Читать книгу И взошла звезда полынь - Александр Жданов - Страница 2

1

Меня расстреляли ранним утром на дальних путях железнодорожной станции между кирпичной стеной и одиноким отцепленным вагоном-теплушкой. Люди в чёрных кожаных куртках даже не дали мне обуться – просто вытолкали из вагона, и я шла почти босиком, в одних чулках. Мне приходилось делать широкие шаги, чтобы шагать только по шпалам, потому что наступать необутой на острые камни и гальку на путях было нестерпимо больно. Но шагать широко мешала длинная юбка, которая к тому же всё время цеплялась то за камни, то за болты на рельсах. Я спотыкалась, оступалась, чуть не падала. А те трое в куртках только подталкивали меня в спину и посмеивались.

Я шла и задавала себе только два вопроса: почему изо всех пассажиров вагона выбрали именно меня? Почему я оказалась в вагоне рядом с незнакомыми людьми без обуви? Второй вопрос беспокоил сильнее. К боли физической добавлялись душевные страдания – невыносимо стыдно было идти разутой да ещё вдобавок подгоняемой тремя типами.

А ведь действительно других не тронули. Ни толстолицего господина в котелке, ни тощего и длинного, как жердь, офицера. На офицере не было формы, он был одет, как мещанин, вертел в руках картуз, но только слепой не увидел бы военной выправки, не заметил бы, как он закидывает ногу за ногу – словно старается не задеть себя и других шпорами. Гадкий осадок на душе оставило и поведение офицера. Когда меня выводили, он откинулся назад, опёрся головой о перегородку в вагоне, прикрыл глаза, всем своим видом показывая, что дремлет. Я понимала, что он не мог бы кинуться на мою защиту, не стал бы даже пытаться отбить меня у внезапного патруля, но то, как он самоустранился было противно.

Когда меня подвели к стене, я поначалу даже вздохнула облегчённо: мучения мои, хоть на время прекратились. Я стояла у стены, смотрела перед собой и видела только пустой отцепленный товарный вагон. Почему-то хорошо запомнилась чёрная кованая решётка – слишком изысканная для станционной ограды. А ещё запомнились полуоторванная и болтавшаяся на гвозде доска и надпись мелом на стенке вагона. Это был какой-то номер. Я запомнила – 217. И еще подумала, хорошо, что дочка осталась у мамы в Киеве.

Один из трех, приведших меня сюда, что-то говорил. В сознании застревали только отдельные слова – «революционная законность… наймиты империализма». Остальные слова было не разобрать из-за внезапного резкого звука: где-то над головами завыла сирена – и в сердце мне ударила пуля.

* * *

Вой сирены перелился в сигнал будильника, сильно болело сердце. Он не понял, от чего проснулся – от этой боли, или всё же будильник разбудил. С минуту полежал, приходя в себя, прислушиваясь к организму. Сердечная боль не отступала. Даже позвать жену не было сил. Он все же дотянулся до тумбочки, на которой лежал тяжёлый том. Кое-как дотронулся правой рукой и сбросил книгу на пол. На грохот вбежала жена.

– Плохо мне, Галя. Сердце, – сумел он прошептать. Но мог и не говорить. По его виду жена поняла всё и бросилась к телефону вызывать «Скорую».

По дороге в больницу Олег Павлович пытался понять, почему приснился такой сон и почему во сне он был женщиной.

2

Когда начинался полёт тополиного пуха, Якову Исидоровичу делалось очень плохо. Он становился беспокойным, издерганным, побаливало сердце. Яков Исидорович начинал суетиться, не находил себе места, и его постоянно мучило неодолимое желание уединиться, запереться в комнате. А ещё лучше было бы уехать на время из города. В городе жарко, душно. Хорошо бы за город, на дачу. Там нет тополей, там только фруктовые деревья – яблони, вишня.

А там, на даче Яков Исидорович почему-то часто вспоминал бабушкины слёзы. На летние каникулы приехал погостить двоюродный брат. Первое же утро мальчишки начали со сражения: дрались подушками. Дрались и хохотали. А потом… То ли он треснул брата слишком сильно, то ли подушка за что-то зацепилась, только наперник с треском разошёлся по швам – и по комнате полетели пух и перья. А за окном, как продолжение их сражения, мела тополиная метель. И мальчишки радостно кричали: «Снег! Снег!». Только бабушка вдруг заплакала. Опустилась на краешек дивана, а слёзы текли и текли.

Яша решил, что бабушке подушку жаль, и он весело подмигнул: «Да, ладно, мы сейчас всё соберём». Но бабушка покачала головой и тихо-тихо прошептала:

– Они тогда все подушки саблями вспороли. Как человеческие животы. И пух летал в домах и на улице – как с тополей. Боюсь я, когда летит тополиный пух.

Вот и сейчас летит пух – назойливо летит. А вместо тенистой дачи – палата № 217 на втором этаже больницы. И в окнах торчат кроны тополей, и летит, летит пух.

Неуютно было Якову Исидоровичу в этой палате. Кроме него, в ней обитали еще три пациента, но они, получалось, занимали почти всё пространство палаты – повсюду оставляли свои халаты, кружки с недопитым чаем, громко разговаривали, шумно двигались, шумно садились и вставали, даже дышали шумно. У них было лишь два занятия: они либо изводили соседа нескончаемым пересказом друг другу анекдотов, либо играли в карты. Впрочем, картами изводили больше. И не только потому, что играли до поздней ночи, хотя и это было мучительно: свет горел допоздна, Яков Исидорович не мог заснуть, прикрывал глаза полотенцем, но это не помогало. Не помогало, потому что один из игроков имел обыкновение во время игры внезапно выкрикивать: «В котёл попал, в котёл». Потом замолкал, и снова, когда Яков Исидорович, казалось, начинал засыпать, выкрикивал: «Ага, валент, валент». Именно так, валентом, он называл карту. Так продолжалось до тех пор, пока дежурная медсестра решительно не выключала свет. Но и после этого общительные приятели успокаивались не сразу, а долго ещё переговаривались в темноте.

Поэтому на пустующую пока последнюю койку Яков Исидорович взирал с опаской: что если и там обоснуется такой же болтливый картёжник. Койку заняли вечером – перевели из реанимационного отделения нового пациента. Яков Исидорович напрягся, но ненадолго: новичок лишь представился: «Олег Павлович», – и сразу отлегло от сердца, сразу почувствовал Яков Исидорович: всё теперь будет хорошо.