Читать книгу Аномальная зона - Александр Филиппов - Страница 34

Оставшись в одиночестве, Эдуард Аркадьевич пребывал в полуобморочном состоянии. Последнее, что помнил он из предшествующих беспамятству событий: было падение с вертолёта в зелёную бездну и свист ветра в ушах. И сразу после этого – ужасное пробуждение, повязка на глазах и злобные, пещерные какие-то, нелепые старики, и от этого ещё более страшные в своей нелепости…

Что с ним? Где он?

Марципанов опять оглядел помещение. Типичная камера для одиночного содержания преступников. Присмотревшись, определил, что и стол, и массивный деревянный табурет крепко прихвачены скобами к некрашеному дощатому полу. Кровать, на которой он лежал, была жёсткой, не иначе как с пружинной сеткой, какие и не выпускают теперь. Тощий матрац подозрительно похрустывал при каждом движении тела – соломой он набит, что ли?

Эдуард Аркадьевич осторожно пошевелил конечностями. Ноги свободны, движения в коленях безболезненные. Руки примкнуты за запястья наручниками к лежаку, но тоже вроде целы. А вот спину ломит, и поясницу. Видать, ими он о землю и приложился. Удивительно, что вообще жив остался, не переломал ничего. Вертолёт хотя и завис над деревьями, но всё равно оставался на высоте девятиэтажного дома, не меньше…

Замок в двери – специальный, тюремного типа, открываемый огромным двадцатисантиметровым ключом, он видел такие раньше в следственных изоляторах, – скрежетнул ржаво.

Марципанов напрягся: неужто вернулись эти жуткие старики бериевской выучки? Слава богу, нет. В камеру вошёл строгий и подтянутый, тоже перепоясанный портупеей, молодой человек. На погонах его полушерстяной гимнастёрки алело по одной лычке. Эмблемы в тёмно-синих петлицах тоже ни о чём не говорили – звезда в окружении овала из колосьев пшеницы. У стариков, помнится, петлиц и вовсе не было.

Стремительно шагнув к лежащему правозащитнику, военный пошарил в кармане галифе, извлёк маленький ключик и поочередно отомкнул им наручники.

– Извините, вы не объясните мне, где я, собственно говоря, нахожусь? – попытался получить хоть какую-то информацию Эдуард Аркадьевич, но вошедший пролаял сурово:

– Молчать! Не разговаривать! Встать! Руки назад! Лицом к стене!

Марципанов поспешно подчинился, встал, как велели, упершись лбом в шершавую стену, испуганно подняв плечи: вдруг опять начнут бить по беззащитной, наболевшей спине?

Но его не тронули в этот раз.

– Приступить к раздаче пищи! – рявкнул военный.

Скосив глаза в сторону, Эдуард Аркадьевич увидел, как в камеру, толкая перед собой низкую тележку на колёсиках, вошёл пожилой мужик. Одет он был по-иному: в куртку и штаны, напоминающие пижаму в серую и чёрную вертикальную полоску, в такой же полосатой матерчатой кепке со сломанным ровно посередине козырьком. Слева на груди, на кармане куртки, у него был аккуратно пришит квадрат белой материи с буквой и цифрами.

«Заключённый!» – догадался правозащитник и сразу вспомнил, как зовут в зонах таких зеков из хозобслуги – баландёр!

Заключённый загремел посудой и черпаком, склоняясь над тележкой с солдатскими термосами. Через минуту он управился и поволок прочь из камеры свою дребезжащую повозку.

– Повернись! – скомандовал Марципанову надзиратель.

Эдуард Аркадьевич с готовностью обернулся. Держа руки за спиной, как велели, он вновь обратился было к военному:

– Товарищ… э-э… командир… Будьте любезны…

– Молчать! – гаркнул, багровея лицом, надзиратель. – Тамбовский волк тебе товарищ, морда шпионская! – И, взяв себя в руки, приказал уже спокойно: – Приступить к приёму пищи!

– Обуться можно? – с заискивающей улыбкой спросил Марципанов, неуютно чувствуя себя в носках.

– Валяй! – кивнул тюремщик.

Правозащитник проворно нырнул под кровать, извлёк ботинки – растерзанные, без шнурков, с разрезанной поперёк подошвой, из которой, он знал это давно, у арестантов выдергивали металлическую пластину-супинатор.

Понаблюдав минуту, как нерешительно, горбясь, пристраивается за столом заключённый под стражу, надзиратель вышел из камеры, заперев за собою дверь.

Эдуард Аркадьевич, плохо соображая, тупо обозрел скудно сервированный баландёром стол. В одной алюминиевой миске – какое-то мутное хлёбово. В другой комок склеенных зёрен вроде перловки – каша. Кусок чёрного хлеба. Глиняная кружка с тёмной жидкостью. Деревянная ложка с обгрызенными краями. Всё.

Есть не хотелось. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Марципанов с отвращением помешал грубо выточенной из деревянной чурки ложкой содержимое миски. Напоминает клейстер, которым клеила обои в комнате когда-то давно бабушка. Каша, похоже, была тоже мало съедобна. С любопытством взял хлеб, понюхал. Пахнет кислыми дрожжами. Отщипнул кусочек. Липнет к пальцам, словно оконная замазка. Пожевал. На вкус примерно такой же. Глина в него подмешена, что ли? Или толчёная кора древесная? В любом случае употреблять в пищу это определённо нельзя…

Он отодвинул миски и в задумчивости подпёр подбородок обеими кулаками. Несмотря на очевидную реальность происходящего, казалось, что ему снится страшный и затянувшийся неимоверно сон.

Куда он попал? В сумасшедший дом, где власть захватили буйнопомешанные, одержимые бредовыми идеями сталинизма? А может быть, он на съёмочной площадке какого-то кинофильма из прошлой жизни? По произведениям Солженицына или Шаламова… Вполне вероятно. Сейчас это модная тема – репрессии, ГУЛАГ, невинные жертвы. Ну, конечно, кино! А снимающиеся в нём актёры так увлеклись, вжились в образ, что разыгрывают сцены со случайно попавшим сюда, ни о чём не подозревающим зрителем… «Или нет! – осенило вдруг Марципанова. – Это какая-то телепередача. Реалити-шоу, дурацкий розыгрыш. Над ним поиздеваются вволю, выставляя в нелепом свете, а в конце войдёт телеведущий и сообщит торжественно: улыбнитесь, вас снимают скрытой камерой!» Ну, конечно, как же он сразу не догадался, досадовал на себя Эдуард Аркадьевич, купился на такую примитивную шутку. Вроде говорящей головы на тарелке, которую подсовывают в подобных передачах посетителям ресторана. И всякий раз они визжат в ужасе вместо того, чтобы сообразить спокойно и трезво, что такого всерьёз просто не может быть. Кто подаст вам на блюде отрезанную человеческую голову в точке общепита? Как отчленённая голова может заговорить? Да никак, естественно, ни при каких обстоятельствах! Но мы всё равно иррационально пугаемся, вскрикиваем…

Точно так же и здесь, думал, испытывая огромное облегчение от своей догадки Марципанов. Какой может быть сталинский лагерь в двадцать первом веке? Это же очевидная чушь! Но он поверил, стушевался. Да и как не стушеваться, если перед тем шмякнулся из летящего вертолёта и, по всем прикидкам, должен был расшибиться в лепёшку! Тут не то что в действующий ГУЛАГ – в чёрта поверишь!

«Где, кстати, может быть эта скрытая камера?» – озаботился Эдуард Аркадьевич. – И сам же ответил: да где угодно. При нынешних технологиях объектив размером с горошину не различишь ни в складках цемента под потолком, ни за решёткой окна, ни в нише с электрической лампочкой…

Осознав, что сейчас на него, возможно, смотрят миллионы любопытных глаз телезрителей, Марципанов приосанился, выпрямился за столом, принял независимую позу, насколько это возможно, и даже принялся с кривой ухмылкой барабанить кончиками пальцев по доскам столешницы – я в норме, не сломлен, мол!

В принципе, конечно, здорово придумали эти гады-телевизионщики. В другой ситуации и сам Эдуард Аркадьевич вволю похохотал бы над ошалевшим от неожиданности современником, попавшим в лагерный ад. Правда, розыгрыш относится к разряду жестоких, на грани фола. А если вспомнить удары по лицу, наручники, то, пожалуй, устроителей шоу и засудить можно будет. Стребовав приличную сумму за моральный и физический ущерб. Тем более что в свидетелях недостатка не будет. Речь вести надо, пожалуй, о миллионе долларов. Или евро… Ладно, об этом потом подумаем. А сейчас подыграем пока. Ведь в наше время любая известность, даже скандальная, дорогого стоит. Слава богу, не при сталинизме живём…

В этот момент как раз кстати скрежетнул замок на двери.

Эдуард Аркадьевич физически ощутил, как впился в него, наверняка взяв крупным планом, объектив скрытой камеры. А потому он повернулся лицом к вошедшим, закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди, откинулся гордо и, независимо подрагивая носком ботинка, скривил губы в многообещающей злорадной усмешке.

Давешний молодой надзиратель, перешагнув порог, посмотрел на арестанта, на миски с нетронутой баландой и кашей, нахмурился, спросил официальным тоном:

– Та-ак, гражданин заключенный… Почему не приступаем к приёму пищи?

Марципанов представил, как задохнулись сейчас от волнения, взирая на эту сцену, телезрители, заявил с пафосом:

– Я отказываюсь употреблять то дерьмо, которое вы называете пищей!

И величественным жестом смахнул рукой миски со стола на пол.

Он ликовал в душе, понимая, что выглядит сейчас со стороны эффектно – гордым, независимым, неустрашимым…

Надзиратель угрюмо посмотрел на сброшенную посуду, на лужицу баланды, растёкшуюся по полу, и покачал головой:

– Ну-ну… В бараке бы тебя за это придушили… Ну ничо-о… Через пару недель чужую блевотину языком с пола будешь готов слизать, лишь бы с голоду не подохнуть.

– Я… я объявляю голодовку! – вскинулся правозащитник. – Пока мне не пригласят адвоката и не предъявят обвинения!

Надзиратель, с трудом сдерживаясь, предупредил официальным тоном:

– Голодовка является злостным нарушением режима содержания. И наказывается водворением в карцер… Впрочем, – он пристально всмотрелся в Марципанова, – в отношении подследственных, пытающихся путём голодовки уклониться от дачи показаний, может быть применено принудительное кормление! – и вышел.

Эдуард Аркадьевич самодовольно приготовился к тому, что именно сейчас, судя по всему, и наступит кульминация шоу. В эту бутафорскую кутузку войдут наконец его устроители и на их предложение улыбнуться в скрытую камеру, он не будет прыгать от счастья, рыдать от радости и с облегчением хвататься за сердце, а поведёт себя сдержанно, с достоинством, усмехнётся снисходительно на нелепый розыгрыш – дескать, кого напугать вздумали… Ну, право, как дети малые!

Дверь с визгом и скрежетом распахнулась. Но покаянных телевизионщиков за ней не оказалось. В камеру вошли всё те же, уже знакомые ему, садисты-маньяки – Акимыч и Трофимыч, а с ними молодой надзиратель. Стариканы на этот раз почему-то были облачены в белые медицинские халаты, завязанные тесёмками на спине. За ними маячил, топчась, баландёр с цинковым ведром в руках и какими-то гибкими шлангами.

Затянутый в портупею молодой охранник шагнул вперёд.

– Встать! Руки за спину! Отойти к стене! – рявкнул он, рдея щеками, на Марципанова.

Кошмар продолжался. У Акимыча и Трофимыча были постные официальные лица. Зек с ведром лыбился, обнажая огромные жёлто-чёрные зубы, и украдкой, из-за спин надзирателей, демонстрировал правозащитнику ведро и свёрнутые в кольцо трубки.

– Гражданин арестованный, – звенящим от торжественности голосом провозгласил молодой тюремщик, – в соответствии с инструкцией сорок шесть дробь пятнадцать от восьмого февраля пятьдесят первого года к вам будет применена процедура принудительного кормления.

– Я… я протестую! – с негодованием отшатнулся Эдуард Аркадьевич.

– Пр-риступить! – скомандовал надзиратель.

Акимыч и Трофимыч решительно шагнули к правозащитнику. Один ловко, без размаха, ткнул его в солнечное сплетение, второй, когда Марципанов согнулся, по-рыбьи открытым ртом хватая воздух, сноровисто завёл ему руки за спину и защёлкнул на запястьях стальные браслеты. Крепко придерживая Эдуарда Аркадьевича за плечи с двух сторон, стариканы посадили его на табурет спиной к столу. Не перестававший улыбаться баландёр услужливо подал шланг.

Кто-то больно схватил за волосы правозащитника, оттянул его голову назад.

– А-а-а… – завопил было Марципанов, но в этот момент ему в рот вставили какую-то металлическую штуковину. «Кр-р-ак!» – щёлкнула она, и Эдуард Аркадьевич застыл с распахнутыми челюстями.

Тут же один из дедков размотал резиновый шланг и ловко, без усилий, протолкнул конец в глотку Марципанову. На другой конец надели объёмистую воронку.

Зек зачерпнул из ведра полную кружку жидкой бурды и передал деду. Содержимое было тут же перелито в приподнятую над головой правозащитника воронку, а оттуда с клокотанием устремилось в его желудок.

– Ещё кружечку, – потребовал дед. Приняв от баландёра, взболтал жидкость грязным указательным пальцем. – Тепленькая, в самый раз!

Эдуард Аркадьевич протестующе замотал головой, но один из дедков крепче схватил его за волосы и за подбородок:

– Не шали у меня! А то всю лохань выпростаем – из задницы потечёт!

Противно булькнув, содержимое ещё одной кружки перетекло в чрево правозащитника.

– А теперь за папу, ещё глоточек, – веселился дед.

– И за маму!

– И за хозяина!

– Бульк! Бульк! Бульк! – отзывался, надуваясь, словно футбольный мяч, желудок правозащитника.

– Ну будя, пожалуй, – наконец объявил один из дедов. – Теперь, падла, с голоду точно не сдохнет. И допрос третьей степени запросто выдержит!

Зонд, словно ядовитая гадюка, выскользнул из пищевода правозащитника.

– В следующий раз, если жрать откажешься, мы тебя через задницу кормить будем, – сообщил радостно Марципанову, демонстрируя мокрый шланг, жуткий старик. И добавил мстительно: – Через эту же кишку!

С чувством хорошо исполненного долга вся процессия, включая зека с опустевшим ведром, удалилась из камеры. Эдуард Аркадьевич вновь остался один. В животе его мерзко урчала, бурля и переливаясь, баланда.