Читать книгу Облдрама - Александр Кириллов - Страница 12

Общежитие находилось в «хрущобе» прямо против железнодорожного вокзала. Когда-то к вокзалу примыкал целый район частных построек – с садами, огородами, пыльными узенькими улочками и курами на проезжей части. Теперь дома снесли вместе с яблоневыми и вишневыми деревьями, кустами сирени в палисадниках и старыми тополями, пылившими весной цепким белым пухом, и понастроили на открытой площадке серые пятиэтажные коробки, вперемежку поставленные друг к дружке фасадами или торцами.

– Хорошо здесь, – огляделся Троицкий, – вокзал рядом.

– Ну, тебе рано об этом думать, – услышал он в темном подъезде голос Артемьевой. – Три года по распределению ты здесь обязан отработать. Это я уже могу собирать вещи и бежать…

– Три года? – ужаснулся Троицкий. – Ни за что! Вот дождусь главного, а там…

Артемьева засмеялась.

– А там… те же три года и еще тридцать три – и пенсия.

Дверь квартиры была незапертой. Узел с постелью, коробки, чемоданы, лыжи загромождали коридор.

– Ну, ты, старая, где тебя носит?

На пороге одной из комнат стоял мужчина невысокого роста с темным землистым лицом.

– Олег, познакомься. – Галя обернулась, пропуская Троицкого вперед. – Это Сергей Троицкий. Ну… я рассказывала.

Олег нервно щурил колючие глаза. Он так смотрел на Троицкого, будто тот пришел наниматься к нему на работу.

– Это ты, говорят, затравил Мих-Миха? Зачем старика нервируешь?

– Я только спросил…

– Спросил! – выдохнул Олег. – И говорит – «только», изувер.

– Если бы только спросил, – подхватила Артемьева. – Он в первый же день при первой же встрече бухнул Мих-Миху с ходу прямым текстом: «Отпустите, раз Воронов уезжает». У того язык отнялся. Илья Иосифович стоял рядом и тихо веселился.

– Двуличный он, ваш Илья Иосифович.

– Олежка, кто там? – выглянула из комнаты пышная блондинка с жирно подведенными глазами и наклеенными ресницами. – Познакомь меня. Я Паша, – представилась она Троицкому.

Олег вдруг резко обернулся и, напрягшись, грубо сказал:

– Не лезь, когда я занят, поняла?

Паша осеклась, беспомощно заморгала, и по щекам её поползли черные слезы.

– Ну ладно, ладно, – уже дружелюбно похлопал он её по крутой заднице. – Вот Галка привела показать нам героя. Представляешь, не хочет работать с Мих-Михом, отпустите, говорит, я к Воронову ехал? Это при Мих-Миховской-то мании величия… Запомни, – повернулся он к Троицкому, – от Книги артисты не уходят, он их изгоняет… Ну, пошли, присядем на дорожку, время уже на вокзал ехать.

В комнате Олега в одиночестве сидел парень лет под тридцать. Когда все вошли, он молча поднял голову, морщась в резком свете электрической лампочки, низко висевшей на длинном шнуре.

– Он хотел Мих-Миху объяснить, – показывая парню на Троицкого, не мог успокоиться Олег. – Уникум. Да разговаривать с Книгой всё равно, что беседовать с фельдфебелем о «категорическом императиве», у того в мозгу всё равно будет сидеть одно: «А не посягает он этим на мой авторитет?»

– Я сварила глинтвейн, – объявила Паша, – закуска бедная, но… чем богаты.

Она разлила по чашкам горячее вино, в котором плавали кусочки яблока и ягоды рябины. Галя подсунула Троицкому кружок колбасы.

– Ну, за этот дом и за всё хорошее и плохое, что мы в нем оставляем, – сказал растроганный Олег, и его омрачившиеся глаза влажно блеснули.

Говорили мало, торопились на поезд. Паша вертелась возле Олега, ревниво следя за тем, чтобы он ел, зажигая спичку, когда тот брал сигарету, и всё старалась изловчиться и подсунуть под него одеяло, чтобы ему было мягче сидеть.

– А это кто? – шепнул Троицкий на ухо Артемьевой, глядя на незнакомого парня.

– Вот так-так, – изумилась она, – я вас не познакомила… Это Сеня Вольхин, наш артист.

– Грусть наша, – демонстративно обнял его Олег, заметив, что Вольхин, смущаясь, опустил голову. – Не красней, дурило, артист ты вó какой! Не гнись тут перед всякими, им еще до тебя тянуться и тянуться, пусть знают!..

Потом всей компанией двинулись на вокзал.

Олег с Артемьевой шел впереди в расстегнутом плаще, и что-то долго и настойчиво ей внушал. Будучи ниже её чуть ли ни на голову, он, чтобы дотянуться к её уху, неловко закидывал руку ей на плечо. Сзади тащились с его вещами Троицкий и Вольхин. Паша торговалась со старушками, покупая яблоки Олежке в дорогу.

На платформе все встали в кружок, топча черные короткие тени.

При входе на перрон запыхавшаяся женщина высматривала кого-то в толпе пассажиров

– Инна, мы здесь! – радостно окликнул её Вольхин.

– Олег Андреич, боялась, что опоздаю. Я тут вам принесла… (Инна раскрыла сумочку, достала завернутый в бумагу сверток.) кое-что на память о «Ревизоре», никогда не забуду, как мне хорошо с вами работалось… Тут пустяк: амулет и сборник стихов Цветаевой.

Польщенный, Олег небрежно засунул сверток к себе в сумку и, подхватив Инну под руку, потащил её по платформе, что-то оживленно обсуждая.

– Видела? – спросила у Артемьевой потрясенная Паша. – Нет, ты видела? «Цветаеву» принесла… и не надо, не говори мне ничего, – вдруг взорвалась она, – ненавижу баб, которые к чужим мужикам лезут…

– Дрянь ты, Паша. Это я любя тебе говорю. Если хочешь знать, мы с ним о тебе разговаривали.

– Обо мне? А что он говорил обо мне? – тут же вцепилась в нее Паша. – Нет, теперь ты мне скажи, что он обо мне говорил? – и она силой уволокла Артемьеву к мутным желтым окнам вокзала.

– Замучает Галку, – хмуро проворчал Вольхин, не теряя из виду застывшие в конце платформы фигуры – Олега и Инны.

Наконец, послышался щелчок в громкоговорителе, и резким металлическим голосом объявили о прибытии поезда.

– Олег! – закричала Паша. – Поезд! – И помахала ему. – Скорей. – Она не удержалась и побежала ему навстречу. – Ну, идем же, опоздаешь, – схватила она его за руку.

– Подумай над моим предложением, Инна. Я всё сказал, – закончил Олег, и только после этого повернулся к Паше: – Ну, чего тебе?

– Олежка… поешь перед сном, не забудь, у тебя язва, еда в целлофановом пакете, понял? Остальной багаж я отправлю, ребята помогут, как только ты напишешь…

– Всё, понял, – прервал он Пашу, – эх, не хочется мне с вами расставаться…

Он простился с Инной. Потом подошел к Гале, обнял её.

– А ты, грусть наша, – повернулся Олег к Вольхину, – что молчишь? Поехал бы со мной?

Сеня вдруг занервничал, задергал головой, будто сгоняя с лица муху, и стал, заикаясь, быстро говорить, что поехал бы хоть сегодня, но жена…

– Вот все вы так, – тяжело вздохнул режиссер, – за вас всё отдашь, а когда от артиста что-нибудь нужно – он в кусты.

– Да я, нет…

– Ладно, – безнадежно махнул рукой Олег, – артист ты хороший, но поимей в виду – никогда из тебя толку не выйдет, если будешь таким слюнтяем, пропадешь здесь. – И он потянулся к нему, мол: «иди же, дурак, и с тобой хочу проститься».

Троицкому он официально пожал руку.

И уже в последнюю минуту, когда все вещи были в вагоне, Олег поцеловал в губы сомлевшую от благодарности Пашу, и сразу же её оттолкнул.

– Ладно, не реви. Я бы всех вас забрал с собой, – широко раскинул он руки, – но… меня убьют и местный и тамошний директора. Особенно Игнатий Львович. Он и так целыми днями ходил за мной по театру и канючил, чтобы я не сманивал актеров. А что, мало мы ему с Вороновым наприглашали на этот случай!

Просипел гудок. Дернулся состав. Олег вскочил на подножку, влез в вагон, где его оттирала от двери рослая проводница, и, выглядывая из-за её плеча, тянул изо всех сил шею, чтобы ещё раз дать им возможность насмотреться на него.

Троицкий почувствовал, как скребет у него на душе, будто это уходил его поезд, а он замешкался, и может на него опоздать.

– Всё, уехал, – с облегчением вздохнула Артемьева, а Паша закрылась накидкой и расплакалась.

– Ах, жаль, выпить у нас нечего, – простонала Паша, – всё бухнула в глинтвейн…

– Тут ресторан еще открыт, – заикнулся Вольхин.

– Инночка, идем к нам, – уговаривала Галя.

Темное пальто Инны было расстегнуто. Она машинально то повязывала, то распускала на шее легкий газовый шарфик.

Артемьева держалась возле Троицкого. Он с удовольствием ощущал её мягкую кисть, невольно цеплявшую его при ходьбе. Они встретились глазами, и Галя предложила:

– Мальчики, может быть, правда, купим бутылку водки и к нам. Сережа, не возьмешь это на себя?

Не раздумывая, Троицкий бросился к ресторану.

– Догоняй нас, – крикнула ему вслед Артемьева.

Ресторан уже закрывался. За неубранными столиками официантки, подсчитывали выручку. Уборщицы, сдвигая столы, укладывали на них стулья вверх ножками, а музыканты торопливо собирали инструменты и исчезали за дверью буфета. Вслед за ними метнулся туда и Троицкий. Буфетчица тоже собралась уходить, выглядела мрачной и нездоровой, но водку Троицкому отпустила.

На привокзальной площади он услышал далекие голоса, звавшие его из темноты, и когда догнал их, обнаружил, что Инны среди них уже не было. У неё разболелась голова, и она уехала домой.

В квартире все двери, кроме одной – в комнату Артемьевой, были раскрыты настежь. Всюду горел свет: в коридоре, на кухне. Паша, увидев пустой комнату Олега, снова сморщилась и заревела.

– Ну, что ты, успокойся, – обняла её за плечи Артемьева.

– Не могу я, понимаешь, так хорошо мы тут жили… три года… все вместе, у меня такое чувство, что никогда больше этого не будет…

– Да брось ты распускаться… Ну, уехал, устроится, поедешь и ты.

– Угу. А ты заметила, стоило только Илье Иосифовичу уйти, как дежурные к телефону не зовут, костюмеров пришить пуговицу не допросишься. Клянчила аванс в бухгалтерии рублей тридцать… Олежке в дорогу надо было купить кое-что… не дали, и еще нахамили. А раньше… разве б посмели?

– Посмотрим, кто такой этот Уфимцев, – обронила Артемьева.

– А это уже точно, что он?

– Говорят… Пойду, поставлю чайник.

– Нет, зачем она приходила? – не могла успокоиться Паша. – А «Цветаеву», зачем принесла? Нет, ты подумай… «Цветаеву»!

– Ну… не знаю. Захотелось, и принесла.

– У них что-то было, – высказала Паша одну из своих затаенных мыслей.

– Да ну тебя, – отмахнулась Артемьева.

– А я тебе говорю – было, – схватила её Паша за руку, – было! И «Цветаеву» с умыслом принесла… «Дверь открыта и дом мой пуст»!

– Ты совсем уже сдурела со своим Олегом… Музыку хочу, давайте танцевать…

Далеко за полночь ушел Вольхин, обещая вернуться, если жена не пустит ночевать. Он жил рядом, через два дома.

Троицкому постелили в комнате Артемьевой, не пешком же идти ему до гостиницы. А сама она устроилась на ночь к Паше, у той широкий диван.

– Муж настаивает, чтобы я бросила театр. Боится, что я изменю ему здесь. Ужасно боится оказаться «рогатым», – жаловалась Артемьева.

– А ты ему измени, и он сразу успокоится, – посоветовала Паша.

– Плохо ты его знаешь, – невесело усмехнулась Артемьева, и вдруг, показав на Троицкого, вздохнула: – И почему не он мой муж?

– А ты спроси. Троицкий, женись на Галке, я вам диван свой уступлю.

– Ты с ума сошла. Мой Отелло проткнет его столовым ножом, а меня подвесит вниз головой. Я его боюсь.

– Троицкий тебя отобьет у него, да? Он Мих-Миха не испугался, а тут какой-то муж-психопат.

Обе с вызовом смотрели на него.

– Мне кажется, он согласен, – резюмировала Паша. – Идите спать ко мне, а я прилягу тут по-холостяцки, – и она снова заревела.

– Не могу я без него, Галка. Он такой заботливый, нежный, ты его не знаешь, он меня любит. Олеженька, голодненький мой, один сейчас, трясется в грязном поезде, и никто его чаем не напоит, одеяло, когда он уснет, не подоткнет под него. Оно всегда сползает на пол, и он простужается. Все его побаиваются, а для меня он, как ребенок, за которым нужен уход. Идите, наслаждайтесь, а я здесь пореву.

Галя ждала, поглядывая на Троицкого.

«А почему бы и нет, – услышал он свой внутренний голос. – Мы хотим кому-то зла – нет, мы оба этого ждем – да», – и он сделал шаг к двери.

Паша хлюпала на кровати. Глаза у Галки бегали по комнате, будто что-то искали. Троицкий ждал.

– Ты иди, – наконец, решилась Артемьева, – я сейчас. Мне нужно взять здесь кое-что, понимаешь.

Он прождал её долго. Они вошли в комнату обе.

– Паша безутешна. Я не могу её бросить на ночь одну, извини.

– Не верь ей, – ухмыльнулась Паша, – боится она, приедет и зарежет.

Артемьева вдруг подошла к Троицкому, уперлась в него грудью и погладила по лицу, тая от желания. Она закинула ему за шею руку, следом другую. «Иди спать, – горячо зашептала она, – и помни, это моя постель, иди, ложись в мою постель, – и она прижалась к нему изо всех сил и оттолкнула.

Разбудил Троицкого резкий стук в дверь. С трудом приоткрыв глаза – он долго соображал, где он и кто это может к нему стучать. Свет, едва брезживший в сером окне, заставил его съежиться.

– Кто там? – глухо спросил он, не вылезая из-под одеяла.

– Откройте, – ответил мужской голос, стук дверь повторился с удвоенной силой.

Троицкому показалось, что стучался Вольхин. Он пробежал на цыпочках через комнату и повернул в замке ключ. В освещенном коридоре стоял невысокий худой блондин с редкими, гладко зачесанными волосам, в светлом плаще, с чемоданом и кепкой в руках. Из распахнутой внизу двери подъезда, никогда не запиравшейся на ночь, нестерпимо тянуло холодом.

Троицкий, босой, переступал на сквозняке с ноги на ногу, плохо соображая, что происходит.

– Это комната Артемьевой? – спросил незнакомец.

– Ну, Гали… что вам надо?

– Мне можно войти? – вдруг полез в дверь блондин, не в силах справиться с трясущейся челюстью.

– А вы кто? – удержал его Троицкий.

– Я муж, понимаете, муж, – отчетливо проговорил он.

Троицкий отступил в сторону, дав возможность мужу войти, и показал на комнату:

– Располагайтесь.

– Спасибо, – с уничижительной вежливостью поблагодарил его тот, – а вы куда?

– Умыться, – буркнул Троицкий.

– Что ты сказал? Смыться?

Троицкий щелкнул выключателем – резкий свет врезался в глаза сотней мелких стеклянных осколков. Он тщательно намыливал руки, представляя, как бесится сейчас в комнате Галин муж, и спрашивал себя: «Что же мне теперь делать, объясняться с ним придется?» Вытерся первым попавшимся полотенцем и вернулся в комнату. Со свойственным его возрасту нигилизмом он презирал мужей.

– Где она? – тихо спросил блондин, изо всех сдерживаясь.

– Онá у Паши, соседки, – как можно спокойней, объяснил Троицкий.

Блондин швырнул кепку на чемодан, и вплотную подошел к нему.

– Если бы онá была здесь, – сказал он, буравя Троицкого глазами, – я бы не стал с вами разговаривать. Я бы…

Блондин держал голову запрокинутой и щурился, как при сильной головной боли. Троицкому показалось, что тот сейчас ударит его. Но блондин вдруг махнул рукой и сел на чемодан.

– Я ей жить не даю? Ты тоже так считаешь? – спросил он. – А-а! – застонал он вдруг. – Только-только удалось с нею хоть что-то наладить, стабилизировать… Будь оно проклято! Всё бесполезно, понимаешь? Ни черта ты не понимаешь. Еду, мечтаю – увижу её, открываю – ты! Ну, зачем мне ты?!

Левый глаз у него сузился в крохотную щелку, и от этого правая часть лица казалась шире левой.

«Пусть только тронет», – думал Троицкий, с опаской приглядываясь к лысоватому блондину. Одевшись, он расправил на постели одеяло и подошел к двери.

– Скажи, это случилось или нет? Я хочу знать!

– Я здесь ночевал потому, что опоздал на трамвай. Только и всего.

Троицкий открыл дверь, и вдруг почувствовал резкий коварный удар между лопаток. Он вылетел в коридор, дверь захлопнулась, щелкнул в замке ключ, и всё стихло. Его первым побуждением было выставить дверь и… но он взял себя в руки. Уже выйдя на лестничную площадку, подумал: «Надо бы Галку разбудить… Нет, пусть сам разбудит, а то решит, что она в туалете пряталась». И тут он почувствовал, что его разбирает смех. Он представил себе лысоватого блондина, который приехал «стабилизировать» свои отношения с женой, и теперь сидит там, на чемодане, у «разбитого» дивана. «Фу-ф, ну и приставучий зануда», – с облегчением вздохнул он, оказавшись на улице.

От вокзала отходил трамвай. Троицкий не стал дожидаться следующего и пошел в гостиницу пешком. Голова еще болела, но сознание прояснилось и очистилось, как очищалось и светлело над головой небо. Троицкий шагал по трамвайной линии пустынной широкой улицей, застроенной серыми коробками современных зданий, и безмятежно следил как по рассветному небу, вытянувшись клином, плыли с севера на юг, рваные тучки, перестраиваясь одна в хвост другой и тая по краям в лучах невидимого еще солнца. «Я артист», – как бы говорил он всем своим видом. Он шел в расстегнутом плаще, небрежно закинув через плечо шарф, широкой свободной походкой. «Что мне сырость и холод, мне наплевать, я их не замечаю. Я ко всему отношусь легко, и воспринимаю то, что меня сильнее захватывает. Однова живем. Хочу пить – пью, нравится женщина – люблю её, хочется мечтать – мечтаю, спать – сплю. Нет, – уже конкретно сказал он кому-то, – это не животная, полусонная жизнь, нет! Это воспитание чувств, это профессия – я артист».

Клин темно-лиловых туч сносило к востоку, прибивая к облачной пелене, сквозь которую просвечивало солнце.

«А хорошо я себя вел с ним, – вспомнил он блондина, – а тот ужасный дурак», – решил Троицкий, все еще ощущая между лопаток предательский удар.

Выйдя на площадь, он замедлил шаг, раздумывая, куда идти: к гостинице или в театр? Решил сначала в театр, чтобы посмотреть расписание, а уж потом подняться в гостиницу и позавтракать.

«Ничего, мы еще повоюем, – весело погрозил он Книге, – что нам не по плечу, молодым и здоровым!» И вдруг ощутил такой прилив сил, что Книга показался ему маленьким и беспомощным стариком, и. припомнив, как тот пыхтел, показывая ему, как надо играть, Троицкий даже пожалел его. «А ведь он, наверняка, совсем неплохой старик, и дома, должно быть, его любят, и с внучатами он забавляется в выходной». И вдруг вспомнил, как в буфете, выпив стакан сока, Книга вытер рот по-крестьянски, всей ладонью. «Пусть живет», – благосклонно разрешил ему Троицкий. «Найти бы пьесу и самим сделать спектакль. А что нам мешает? Прав Книга, доказывать надо на площадке».

В театре на доске объявлений, где вывешивался список актеров, вызвавшихся на репетицию, своей фамилии он не нашел. Троицкий еще раз, не доверяя себе, перечитал рапортичку. Нет, он не ошибся – его на репетицию не выписали. Значит, Галя оказалась права: Книга выкинул его из спектакля. «Ну и ладно, – он отвернулся от доски и торопливо, чтобы его не заметили у расписания, выбежал из театра, – отосплюсь».

В гостинице его ждала еще одна неприятная новость. В номере висел тяжелый табачный дым. На столе в тарелке лежала груда окурков. На стуле посреди комнаты были свалены в кучу кальсоны, брюки, рубашка. На кровати, вместо Юрмилова, спал незнакомый кудрявый парень.

Троицкий выглянул в коридор, не ошибся ли он номером. Всё точно, и вещи его на прежнем месте. Он бросился к дежурной. «Ваш товарищ выехал вчера вечером», – объяснили ему, а так как дирекция театра отказалась платить за весь номер, вместе с Троицким теперь будут жить командированные.

– И что, они каждый день будут меняться?

– Может быть и так.

– А как же я?

– Разбирайтесь с вашей дирекцией, – отрезала дежурная.

Поднявшись в номер, он открыл форточку. Сильно болела голова. «Юрмилов предатель», – думал он устало, глядя в окно на солнце, которое, поднимаясь всё выше, отраженно блестело цинком холодных крыш над безлюдной, лишенной тени, розоватой панорамой города,