Читать книгу И взошла звезда полынь - Александр Жданов - Страница 3

К чему никак не мог привыкнуть вольноопределяющийся Виктор Радиковский, так это к виду убитых лошадей. Заметив в поле израненные осколками лошадиные бока с натянутой, как на барабане кожей, задранные вверх ноги, вывороченные взрывом внутренности, он невольно по-детски отводил взгляд и потом старался не смотреть туда.

Оно и шло из детства. Помнил он лето на даче, ему лет семь, он без спроса ушёл довольно далеко от дома – к оврагу. Любопытно было: нянька ведь оврагом Витюшка пугала, будто непослушных детей туда овражный утаскивает. Любопытно, но и боязно. Раз он стоял у калитки, а тут мальчишка года на два старше, внучатый племянник генерала Ивчина с соседней дачи: ну, что, малец, страшно, небось, к оврагу пойти? И он пошёл. Ноги деревенели, не сгибались, в животе было холодно, но он пошёл. Встал на краю, заглянул вниз – ничего страшного. И успокоился понемногу. Но тут мальчишки увидели мёртвую собаку. Труп уже тлел, над ним роились мухи, а генеральский гость схватил валявшийся здесь же длинный сук и стал колотить по трупу. Витюшок закричал и бросился домой. Прибежал с плачем, бросился к матери и прорыдал у неё на коленях.

Животных Радиковский жалел всегда, лошадей же жалел особенно. В Петрограде он видел, как их загоняли в тесные вагоны с небольшими оконцами вверху. Лошади нервно поводили головами, косили глазами и тревожно ржали. Словно ведали, что везут их в Пруссию на гибель. Вот помчится конь сквозь дым и свист пуль, повинуясь наезднику, и примет свинец в грудь первым.

Так и случилось, что первым впечатлением тогда ещё только вольноопределяющегося Радиковского на войне стала гибель лошадей. Под Каушеном барон Врангель повёл в атаку полуэскадрон. Атака была столь решительной и неожиданной для противника, что немцы открыли огонь, не успев поднять прицел, и в полуэскадроне пострадали в первую очередь лошади. Прямым попаданием картечи убило лошадь и под самим бароном. И людские потери были велики. Но Радиковскому запомнился конь незнакомого ему ещё поручика. Разрывом коню перебило ноги, вспороло живот. Падая, конь увлёк за собой всадника и придавил ему ногу. С трудом поручику удалось выбраться, для чего пришлось разрезать ремни. Хромая, поручик обошёл лежавшего на земле своего коня. Тот уже почти не бился, только тяжело дышал и преданно и с мольбою во взгляде смотрел на своего хозяина. Он склонился над конём, ласково потрепал его по шее, затем быстро вставил в ухо ствол револьвера, отвернулся, зажмурился и выстрелил. Потекла тёмная, почти чёрная кровь. Поручик, не оборачиваясь, убирал на ходу револьвер в кобуру… Радиковский стоял, потрясённый.

Нужна ли была столь яростная атака, в результате которой захватили-таки два особенно досаждавших немецких орудия? Нужна ли была атака, успех которой был оплачен гибелью почти всего полуэскадрона? Не лучше ли было вообще не спешить, не ввязываться сразу в боевые действия, а дождаться полного сосредоточения наших войск у границы, дождаться, когда завершена будет мобилизация, когда, наконец, подтянутся обозы? Радиковский задавал себе эти вопросы, но он уже и начинал понимать, что штурмы, атаки, и всё, что происходит на войне, случается не сами по себе, что они лишь часть больших сдвигов и передвижений.

Наверное, лучше было бы выждать, не вступать до времени в войну, но французы запросили помощи. Далеко в Европе, на Западном фронте, французская армия оказалась на грани разгрома, и была бы разгромлена. Но со стороны противоположной границы пришла помощь: спасая союзника, русские войска перешли границу Восточной Пруссии.

Продвигаясь вдоль железной дороги к Гумбинену, Первая русская армия генерала Ранненкампфа уже на следующий день встретилась у Шталупенена с немецкими силами. К концу дня немцы отступили. Ранненкампф предвидел скорое встречное сражение и посему стремился развернуть две пехотные дивизии для последующего охвата левого фланга противника. Предписав коннице Хана Нахичеванского двигаться через Каушен на Инстербург, Ранненкампф решил дать войскам днёвку – суточный отдых перед неминуемым сражением. Но у Хана Нахичеванского, по-видимому, были свои представления о субординации и необходимости исполнения приказов. Он отвёл конницу в тыл и не сдвинулся с места даже в разгар боя. Правый фланг русской армии оказался открытым. Именно здесь, на правом фланге, бой оказался исключительно кровопролитным.

Всего в версте от русских батарей проходило шоссе. По нему и двигались немецкие силы. С одной стороны, это облегчало их продвижение, с другой же, делало их почти открытой мишенью. Тем не менее, немцы обрушили на русские позиции мощный огонь – артиллерийский, пулемётный, даже аэроплан пролетел над батареями, сбрасывая бомбы. Редким огнём отвечали русские батареи, ибо снарядов не хватало.

Но кто может с точностью рассчитать наперёд военное счастье?! Хоть на правом фланге успех немцев был несомненен, на левом же две пехотные дивизии Третьего корпуса генерала Епанчина не только выдержали наступление, но и сумели перейти в контратаку. И немецкий правый фланг корпуса генерала Франсуа начал беспорядочное отступление.

Так в августе армия генерала Ренненкампфа под Гумбинненом нанесла поражение германским войскам. Германцы отступили и уже собирались оставить провинцию. А в Тильзит почти в то же время бескровно вошёл 270-й Гатчинский пехотный полк. И было бы, наверное, дальше неплохо: укрепились бы на занятых позициях, завершили бы мобилизацию, подтянулись бы резервы. Тут приоткрылась Радиковскому скрытая от него прежде сторона войны: не всё, что может показаться удачей, ею является. Быстрый, внезапный прорыв, то, что обычно ценится, на деле принёс не удачу, а затруднения. Любой прорыв, любой успех хороши, когда их можно закрепить. А вот этого-то и не получилось. Мобилизация в стране ещё продолжалась, сил не хватало, резервы и обозы растянулись, снабжение не поспевало.

Германцы же всё продумали и проанализировали. Германская ставка ослабила свои силы во Франции и перекинула часть их в Восточную Пруссию. Стоявшие во главе своей Восьмой армии фон Гинденбург и начальник штаба – Людендорф решили не связываться с Ренненкампфом, и разгромить действовавшую на юге провинции Вторую русскую армию генерала Самсонова. Несчастный генерал! Его армию командование стало подгонять, чтобы та успела отрезать пути отступления германцев. Отступление… Не было никакого отступления, был хорошо продуманный манёвр. Если бы не поспешные приказы, если бы не внезапный непонятный и возмутительный отход хана Нахичеванского, Самсонову было бы легче. Этого Радиковский понять и принять не мог. Он знал о единоначалии, верил, что все свято исповедуют и исполняют этот принцип, понимал, что необходимы слаженные действия. Одного не учёл молодой вольноопределяющийся: очень часто личные амбиции человек ставит выше всего остального.

А германцы в сражении под Танненбергом, сосредоточив превосходящие силы, заставили отступить оба наших фланга, а затем окружили центр. В итоге русские потерпели сокрушительное поражение. Французов спасли, но сами увязли. И лишь благодаря своевременным действиям Ренненкампфа, а также героизму Второго армейского корпуса под командованием генерала Слюсаренко, русским войскам удалось избежать окружения и с большими потерями отойти к границе.

Беда не приходит одна. В середине сентября в Тильзите погиб Гатчинский пехотный полк. Это было нелепо, необъяснимо Передовой немецкий отряд ворвался в город внезапно. На площади перед мостом через Мемель завязался бой, в котором русским пришлось отступить. А потом было отступление за город, бой у старого кладбища и гибель почти всего полка…

Таково было для Радиковского начало войны. Так встречала Восточная Пруссия. Солдат здесь удивляло всё – аккуратные дворы с кирпичными под черепицей сараями и конюшнями. Дворы чистые и ухоженные, в них не натыкался глаз на навозные кучи, беспорядочно сваленные дрова. Здесь и тулуп не швырнёшь где попало, недоумевали мужички. И уж вовсе удивляло, что местами даже тропинки в лес на полста метров были вымощены булыжником.

И мимо всего этого упорядоченного уклада, и рядом с ним всё двигалось: перемещались полки и дивизии, шли, растягиваясь и застревая тот тут то там, обозы, уходили в им одним ведомом направлении жители хуторов и деревень. А над всем этим висел неумолчный шум. Скрипели колёса телег и подвод, стукаясь друг о друга, ржали лошади, таща под окрики прислуги артиллерийские орудия. И вдруг где-то сквозь скрип колёс, лязг металла, конское ржание и солдатскую ругань пробивалась песня. И ругань стихала, и скрип и лязг, казалось, становились тише.

Ехали шагом. Радиковский, покачиваясь в седле, казалось, дремал. Но он вспоминал.

Как перед отправкой в Петрограде он и подобные ему в новенькой форме, поскрипывая ремнями и похлопывая подобранной где-то веточкой по голенищу сапога, важно ходили они по перрону. Они непрестанно улыбались, ловя в душе подъём, который приятно холодил хребет и живот. А потом уже в вагоне весь путь, книжные мальчики, твердили про себя в такт стуку колёс: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». И лишь позже, побывав в деле, они успевали мельком увидеть этот край мрачной бездны, но и того бывало достаточно.

Эта бездна была в глазах умиравших лошадей, не умевших сказать о своих страданиях, она была и в глазах умиравших солдат. Солдаты, конечно, могли бы сказать, но больше стонали и кричали, а в глазах их была не мольба, а гнев, отчаяние и ненависть. Это был гнев на непонятную им, мужикам, войну, отчаяние от того, что искалеченные, они никому не будут нужны; в глазах была ненависть к ним – офицерам и вольноопределяющимся, к этой белой кости, к этим стройным, и разговаривавшим и двигавшимся иначе, чистым, ухоженным и непонятным. «Нас-то, серую скотинку, силком на войну погнали. А вы с чего сюда заявились», – словно спрашивали те умиравшие. Они, не понимая, – ненавидели.

Тёмная бездна была и в такой банальной нелепице, как фронтовая вошь. Казалось бы: уж ты бережёшься, уж, не забывая о гигиене, плещешься, обливаясь даже холодной водой, чистишь ежедневно обмундирование, а глядь – ползёт по воротнику одна, другая, третья… И привыкаешь, а потом и вовсе рукой махнёшь. Тем более, что скоро понимаешь: следить за собой некогда, да и сил не остаётся. Вот и спишь часто, не раздеваясь и даже не скинув сапог.

– О чём задумались, Радиковский? – услышал он позади себя и узнал по голосу поручика Батуринцева. Тот подъехал и, не дождавшись ответа, сказал:

– Для вольноопределяющегося вы хорошо держитесь в седле. Откуда такой опыт? В имени получили?

– В имении? Нет. Да у нас и не было имения. Я ведь профессорский сын. А вот по соседству с нашей дачей стояла дача генерала Ивчина. Мне он казался стариком. Добрейшей души человек. Почему-то привязался ко мне, вероятно, потому что своих внуков не было. Он-то и научил меня держаться в седле.

– Вы сказали, что у генерала не было внуков? Вовсе не было?

– Мне думается, не было. Впрочем, однажды приезжал к нему на побывку внучатый племянник, кажется. Утащил меня как-то к оврагу, куда я ходить очень боялся. Но мы с ним так и не сошлись. Он был старше двумя годами, да и погостили они не более недели.

«Да, я был тот ещё сорванец», – подумал Батуринцев, но вслух не сказал, а лишь поинтересовался:

– Так вы студент?

– Университетский курс я окончил, – отвечал Радиковский, – и был ассистентом у профессора Одинцова. Диссертацию готовил.

– И с таковым багажом вы сюда? Под шрапнель? В неустроенность?

– Вот так, – только и ответил Радиковский.

Тем временем подъехали к тому, что можно было принять за усадьбу. Верно, усадьба и была здесь прежде, но сейчас оказалась заброшенной. Почему решили хозяева оставить – и, похоже, не вчера – добротный дом с не протекающей ещё крышей, двор с конюшней, сараями, великолепным яблоневым садом и прудком, осталось загадкой.

– Мы ещё потолкуем с вами, – спешиваясь, сказал Батуринцев. – А пока будемте устраиваться на ночлег.

В доме решено было разместить командира полка полковника Микульского с начальником штаба и сам штаб. Офицеры разместились в сараях, а конюшню быстро заняли наиболее расторопные и пронырливые солдаты, остальным пришлось разбрестись по саду и искать себе места, где можно было укрыться от ночного октябрьского холода.

На трёх яблонях в саду ещё висели плоды. Радиковский, который с детства любил и понимал сады с их цветением, плодоношением и увяданием, отметил про себя, что хозяева разбили сад с умом, подобрав сорта яблок так, что плодоношение растягивалось с августа по октябрь. Не успевали собрать урожай с одних яблонь, как поспевали плоды на других. Яблони словно передавали эстафету плодоношения одна другой.

Яблоки были сразу же сорваны и пущены в дело. Кто-то из солдат, сняв с себя рубаху, прошёлся с нею, как с бреднем, в неглубоком пруду – и скоро на прибрежной траве забилось полтора десятка карасей. Запахло костром и пекущейся рыбой.

В доме же не оказалось ни дров, ни угля, которым в Пруссии отапливались почти все печи и камины. Пришлось тащить полусырое топливо из сарая.

Полковник Микульский торопливо ходил от камина к поставленному неподалёку креслу и то и дело подгонял солдата, который безуспешно пытался разжечь в камине отсыревшие поленья. Солдат Авдеев стоял перед камином на коленях и изо всех сил раздувал огонь. Но только взлетала облачком неубранная зола, да дым ел глаза.

Микульский остановился перед приставленным к камину длинным бамбуковым стволом с сужающимся наконечником. Он недоумённо вертел его в руках.

– Послушайте, поручик, – обратился он к оказавшемуся рядом Батуринцеву, – не скажете, голубчик, к чему сия бамбуковая труба?

Батуринцев взял из рук полковника бамбук, повертел его в руках и, больше догадавшись, чем зная, приставил узкий конец к тлевшим поленьям, осторожно подул с другого конца. На дровах вспыхнуло красное пятнышко. Поручик подул увереннее – метнулось небольшое пламя.

– Так это для того, чтобы раздувать! – по-детски радуясь, воскликнул полковник. – Авдеев, голубчик, а ну-ка бери трубу, принимайся за дело.

Солдат поднялся с колен, отряхнул налипшие соринки и пыль, взял из рук Батуринцева бамбук. Через некоторое время в камине заметался огонь. Авдеев подбросил несколько поленьев. Сначала от сырого дерева пошёл парок, но дрова быстро обсохли, пламя охватило их, и скоро из камина уже доносился весёлый треск.

Довольный Микульский велел солдату подтащить кресло ближе, устало опустился в него, вытянул ноги к огню и неотрывно смотрел на пламя. Батуринцев осторожно вышел. Ему хотелось разыскать Радиковского.