Читать книгу Всегда живой - Александр Карпачев - Страница 3

– Мам?!

Тишина. Странно. Он кинул книжки на тумбочку, повесил куртку. Свет горел на кухне и в зале, но никого из родителей не было. А может, кто-то вернулся с работы, но вышел, например, к соседям или в магазин, а свет не выключил? Но тут он вспомнил, что сам не стал выключать, когда пошел в библиотеку, страшно не хотелось возвращаться в темную квартиру. Внутри неприятно похолодело: а если бы раньше пришел отец… Марк живо представил себе нудный разговор об экономии электричества и стоимости лампочек…

Марку было тринадцать, и он прекрасно знал, что электричество стоит копейки, да и замена перегоревшей лампочки не разорит семью. И ладно бы отец получал гроши, но он работал заместителем председателя городского суда, мать трудилась в отделе кадров мостостроительного треста, с окладом немногим меньше. У них даже имелось два из трех атрибутов удавшейся жизни: квартира и машина, дачи только вот не водилось, но не из-за отсутствия средств. Просто глава семейства не хотел связываться со строительством или покупкой, дача ему на фиг не была нужна, впрочем, как и многое другое.

Потом, правда, дача появилась, но именно в тот момент, когда жизнь стала рушиться, будто эта несчастная дача могла все исправить. Нет, конечно, заведена она была не для исправления, а для создания иллюзии, что как раз ничего и не рушится, наоборот, идет процесс созидания, дача вон строится. Да какая там дача! Всего лишь плохо разработанный участок с недостроенным срубом. По крайней мере, так выглядело это место, когда он последний раз там был. И он понимал – это уже не достроить и не разработать.

Стоит ли сейчас сруб пять на шесть метров, которому они крыли крышу оцинкованными стальными листами, или сгнил, сгорел, или растаскали его на бревна, или кто-нибудь достроил и пользуется? Марк ничего не видит из космоса. У Google Earth это место на поверхности планеты (56°50′ 22.48'' N 106°04′ 26.62'' Е) в недостаточном разрешении: участки в шесть соток просматриваются хорошо, кое-где видны строения, но не четко, и к тому же Марк забыл, какой участок принадлежал им – где-то с краю, чуть повыше на сопке, предпоследний ряд, или последний через дорогу, или ниже… нет, Марк уже не вспомнит, но если приедет, то найдет… там у них росла клубника, картошка и малина.

Выключил свет в зале и на кухне, оставил только в прихожей. Прошел к себе, щелкнул выключателем. У него была самая мощная во всей квартире лампочка – двухсотваттная. Далась она ему тяжело. Когда отец увидел это сияние, то начал орать – куда такая, да мы столько света нажжем! Благо мать была рядом – он же постоянно читает, и так у него уже зрение минус два с половиной, ты хочешь, чтобы оно еще больше село, сейчас зима, уже в шесть темно. Отец, конечно, не хотел, чтобы зрение у сына село, поэтому смирился. В первый же вечер лампочка начала плавить пластмассовую люстру. Марк забеспокоился: снимать люстру не хотелось, она ему нравилась, а жить с голой лампочкой – нет. Но пластмасса, немного помявшись, сумела приспособиться, застыла, утратив свою изначальную эластичность, и больше формы не меняла.

Собственных книг у Марка было немного, все они умещались на двух полках, которые он сделал своими руками и повесил над столом. Полки были так себе, книги тоже, но рядом была библиотека, где среди стеллажей можно было даже заблудиться.

На нижней, рядом с красным камнем, напоминающим приплюснутое куриное яйцо, вот уже полгода обитал украденный «Опрокинутый мир» Кристофера Приста. Умыкнуть книгу из библиотеки оказалось легко, гораздо сложнее было отважиться открыто поставить ее на полку, что называется, легализовать – на обложке у нее стоял номер из двух рядов цифр, как у дроби, а на семнадцатой странице библиотечная печать. Как объяснить, почему Прист так сильно загостился? Ничего лучшего, кроме: снова взял, перечитываю – в голове у Марка не имелось. Однако зря он переживал и готовил отмазку, никто на книжку внимания не обратил.

Как всегда после возвращения домой Марк взял камень и погладил его. Марк не помнил, откуда и когда он у него появился, казалось, что он был у него всегда. Камень имел свойство время от времени куда-то исчезать, но потом счастливым образом находиться. В камне было просверлено отверстие; вероятно, он служил кому-то украшением. Марк пару лет тому назад продел суровую нитку и повесил его на шею, выйти же на улицу в таком виде не решился, но нитку вынимать не стал.

На столе лежал прямоугольный кусок пятимиллиметровой фанеры размером с книжную страницу. С горем пополам вчера он сумел отрезать его от большого неровного куска, принесенного с соседней стройки летом. Пилил маленькой тупой ножовкой, купленной отцом для распила костей, более подходящей дома не было, так как у отца, по словам матери, руки не из того места росли. Что бы он ни делал руками, хотя делал он ими что-либо очень редко, все выходило криво и косо, так что держать приличные инструменты смысла не имело. Была вот эта ножовка, молоток, отвертка и пассатижи, ах да, еще топор, вечно спадающий с топорища. Перед употреблением отец замачивал его в ведре с водой, но это слабо помогало. Нельзя сказать, что и у сына руки росли из нужного места, но, по крайней мере, он старался. Но с такой ножовкой… срез получился неровный, а в нескольких местах фанера отщепилась. Хорошо, что в коробке с этими жалкими инструментами нашелся клочок крупной наждачной бумаги, кое-что удалось зашлифовать, но все равно края выглядели отвратительно. Да ладно бы только края, проблема была гораздо серьезней.

В субботу в школе ярмарка. Каждый ученик, за исключением младшеклассников, должен был принести на нее свою поделку и назначить ей цену. На ярмарку нужно было затащить еще и родителей, чтобы было кому купить понравившееся изделие, ну или хотя бы взять у них денег и купить что-нибудь самому.

Представьте себе подростка, у него и так в голове черт-те что творится, а тут еще эта ярмарка. Что-либо сделать для нее проблем не было, надо так надо: выпилим, выжжем, выточим, сошьем, свяжем. Но как выставить это на всеобщее обозрение, как что-то из этого купить? И вот такая картина: вы мальчик от тринадцати и старше, старшим, допустим, легче, но вот вы в том возрасте, когда все начинается. И вам нравится девочка, а она сделала какую-нибудь куклу, и вы хотите сделать девочке приятное, купить куклу… но как? Всем сразу станет ясно, что вам нравится девочка, иначе зачем мальчику кукла, а? И ведь все же знают, что младшей сестры нет, и он вообще один в семье. То-то и оно, да лучше сразу помереть… Или нет, так думают и чувствуют только социофобы, а нормальным пацанам все нипочем, и девочка, и кукла, и вышивка. Нормальные пацаны покупают эту вышивку-куклу-вязание, а потом зовут девочку в гости, чтобы она посмотрела, на каком почетном месте у тебя ее творение, и девочка приходит, когда родителей нет дома… Девочкам, как всегда, было проще – скалка, толкушка, доска, можно сказать, купила для мамы. А если у тебя никто не купит – ужас-ужас-ужас…

Вырученные средства шли в «Фонд мира». Шел 1982 год. С миром было тревожно. Марку как-то раз даже приснился атомный взрыв. Его обдало с ног до головы огненным жаром, случилась поллюция. Голых девочек он слабо себе представлял, нет, он видел скульптуры, картины, но это были ненастоящие женщины и они не снились. Где-то там далеко продавался «Плейбой» и даже, упаси господи, «Хастлер», но об этом он только читал. Знал он и о том, что существует порнография, но слабо представлял, что это такое, зато много знал про атомную бомбу, и представить ее себе было несложно, а кончить от нее еще легче.

Спать в мокрых трусах было противно, но снять он их не решился, боясь, что мать обнаружит его в постели совершенно голым. Впрочем, боялся Марк тогда напрасно, но он этого тоже не знал. Трусы, например, можно спрятать под подушку, а потом по-тихому утром натянуть под одеялом, никто бы и не заметил, ведь у него была своя комната, но ему казалось, что-нибудь высунется, или он забудет про трусы и пойдет в таком виде утром в туалет поссать.

Марку было стыдно за свою работу, настольная лампа высвечивала кучу дефектов доски, а как она будет смотреться при дневном свете? Нет, лучше про это не думать, надо думать, как исправить. А как исправить, когда тебе тринадцать лет, когда у тебя руки не оттуда и нет инструментов. Вот бы шлифануть край на станке – мечтал Марк. Но станки были в школе, и чтобы получить к ним доступ в неурочное время, надо было договориться с трудовиком или ходить в его любимчиках, или не так, чтобы договориться с трудовиком, надо быть его любимчиком, а чтобы быть любимчиком трудовика надо иметь ручки оттуда, а ручки у тебя известно откуда – замкнутый круг.

Эх, если бы наждачка была помельче, а кусок ее побольше… И вообще, надо было всю фанерину зашлифовать, а уж потом выжигать, тогда было бы не так стремно. Но уже поздно, поздно. Марк знал, что особо ушлые одноклассники, ссылаясь на жесткую необходимость пополнить фонд мира, как раз договорились и были допущены в мастерские, где вырезали несчетное количество разделочных досок, скалок и толкушек. Социофобы наподобие него сидели по домам и колдовали над тем, над чем могли.

Нет-нет, ничего такого сверхъестественного Марк и не собирался делать, он трезво оценивал свои возможности. Просто в августе ему купили «выжигатель». Прибор стоил недорого. Выжигать по дереву в те времена, когда Марк еще не знал других, было дико модно. Мастера с помощью этого нехитрого приспособления создавали целые полотна, которые даже продавались в магазинах. Там в основном были лакированные доски с пейзажами а-ля Левитан, с портретами а-ля Марина Влади в обнимку с Высоцким, или он в обнимку с Мариной, встречались и просто звери – тигры, олени, медведи, особой популярностью пользовались сразу три мишки в сосновом лесу ранним утром. Такие доски наряду с не менее модной чеканкой украшали скромные стены простой советской квартиры. Изготовляли их артельные люди, но были и одиночки-любители, и эти, конечно, делали не для продажи, а для себя, для души, так сказать.

Весь сентябрь тренировался, сначала у него даже ровную линию провести не выходило, а потом ничего, приспособился, начали получаться всякие кривые, наловчился менять температуру и давление на жало, и из-под его «кисти» стали выходить линии различной толщины, глубины и интенсивности «прожарки». И какой шел запах от дерева, ой, это вообще непередаваемо.

Набив руку, Марк замахнулся сразу на целое полотно. Волк и заяц из «Ну, погоди!» идут, обнявшись, по палубе круизного судна. Этот растиражированный кадр из мультфильма продавали в поездах глухонемые, продавали они еще много чего, но мать никогда у них не покупала дорожных безделушек, а в прошлом году почему-то взяла и купила эту овальную картинку в пластиковой рамке. Вероятно, она думала, что Марк повесит ее у себя в спальне, но он стеснялся, считал слишком детской, а вот полотно собственного изготовления…

В тот раз была использована та же фанера, что и сейчас. Правда, тогда Марк брал у друга лобзик для вырезания овальной формы, переломал три полотна, но овал у него получился, лобзик пилил ровно, фанеру не отщипывал. И вообще, картина тогда удалась, он даже покрыл ее лаком с двух сторон. А вот сейчас что-то не пошло. Может, все потому, что не для себя, а на продажу? Непонятно. Если бы не было того первого окрыляющего успеха, он бы и не взялся за это гиблое дело.

Кто ж такое купит?!

Марк смотрел на профиль древнеримского война и не знал, что с ним еще можно сделать. Этот профиль он встретил в одной исторической книге, что брал в библиотеке в том же сентябре. В это время он уже работал над волком с зайцем и успел пожалеть, что так поздно наткнулся на римлянина. Судя по головному убору, римлянин не был простым солдатом, а как минимум центурионом или даже легатом. Марк перевел его на кальку и отложил, ему хотелось выжечь этот профиль не на простой фанере, а на дереве, в круге, а еще лучше в овале, в березовом срезе, но он не знал, где такой можно достать.

Когда Марк начал выжигать римлянина, то думал, что у него получится точно такой же объемный профиль, как профиль Ленина на купюре в сто рублей, требовалось только держать перед глазами образец. Но сразу возникла проблема. Сто рублей была самая крупная купюра в СССР. У родителей стольники водились, но когда он попросил и объяснил, для чего, мать выдала напрокат только десятку, сказав, что зарплата была давно и ничего крупнее нет, а Ленин, он везде Ленин. Ага, как бы не так.

Эту купюру он не любил из-за ее цвета и аляповатого вида, но она была первая с Лениным, ведь на рубле, тройке и пятерке Ленина не наблюдалось. Кстати, почему? Ну, наверное, это были слишком мелкие деньги, не достойные портрета дедушки. Десятка была откровенно некрасивой, впрочем, как и двадцатипятирублевка. Ему нравились пятьдесят и сто, это были практически совершенные по дизайну купюры, одновременно значительные и лаконичные, с утонченным рисунком, благородным цветом и волшебным объемом, создающим иллюзию трехмерности.

Не касаясь раскаленным жалом фанеры, практически не дыша, он весь вечер пытался создать этот объем, но плавного перехода между подпалинами не выходило, лицо получилось каким-то пятнистым, а на щеке появились три оспинки-углубления. Работать над объемом дальше было бесполезно и опасно, можно сделать только хуже, а выжигать все заново не было времени.

Никто не купит!!!

А почему это тебе так важно, а, Марк? Нет, честно, он не знал, но подозревал. И в субботу подозрения подтвердились, а пока он только чувствовал. Убожество, убожество, убожество… И картина твоя убожество, и ты сам убожество.

Его осенило. А почему, собственно, кто-то должен купить, ты сам у себя и купишь, назначишь цену в пятьдесят копеек, попросишь у матери рубль и купишь. И позора избежишь, и еще с прибылью останешься.

Ну да, в субботу, когда он увидел все то великолепие, что народ может делать руками, стало немного поздно думать насчет позора. Благо он не позволил позору длиться долго, а быстро провернул задуманное, вызвав своей сообразительностью восторг учителей. Классная стояла с подругой химичкой, и та, увидев операцию, осуществленную Марком, быстро свернула треп и поскакала сообщить своим, что можно сделать, если уж совсем невозможно. Пока другие, смущаясь и краснея, бродили в фойе между столов с поделками, он уже бежал домой. Обратную сторону доски он лаком не покрывал, ее можно было использовать как подставку для сковородки, ну или как разделочную доску, но это уже не имело значения, мир был спасен, а позорного римлянина практически никто и не увидел. Доска лежала в сумке рядом с учебником истории для шестых классов.

Кто помнит учебник Агибаловой и Донского – поднимите руки! Я не буду даже описывать текстуру этой черной обложки, эти нечеловеческой красоты цветные средневековые картины – сказочные замки со стенами и башнями, рыцари, прекрасные дамы, поля, крестьяне, пиры, охота. Кто видел, кто держал его в руках, кто учился по нему – тот никогда не забудет. Скольким он открыл историю, привил любовь к ней! Случилось же такое дизайнерское и полиграфическое чудо, вспыхнул же луч света в этом темном царстве… Бывает же такое, да?

А вот учебник «История древнего мира» для пятого класса Коровкина его нисколько не вдохновил: какая-то полуразрушенная арка в какой-то Пальмире. В 2015 году этой арки не станет. Ее взорвут мусульмане, уставшие резать головы. Она простояла две тысячи лет. Жаль – и головы жаль, и арку жаль, арку даже больше, потому что ты не знал, что было в отрезанных головах, а с аркой худо-бедно был знаком.

Но о том, что будет, Марк ничего не ведал, а о том, что было, только догадывался.

Мать как-то принесла домой Библию, одолжив ее у одной из подруг на недельку. Среди диссидентствующей интеллигенции увлечение религией было модным.

Сидур ваял своих иисусов с членом и яйцами, а по ночам видел ту пулю, что летела ему в лицо, кто-то по бревнышкам восстанавливал церкви, комсомольцы тайно крестили детей. Продвинутая молодежь в столицах искала в жизни смысл и опасливо входила в пахнущие ладаном и деревом помещения. Уже зрела в мозгах фраза: «Что же это за дорога, которая не ведет к храму?» Потом Марк услышит ее в фильме Абуладзе «Покаяние», и она покажется ему великой.

Ах, как духовненько!

Духовненько – это пьяный толстый поп на мерседесе, давящий тебя на пешеходном переходе, это казак с нагайкой, бьющий тебя по лицу, это разрешение на аборт за подписью «представителя епархии», это ракета, на которую побрызгали водой и она упала. «Освятили», раньше как-то без этого обходились, и ракеты летали. Вы уж определитесь, либо святая вода, либо ракеты, ибо где «святая вода», там никаких ракет не было и быть не может, а там, где ракеты – никакой «святой воды».

Ну что, дошли до храма, проторили дорожку, вы этого, бля, хотели, уроды?!

Кстати, там, у Абуладзе, в роли Торнике снимался двадцатиоднолетний актер «Грузия-фильм» Гега Кобахидзе, сын кинорежиссера Михаила Кобахидзе и актрисы из княжеского рода Мачавариани. Он был одним из тех отморозков, которые в 1983 захватили ТУ-134 и хотели угнать его в Турцию. И не просто одним из, а именно его свадьба с Тинатин Петвиашвили стала составной частью плана угона самолета и позволила пройти молодоженам и гостям на борт без досмотра.

Дружная компания золотой грузинской молодежи, которой и так жилось неплохо, решила «выбрать свободу», нет-нет, практически все из них могли купить себе путевки куда угодно и многие уже ездили за границу, но среди них был судимый наркоман, которого не выпустили бы, а они не хотели с ним расставаться. Что ж поделать, настоящая кавказская дружба… К тому же они знали, что если останутся на Западе просто так, то кому они там нужны, а если совершить побег из Империи зла, то деньги и слава им будут обеспечены И это был не просто угон, это была настоящая бойня, семья Овечкиных по сравнению с ними оказалась просто белыми барашками. Эти выродки стреляли людям в лицо, издевались над пассажирами и бортпроводницами, одной вырвали волосы, другой пробили голову, а потом и убили, а идейным вдохновителем и организатором теракта был священник Теймураз Чехладзе. Поп должен был пронести на борт под рясой пистолеты, но не пошел на угон, потому что ему дали выездную визу и он уже сидел на чемоданах. И да, Кобахидзе был приговорен к исключительной мере наказания – расстрелу.

К чему это? А к тому, что поп за веру не отвечает, сын за отца и отец за сына – тоже, ну и актер за своего персонажа тем более. Или не так, или, может, кто-то за что-то все-таки отвечает, ну хотя бы за тех, кого приручил, так, кажется, писал один летчик, но не тот, что сидел за штурвалом несчастного ТУ-134. И да, государство, которое не пускает человека туда, куда он хочет, считая его своей собственностью, тоже следовало расстрелять. Ну его и расстреляли, но чуть позже, и «расстреляли» это метафора. Хотя, что такое метафора? – это способ с помощью одних слов говорить о других словах.

Семья Марка к диссидентам не относилась и даже не знала об их существовании, впрочем, и к интеллигентам она не имела касательства. И те и другие, наверное, были, но Марку не встречались. Библия только-только стала проникать с враждебного Запада, а поскольку Марк читал в ту пору все, что содержало буквы, схватил и ее.

Потом Марк узнал, что некоторые читают ее всю жизнь, вот просто не могут ни дня прожить, она у них на прикроватной тумбочке лежит, а рука так и тянется, так и тянется, сама практически.

«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою…» Марка хватило страниц на двадцать. Как же хреново написано, и где у этой книги редактор. В первой главе Бог творит землю и человека, и во второй, будто забыв, что он это уже сделал, снова творит землю и человека. Зачем два раза-то, и куда делось все то, что он сотворил вначале… Мать же добросовестно штудировала ее всю неделю, но Марк забыл спросить, понравилось ли ей.

Марк вообще много чего забыл спросить, и не потому, что думал, что впереди у них целая вечность. Думал ли о вечности тринадцатилетний подросток – вряд ли. Вечность – это просто метафора, а он в метафорах не разбирался и не знал, что «потом» никогда не наступит. А не спрашивал по вполне банальным причинам неинтересно, иногда спрашивать было неудобно, но и не надо забывать, что в тринадцать лет есть уверенность, что сам можешь все узнать, никого не спрашивая.

Когда он дожил до сорока пяти, то подумал, что ей очень страшно было умирать в этом возрасте. Но что лучше, развалиться от старости или уйти вот так, чуть миновав половину? Это, наверное, очень больно, уходить вот так – с чистой ясной головой, с полным пониманием того, что сейчас тебя не станет. Это все равно что операция без анестезии. Марк почему-то был уверен, что к старости ее подадут, что позаботятся и обезболят. Что если он будет умирать один в говне и моче в своей стариковской квартире, то он это не почувствует, его личность сбежит из тела раньше, великий анестезиолог природа сделает свое дело. Его сознание, его память, к этому времени услужливо превратившись в сплошное решето, разверзнутся и отпустят его «Я» в эту бездну еще до того, как он это осознает – деменция, альцгеймер, паркинсон помогут.

Еще он рассматривал другой вариант – умереть в богадельне среди чужих людей, как умер отец спустя двадцать с чем-то лет после смерти матери. Говорят, ему было больно, и он чувствовал эту боль, осознавал ее, но не мог ничего сказать. Марка там не было, и он не верил. Если мать умерла на его глазах, то отец был скрыт двумя тысячами километров, и Марк ничего не почувствовал. Там, вдали, умирал совсем другой человек, сохранивший лишь истертую временем оболочку. Нет-нет, не чужой, а просто другой. Его сознание цеплялось своими тоненькими коготками за это иссохшее тело, отказывающееся жить, колотило в грудь, заставляло дышать, биться сердце, но уже ничего не могло сделать, никто его не слушался.

Хотя, что толку думать о смерти, о том, какой она будет, вариантов много, но никто не предлагает их на выбор, пусть смерть думает о тебе, а не ты о ней, в конце концов, это ее ремесло, ее работа, каждый должен делать свое дело и делать хорошо.

Каждый год Марк навещал отца. Здоровье того становилось все хуже и хуже, но происходило это медленно. Проблемы со зрением у него были и до смерти матери, но макулярная дистрофия тоже медленная болезнь: отмирают зрительные клетки в центре, но если ты это вовремя замечаешь, то можешь остановить, а если нет, то остаешься с периферийным зрением. Собственно, это тоже зрение, что-то видишь, но ни читать, ни писать уже не можешь. С ногами тоже не все было ладно – он их плохо чувствовал, ступал осторожно, ходил медленно, казалось, дунет ветер и он упадет. Потом, кстати, он и падал, и в последний раз очень неудачно. Это, кстати, начали отмирать двигательные нейроны, и делали они это тоже медленно и тоже давно.

Все предвещало, но дурные вести не особо себя распространяли. Он был на пенсии и пока мог читать текст, набранный на машинке, продолжал работать. У него водились деньги, и он не терял надежду найти женщину. Он еще не был тогда окончательной развалиной и предпочитал тех, кто на двадцать лет его моложе. Такие находились – небедный старик с трехкомнатной квартирой в центре. Но жил он с ними недолго – выгонял. У какой-то оказывался дурной характер, какая-то была просто глупа, как одна крановщица-молдаванка, которая не знала, что у нас произошло в 1917 году, а у какой-то мешал ребенок. Впрочем, все это было со слов отца, Марк подробно не вникал.

В один из приездов отец стал жаловаться Марку, мол, была у меня одна женщина, такое со мной делала в постели, что еще никто мне не делал, но шизофреничкой оказалась… До Марка не сразу дошло, что пытается описать ему отец, но потом догадался – она сделала ему минет. Значит, мать… Как же они жили?…

Беда была в том, что этого теперь он не хотел знать, возможно, этого он никогда не хотел знать. Но эти знания были приколоты к его памяти, словно записки другого, приколотые кнопками к стене квартиры, где ты живешь. Волей-неволей они уже твои, деваться некуда.

Знаете, в 1982 были только металлические круглые плоские канцелярские кнопки. Дети любили их подкладывать на стулья друг другу, но, кажется, толку было мало, сквозь одежду они практически не чувствовались, хотя, вероятно, костлявые тощие задницы страдали. А еще эти кнопки были очень капризны: их треугольные тупые жала не в каждый материал хотели лезть, а если надавить не под тем углом, то жала складывались. В общем, прикнопить ими что-то было довольно сложно, а чтобы вынуть, надо было подцепить ногтем, ножом, в общем, тот еще геморрой.

Так вот, эти записки от другого, приколотые к его памяти, были приколоты какими-то иными кнопками.

Они были острые, как иглы, и имели разноцветные пластмассовые головки, за которые их было удобно вынимать, но они почему-то не вынимались. Вот он на берегу реки, мать переодевается после купания, он оборачивается и видит ее со спины. Вот они все смотрят «Хождение по мукам», где красивые женщины и мужчины, где революция и гражданская война. Ни с того ни с сего предъявляет претензии отцу – что ты так смотришь, сравниваешь, какая мама некрасивая. Вот он закрывает ей мертвой глаза. Тоже приколотая картинка. Навечно? Навсегда?

Ой ли. Но поживем – увидим. Потом, в девяностых, появились эти самые иные кнопки, и это были не просто кнопки, это были push pins – кнопки силовые. Это звери, а не кнопки. Может, как раз этими, а не теми, слабосильными, была и приколота его жизнь к нему, как бы он ни сопротивлялся. Erich Krause делает такие кнопки.

Но пока мать жива. Вот вращается ключ в замке, она открывает дверь, заходит в узкий пенал прихожей, снимает шапку и шарф, вешает пальто, расстегивает сапоги. Ей чуть больше тридцати, она здорова и жизнерадостна, у нее растет сын, вот-вот с работы вернется муж и их надо накормить. Быстрее переодеться, помыть руки и на кухню.

– А чем это так у нас пахнет?

– Лаком. Это я покрасил римлянина. Дай мне рубль, я его завтра на ярмарке сам у себя куплю.

Того Марка тринадцати лет уже давно нет на свете, и голос его практически не слышен. Это я из будущего творю его здесь и сейчас, создаю из того, что приколото ко мне силовыми кнопками. Я сотворил им на ужин котлеты, но не знаю, что они ели на самом деле. Просто мне захотелось – и пусть будет так. Я не знаю, о чем они говорили в тот вечер, не знаю, какую книжку читал Марк перед сном. Но точно знаю, он решил проверить, как сохнет лак, и указательным пальцем правой руки коснулся поверхности. Еще липко. На доске остался отпечаток пальца. Ну все, пора спать. Завтра будет суббота.