Читать книгу Вслух. Стихи про себя - Александр Гаврилов - Страница 2

Теплой весной 2011 года у меня зазвонил телефон; неведомый женский голос звал встречаться. Оказалось, что «Авторское телевидение» – студия, к чьим работам я привык относиться с восторгом – договорилось с каналом «Культура» о том, что они тоже попробуют сделать программу о современной поэзии. «Тоже» не в том смысле, что такая программа уже существовала, а в том, что другие уже пробовали, но без особого успеха. И вот теперь за дело брался сам Малкин. Анатолий Григорьевич – великий телевизионный продюсер, человек, ухитряющийся энергичную оптимизацию расходов сочетать с рыцарственной преданностью телевидению смыслов. Это странная и сложная роль. Программы, которые он создает, даже если они выматывают всех сотрудников насухо, позволяют людям долгие годы гордиться тем, что они сделали вместе.

Женщина, которая мне позвонила, была Людмила Сатушева, – бессменный шеф-редактор программы «Вслух». Люся пришла и сказала: «Мы хотим делать программу, мы спрашивали у разных поэтов, и все говорили нам – „С этим на одном поле не сядем, про этого вообще нечего разговаривать, этот злодей, этот негодяй“. И единственная фигура, к которой ни у кого не было существенный претензий это, Саша, Вы. Соглашайтесь, будете ведущим». И я согласился.

Телевидение – очень просто выстроенный балаган: либо в нем есть столкновение эмоций, либо на экране ничего не происходит. Кроме того, на современной русской культуре очень различим отпечаток 1960-х, десятилетия культурной экстраверсии, со стадионными читками Евтушенко и Вознесенского, с читками до утра у памятника Маяковскому. Поэтому всем очень хочется и кажется естественным, чтобы поэты бились за право называться королем.

По счастью, мы хорошо понимали, что никакого ристалища, никаких гладиаторских боев не может быть. Так не работает культура, так не работает поэзия. Об этом замечательно написал Мандельштам в эссе «О природе слова»: «Никакого „лучше“, никакого прогресса в литературе быть не может, хотя бы потому, что нет никакой литературной машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать». Лермонтов не отменяет Пушкина, «Волшебная гора» Томаса Манна ничем не лучше и не хуже «Одиссеи» Гомера.

Вместе с Люсей мы придумали для программы формат «как-будто-бы-состязания». Для каждой программы мы довольно условно выбираем тему «Поэт и…» что-нибудь: «Поэт и его семья» или просто «Семья», «Поэт и творец мироздания», «Поэт и театр», «Поэт и Пушкин». Два старших поэта (условно говоря «старших», на этих креслах бывали люди очень юные) говорят о том, как устроена их собственная жизнь в поэзии и как в тех или иных аспектах они взаимодействуют с внешним миром. А два, условно говоря, молодых поэта (например, молодым поэтом в этой программе был Аркадий Моисеевич Штыпель, родившийся в 1944 году) – два условно молодых поэта читают перед публикой, мэтры дают им советы, если молодые поэты в таких советах нуждаются, после чего мы проверяем, на что способна публика. Вот два молодых поэта: кого публика смогла услышать? И тот прочитает им в подарок заключительное стихотворение программы.

Уже делая эту программу, я с восхищением констатировал какой неимоверный цветник – сегодняшняя русская поэзия. В ней одновременно работают десятки литературных направлений, сложно «переопыляющих» друг друга. Это культурное состояние, схожее с знаменитым серебряным веком. Никаким шестидесятым, никаким семидесятым, никаким тридцатым не снилось ничего похожего на то, что происходит в сегодняшней русской поэзии.

Но было и неприятное открытие: это изобилие обернулось очень большой раздробленностью: даже поэты одного поколения редко слышат друг друга. Люди, входящие в поэзию, часто предпринимают этот шаг без существенного багажа. Поэты советских времен, не вошедшие в школьную программу, даже великие, как Арсений Тарковский, или Давид Самойлов, или Николай Рубцов, или Юрий Кузнецов, сегодняшними, активно живущими поэзией молодыми людьми, редко оказываются прочитаны. Я ожидал, что мы будем работать с гораздо более компактным сообществом, в котором плюс-минус все за всеми в пол глаза приглядывают. Нет, это не так. Это кошачья стая. В испанском языке есть такая идиома – пасти котов, и параллельная ей – кошачий пастух. Сейчас это чаще всего употребляется в значении «управление творческими проектами»: когда каждый идет куда-то, куда ему заблагорассудилось, но в принципе скоты должны двигаться плюс-минус в одну сторону. Сегодняшняя русская поэзия – это огромная, очень красивая стая котов, каждый из которых ходит сам по себе. Но мне кажется (и мне хотелось бы надеяться), что отчасти наш проект помогает тому, чтобы поэты увидели друг друга.

За пять лет программы мы показали российскому зрителю больше 150 поэтов. От Ивана Жданова до Михаила Еремина, от Евгения Евтушенко до Веры Полозковой, от Валентина Гафта до Ольги Седаковой. Странным образом, отчасти из-за большой рассеянности современной культуры, отчасти из-за девальвации поэтического слова как такового, всякий раз, когда я разговариваю с людьми о современной поэзии, люди готовы скорее к тому, что я буду говорить об упадке. «Где наш Пушкин? Где наш Некрасов? Где наш хотя бы Евтушенко?» (хотя он еще вполне себе жив), – восклицают читатели поэзии прошлых лет. А я вынужден свидетельствовать, с восхищением и благодарностью, грандиозный расцвет, очень сложное цветение. Массового читателя, видимо, больше всего устраивал бы одинокий цветок гвоздички, торчащий из зеленой клумбы: все вместе идем и читаем одного единственного Бродского (или Рождественского), а больше никого не читаем. Но то, что вижу я, больше всего похоже на усыпанный гроздями куст сирени, где каждый цветок цветет отдельно и они покрывают огромное пространство этим кипением красоты.

Александр Гаврилов