Читать книгу Облдрама - Александр Кириллов - Страница 15

– Едем, Троицкий, ко мне, – настойчиво зазывал Сеня, – деликатесов не жди, домашних щей похлебаешь.

Видно, очень ему не хотелось возвращаться домой одному.

– Едем, – неохотно уступил Троицкий.

Следом за ними из театра вышла Ланская. Она выглядела подавленной, усталой. Часы на площади показывали половину четвертого. Цокая каблучками, Инна удалялась оживленной улицей, засунув руки в карманы. Троицкий смотрел ей вслед. Ровный, белый, бессолнечный день, точно застыл от довольства собою. Вокруг тихо, воздух горек от дыма, подсыхает на газонах земля. Не дрогнет ветка. Зеркально-покойны лужи. Медленно бредут по улице прохожие, догоняя Инну и обгоняя её. Какая-то безмятежность и рассудительность чувствуется во всём: в движениях, взглядах, разговорах, будто все заботы где-то там далеко впереди, а сейчас, в теплые дни бабьего лета, можно расслабиться и ни о чем не думать в ожидании еще не близкой зимы. Как не похоже это было на Москву.

И опять он вспомнил Алёну, их прогулки по московским бульварам, вот в такие же теплые осенние бессолнечные дни, и его опять потянуло в Москву. «Надо работать, работать», – с ожесточением твердил он, ощущая, как, напрягаясь, каменеет лицо от нестерпимого желания – немедленно, сию минуту, взяться за дело. «Всё будет, и успех будет, и Алёна будет, надо только…»

– Она тебе нравится? – спросил Вольхин.

Не сразу сообразив, о ком его спрашивали, Троицкий возмутился: – Ты в своем уме? Ей лет сорок.

– Не сорок, а тридцать три…

– Мне она показалась заносчивой. Мнит о себе много. Я слышал…

– А ты… Не используй уши как помойное ведро, иначе такого туда набросают… Не важно, это я к тому, что Инна просила тебе передать, – заторопился вдруг Сеня, – если будет нужно, например, выстирать рубашки, ты можешь, не стесняясь, отдать ей.

Изумление на лице Троицкого не смутило Вольхина.

– И не забудь, что у тебя вечером репетиция. Лучше тебе сейчас не лезть на рожон, дождись главного. Вдруг нам опять повезет… чего в жизни не бывает.

– Ну да, а если он станет меня унижать? И этот еще – Игнатий Львович.

– Тише, – испуганно предупредил Вольхин, оглянувшись.

– Кто там? – не понял Троицкий.

– Никого. Но мало ли что, у стен есть уши. Ну, что ты на меня так смотришь?

– Ты, Сеня, даешь. Вы что здесь, все с ума посходили? Теперь и думать уже нельзя?

– Да думай ты, думай, сколько угодно, только не трепись.

– Сеня!

– Ладно тебе, заладил, Сеня, Сеня. Не хочу больше никаких неприятностей, и всё. Не могу, понимаешь? Не хочу, чтобы мне потом в театре нервы трепали. И не пяль так глаза. Ты один, с тебя взятки гладки. Не понравилось – уехал, а мне ехать некуда. Мне здéсь пахать. Я уже высказался как-то… Помотало меня по… пропал бы к черту, спиваться стал. На мое счастье, познакомился с геологами, ленинградцами. Каждый вечер они после работы облачались в белоснежные рубашки, все надушенные, выбритые, в наглаженных брюках, ботинки сверкают… Мы их спросили: вы для кого, ребята, здесь вырядились? А мы небритые, свитерки на нас темные, куртки мятые. «Нет, говорят, братцы, пропадете вы так, если за собой следить не будете. Как только себя отпустите, тут вам и хана». И действительно, сам чувствую, что опускаюсь, а остановиться не могу. Звание мне обещали, не стал дожидаться – уехал. А тут квартира, в театре меня ценят. Куда меня опять понесет? Что я там не видел?

У железнодорожного вокзала они пересекли бесхозный пустырь и зашагали к пятиэтажкам.

– Ну, и что ты имеешь, кроме квартиры? – спросил раздраженно Троицкий.

– Ты считаешь, этого мало?

– Мало? – удивился он. – Да это ничего. На вас здесь затмение нашло? Ничего не понимаю. Объясни, я хочу понять. Ради чего всё – институт, театр… Если мы станем сами себе врать, прикрываясь тем, что сегодня дадут квартиру, завтра, может быть, роль, потом зарплату… Что от нас останется? Ты посмотри на Галю: ведь умный человек, хорошая актриса… Ты её видел сегодня с мужем? Какой у нее был неживой, фальшивый взгляд. Сеня, она его не любит, и как ни в чем не бывало воркует с ним в обнимку. Зачем ей это нужно? Ну, ошиблась, бывает, зачем же тянуть эту ложь через всю жизнь? Надо всегда оставаться самим собою, не врать ни за какие блага, никогда! Сейчас это для нас самое главное, иначе крах, деградация. Через год-два можно сделаться шутом, а я не хочу быть шутом. И не буду.

Вольхин достал ключ от входной двери.

– Заходи. Не снимай ботинки. Повесь плащ и пошли на кухню.

Сеня убрал со стола грязные чашки, кофейник, сгреб ладонью крошки хлеба и обрезки сыра, протер стол.

– Вот теперь чисто, можешь садиться.

Он заглянул в кастрюли, в холодильник, и устало сел на табурет.

– Есть, конечно, нечего. Будем пить чай. Или хочешь, давай нажарим картошки.

Он полез в пакет, но тот был пустой.

– А… ладно. Поставлю чай.

На плите зашумел чайник.

– Ты у нас долго не задержишься, – спокойно сказал Вольхин, – а жаль, мнé жаль.

Скрипнула входная дверь, кто-то вошел в квартиру.

– Люба, это ты?

– Ну, кто же еще, – грубо ответили из прихожей.

Там долго шуршали плащом, стучали каблуками. Наконец, она появилась, усталая, хмурая.

– Познакомься, моя жена Люба, а это наш новый артист.

– Сергей, – он встал.

– Мало вам артистов, – хмуро отозвалась Люба, и отвернулась. – Ты поесть что-нибудь приготовил?

– Люба, я только что пришел…

– Мог бы и поторопиться.

– Это не от меня зависит.

Она засучила рукава, надела поверх юбки фартук и полезла в пакет.

– Что, картошки нет?

– Нет, – сдержанно ответил Сеня.

– Иди за картошкой, – так же сдержанно приказала Люба.

– А деньги…

– Возьми у меня в кошельке.

– А где он?

– Поищи

– Где?

Люба с ненавистью глянула ему в лицо.

Сеня встал и нехотя принялся искать кошелек. Рылся в серванте, в шкафу.

– А где искать? – крикнул он из комнаты, приоткрыв дверь. – Ты не помнишь, куда его положила?

– Посмотри в сумке, остолоп.

– Вот сама взяла бы и посмотрела, – обиделся Сеня, – не люблю я лазить по чужим сумкам.

Он взял в руки Любину сумку. Какой только не было там ерунды: пуговицы, огрызок карандаша, ярлыки купленных вещей, вязание…

– Тогда в плаще, – уже теряя терпение, крикнула из кухни Люба.

Он вытащил из плаща кошелек и поплелся за картошкой.

– У всех мужья как мужья, но у меня… Артист, одним словом. – Люба ни секунды не стояла без дела: мыла посуду, подметала пол, туда-сюда мотаясь между кухней и комнатой. – Знала бы, ни за что замуж за него не пошла. Целыми днями ошивается в театре. Что он там делает, не знаю, но дома его нет. Зарплату приносит – сиротке больше подают. Все праздники у них спектакли. За ребенком смотреть некому. Я ему говорю, давай буду дома сидеть, работать не рвусь, только приноси домой… таких денег ему вовек не заработать. Тогда, говорю, дома сиди, я еще по совместительству устроюсь, – не хочет. Пошла я как-то с сыном посмотреть на него в какой-то сказке. Поверите, чуть со стыда не сгорела. Одели его в страшные лохмотья, и еще рога на лоб прицепили. Я в школе работаю, меня все здесь знают, увидят его таким чучелом, засмеют. А вы посмотрите, в чем я хожу. Я еще не старая, мне одеться хочется, а нам едва на еду хватает. Я уж стараюсь подработать в школе, в продленке остаюсь, заменяю, если кто болеет, не отказываюсь, но у меня сын – как возьмешь его из детского сада, сидишь с ним как привязанная. Я, знаете, думала, артист это… что-то необыкновенное. Честное слово, до замужества завидовала их женам, избави нас и помилуй. Не могу на себя в зеркало глядеть, просто дряхлой бабой с ним стала.

– Извините, я пойду, – вдруг сорвался с места Троицкий.

«Не женюсь, никогда не женюсь», – думал он, выходя на свежий воздух.

– Фу, ты, – пыхтел он от досады. – И ведь красивая, пока молчит. А заговорит: и зубы у неё кажутся желтыми, и рот кривой, и вся она какая-то старая и нечистая.

Троицкий подумал о Леньке, но увидел Чуркину в её уютной квартире. Они там часто собирались всей компанией послушать музыку, потанцевать. Он прижимал к себе Ирку, нога сама протискивалась у неё между ног – незнакомое волнение доводило до судорог, будто берешься голой рукой за оголенный провод, сердце колотилось от страха и смелости, и от желания еще раз прикоснуться и провести рукой по холодной тугой проволоке.

– Нет. Не хочу. Виталька прав – нельзя себя связывать семьей, какой бы она ни была. Представь, ты встал утром в определенном настроении; ты знаешь, если поддашься, прислушаешься к себе, многое успеешь в этот день. Предположим, я знаю, что сегодня мне надо то-то прочесть, а после репетиции пошляться по городу без дела… Хотя на самом деле может в этот день ничего нет для меня важнее этого: самые трудные места в роли мне даются вот так, когда слоняюсь по городу; или у меня встреча, или я захочу пойти в филармонию… А если женат? Ты ещё не проснулся, а над тобой уже… и всё это на законном основании, только потому, что она твоя жена… помешаться можно! А если ты хочешь уехать, а ей тут нравится? Или тебе временно нужно поработать в другом городе? Разве она тебя поймёт? Мало того, что тебе ставят палки в колёса, тебя ещё откровенно держат за руки…

– Это с кем вы тут разговариваете? – прервала его мысли («о, боже!») Инна?! Он даже огляделся, будто хотел спросить: что это? где это я?

Давно стемнело. За спиной у него нависало серым монстром барочное здание филармонии.

– А я вот напилась сегодня, – по секрету призналась Инна, – поэтому я такая смелая. Хожу одна так поздно, и даже могу, видя, как вы продрогли, пригласить к себе на чай. Пойдете?

Троицкий почувствовал, будто пружина, которая до этого всё сжималась у него внутри, вдруг стала стремительно раскручиваться – у него закружилась голова и наступило облегчение.

– Так мне не хотелось сегодня скучать одной. К счастью, встретила на улице приятеля, очень известного в городе «людоведа», то есть, я хотела сказать, что он их коллекционирует – «живые души», то есть. Очень увлекается всякими интересными личностями. Ведь вы интересная личность?

Троицкий отрицательно покачал головой.

– Не верю. У него жена отлично готовит. Ай-яй-яй… какой плов они варят в таганке… со всеми специями, с бурым рисом, по всем правилам… Хотите, зайдем ко мне? Чаем угощу.

Троицкий серьезно задумался. Но ему не дали ответить.

– Ну, что ж… не хотите ко мне в гости, не надо, а жаль, – сокрушенно покачала она головой. – Не хотите, как хотите. Насильно мил не будешь. Пойду спать. Ну, прощайте.

Она уже собралась идти, вдруг обернулась, и заговорщицки поманила к себе:

– … и киндза, и морковь, барбарис, и ещё что-то, и ещё, – шепотом, как великий секрет, сообщила она.

Подошла к подъезду и снова обернулась.

– Вы не обиделись. Я бы пригласила вас… но боюсь себя, пьяную дуру.