а следствие воспитания. Батюшка и Том выучили меня быть храбрым, как матушка читать и писать.

Желание, высказанное батюшкой в письме к доктору Ботлеру, было в точности исполнено: мне дали учителя фехтования, как другим воспитанникам гораздо старше меня, и я сделал быстрые успехи в этом искусстве; что касается гимнастики, то самые трудные в ней упражнения ничего не значат в сравнении с работами, которые я сто раз исполнял на своем бриге. Поэтому я с первого дня делал все, что делали другие, а на второй день и такие вещи, каких другие делать были не в состоянии.

Время шло для меня гораздо быстрее, чем я ожидал, я был смышлен и прилежен, и, кроме моего крутого, упрямого характера, меня не за что было хулить: зато по письмам моей доброй матушки я прекрасно видел, что известия, которые она получала обо мне из колледжа, были как нельзя более благоприятны.

Однако я с нетерпением ждал каникул. По мере того как приближалось время, когда я должен был уехать из Гарро, воспоминания о Уильямс-Хаузе все более оживлялись. Со дня на день я ждал Тома. Однажды утром, после занятий, я увидел, что у ворот остановилась наша дорожная карета. Я опрометью побежал к ней. Том вышел из нее не первым, а третьим: с ним приехали батюшка и матушка.

О, какая для меня это была счастливая минута! В жизни человека бывают два или три таких мгновения, когда он совершенно счастлив, и как ни коротки эти молнии, а от них уже довольно светло, чтобы любить жизнь.

Батюшка и матушка пошли вместе со мной к доктору Ботлеру. В моем присутствии он не хотел хвалить меня, но дал почувствовать матушке, что чрезвычайно доволен их сыном. Добрые мои родители были вне себя от радости.

Когда мы вышли оттуда, я увидел, что Роберт Пил разговаривает с Томом. Том был, по-видимому, в восхищении от того, что Роберт ему рассказывал. Пил пришел проститься со мной, потому что он тоже уезжал на вакации домой. Надо сказать, что его ко мне отношение со времени истории с Полом ни на минуту не изменялось.

При первом удобном случае Том отвел батюшку в сторону, и, возвратившись ко мне, батюшка меня обнял и пробормотал сквозь зубы: «Да, да, из него выйдет человек!» Матушка тоже хотела знать, что это такое, но батюшка мигнул ей, чтобы она подождала и что после все узнает. По нежности, с которой она вечером меня обнимала, я видел ясно, что сэр Эдвард сдержал слово.

Батюшка и матушка предлагали мне съездить на неделю в Лондон, но мне так хотелось поскорее увидеть Уильямс-Хауз, что я просил их ехать прямо в Дербишир. Желание мое было исполнено, и уже на другой день мы пустились в путь.

Не умею выразить, какое сильное и сладкое впечатление произвели на меня после этой первой разлуки объекты, знакомые с самого младенчества: цепь холмов, отделяющая Чешир от Ливерпуля; тополиная аллея, ведущая к нашему замку, в которой каждое дерево, колеблемое ветром, казалось, приветствовало меня; дворовая собака, которая чуть не оборвала цепь, бросаясь из конуры, чтобы приласкаться ко мне; миссис Денисон, которая спросила меня по-ирландски, не забыл ли я ее; мой птичник, по-прежнему наполненный добровольными пленниками; добрый Сандерс, который, больше по доброй воле, чем по обязанности, вышел навстречу молодому господину. Я обрадовался даже доктору и Робинсону, хоть прежде ненавидел их за то, что, как я уже говорил, меня отсылали спать, как только они приходили.

В замке все было по-прежнему. Каждая вещица стояла на старом своем месте: батюшкино кресло у камина, матушкино – у окна, ломберный стол – в углу направо от дверей. Каждый из них во время моего отсутствия продолжал вести жизнь спокойную и счастливую, которая должна была по гладкой и ровной дороге довести его до могилы. Один только я переменил путь свой и доверчивым веселым взором обозревал новый горизонт.

Прежде всего я отправился к озеру. Батюшка и Том остались позади, а я пустился со всех ног, чтобы на целую минуту раньше увидеть мой любезный бриг. Он по-прежнему красиво покачивался на старом месте: прекрасный флаг его развевался по ветру, шлюпка стояла, причаленная в бухте. Я лег в высокую траву, наполненную дятловиной и другими цветками, и плакал от радости.

Батюшка и Том пришли, мы сели в шлюпку и поплыли к бригу. Палуба была накануне вычищена и натерта воском: ясно, что в моем водном дворце меня ждали. Том зарядил пушку и выстрелил. Это был призывный сигнал экипажу.

Минут через десять все наши шестеро матросов были уже на бриге.

Теории судоходства я не забыл, а упражнения в гимнастике сделали меня еще сильнее. Не было ни одной работы, которой бы я не исполнил быстрее и отважнее лучшего из наших матросов. Батюшка и радовался, и боялся, видя мою ловкость и проворство, Том хлопал в ладоши, матушка, которая тоже пришла и смотрела на нас с берега, беспрестанно отворачивалась.

Позвонили к обеду. По случаю моего приезда к нам собрались все наши знакомые. Доктор и Робинсон ждали нас на крыльце. Оба расспрашивали о моих успехах и, казалось, были очень довольны, узнав, что за год я так многому научился. Сразу же после обеда мы с Томом пошли стрелять в цель. Вечер по-прежнему оставался исключительно в распоряжении матушки.

С самых первых дней жизнь моя здесь приняла прежнее течение: я везде занял свое прежнее место и через неделю год, проведенный в школе, казался мне уже сном.

О, прекрасные, светлые дни юности! Как скоро они проходят и какие неизгладимые воспоминания оставляют на всю жизнь! Сколько важных событий, случившихся впоследствии, совершенно изгладились из моей памяти, а между тем я помню все подробности вакаций и времени, проведенного в школе, дней, наполненных трудами, дружбой, забавами и любовью, дней, в которые мы не понимаем, отчего бы и вся жизнь не могла протечь точно таким же образом…

Пять лет, которые я провел в школе, пронеслись как один день, когда я смотрю назад, мне кажется, будто они озарены были совсем не тем солнцем, как остальная моя жизнь, – какие несчастия не терпел я впоследствии, я благодарю Бога за мои юношеские года, я был счастливым ребенком.

Мне пошел уже восемнадцатый год. В конце августа батюшка и матушка, по обыкновению, приехали за мной, но в этот раз они объявили мне, что я навсегда должен проститься с Гарро. Прежде я с удовольствием помышлял об этой минуте, но тут испугался.

Я простился с доктором и товарищами, с которыми, впрочем, никогда не жил в большой дружбе. Единственным моим приятелем был Роберт Пил: но он уже с год назад перешел из колледжа в Оксфордский университет.

Вернувшись в Уильямс-Хауз, я принялся за прежние занятия, но на этот раз батюшка и матушка как будто удалялись от них, даже Том, хоть он и не отставал от меня, по-видимому, лишился прежней своей веселости. Я не понимал, что это значило, но общая печаль подействовала и на меня. Однажды утром, когда мы пили чай, Джордж принес пакет, запечатанный большой красной печатью с гербом. Матушка поставила на стол чашку, которую уже поднесла было ко рту. Батюшка взял письмо, пробормотав: «Ага!» – как делал обыкновенно, когда в нем боролись два противоречивых чувства, потом перевернул его несколько раз в руках и, не решаясь распечатать, сказал мне: «На, Джон, это касается тебя». Я распечатал пакет и нашел в нем патент на чин мичмана с назначением на стоящий в Плимуте корабль «Трезубец» под командой капитана Стенбау.

Наступила наконец давно желанная мною минута! Но когда я увидел, что матушка отвернулась, чтобы скрыть слезы, когда услышал, что батюшка насвистывает «Правь, Британия», когда сам Том произнес не слишком твердым голосом: «Ну, батюшка, ваше благородие, теперь уже и взаправду», – я ощутил такое потрясение, что выронил пакет из рук и, бросившись к ногам матушки, со слезами схватил ее руку.

Батюшка поднял пакет, перечитал раза три или четыре письмо, чтобы дать пройти этому первому взрыву чувств. Потом, когда ему показалось, что уже довольно слез, которые, впрочем, и сам в душе ощущал, но называл слабостью, он встал, кашлянул, прошел раза три по комнате, покачал головой и сказал, остановившись против меня:

– Полно, Джон, ты уже не ребенок.

При этих словах я почувствовал, что руки матушки теснее обвили мою шею, как будто безмолвно противясь необходимой разлуке, и я продолжал стоять на коленях перед ней.

С минуту все молчали. Потом цепь, которая меня удерживала у ног матушки, понемногу ослабла, и я встал.

– Когда же ему ехать? – спросила матушка.

– Тринадцатого сентября он должен быть на корабле, а сегодня первое, шесть дней мы еще можем пробыть здесь, а седьмого отправимся в дорогу.

– А я с вами поеду? – спросила робко матушка.

– О да, да! – вскричал я. – Я хочу расстаться с вами как можно позже.

– Спасибо, спасибо тебе, мой милый, мой добрый Джон, – сказала матушка с невыразимой признательностью, – ты наградил меня этими словами за все, что я для тебя вынесла.

В назначенный день мы отправились в путь все вместе: батюшка, матушка, Том и я.