Читать книгу УГОЛовник, или Собака в грустном углу - Александр Кириллов - Страница 3

Димыч спустился к желтому двухэтажному дебаркадеру с маленькой гостиницей на втором этаже, перешагнул через мотки черной промасленной веревки, прошел по шаткому мостику и поднялся по крутой лестнице на опоясывающую дебаркадер открытую террасу.

Он очень торопился. Минуя окно одного из номеров гостиницы, Димыч мельком заметил огненно-рыжие волосы, склонившейся над чемоданом женщины. Она показалась ему знакомой. Он даже хотел остановиться, чтобы лучше её рассмотреть, но передумал. «Должно быть, крашенные», – решил он, толкнув дверь из террасы в коридор гостиницы. В своей жизни он только однажды встречал женщину с похожими по цвету натуральными волосами. Было это давно. Она училась на их курсе. Звали её Ларисой.

Оказавшись в темном пустом коридоре, Димыч мысленно стал прикидывать, в каком номере она остановилась. Справа по коридору, но – в каком? 12-ом? Дверь в номер была приоткрыта. Вероятно, сюда только что въехали. Он сделал попытку на ходу заглянуть в комнату, но не успел – дверь прикрыли.

В номере, где поселился Димыч, ужинали. Было темно, пахло луком и винными парами. Сосед, командированный из Гжельска, ничем не примечательный мужчина, и закусывавшие с ним двое гостей с загорелыми шеями в расстегнутых спецовках, стали настойчиво приглашать Димыча за стол. Пришлось объяснить, что он торопится на вечернюю «Ракету».

– А она два часа, как ушла, – обрадовался сосед, – суббота сегодня.

Димыч расстроился. Провести вечер и душную ночь на дебаркадере в компании пьяных мужиков не сулило ничего приятного,

– Садись с нами, – радушно подставили ему стакан, – выпей покуда, закуси, а завтра раненько уедешь.

Раздосадованный, он выпил, чтобы хоть как-то скрасить себе долгий гостиничный вечер, понюхал корочку ржаного хлеба и закурил.

Четырехместные номера на дебаркадере, узкие и длинные, освещались вечерами так тускло и сумрачно, что от напряжения слезились глаза. По ночам же постояльцы обливались пóтом, изнемогая от жаркой духоты номера и тяжелого запаха столярного клея, тухлой воды и соленой рыбы.

Слегка захмелев, Димыч смотрел на аппетитно закусывавших соседей, слушал их неторопливую, рассудительную беседу и скучал.

Вдруг что-то рыжее мелькнуло в створе окна. Димычу показалось, что прошла женщина из 12-го номера. Он выглянул, никого не увидел и, побуждаемый любопытством, отправился на террасу.

Смеркалось. Неподалеку от дебаркадера покачивалась беленькая плавучая пристань. Изредка нарушая однообразный гул тракторов, причаливали к ней речные пароходы, с застуженным горластым криком: белые, тесные, тихие и сонные.

Ожидая, когда появится у перекинутого на берег мостика та, что промелькнула в окне, Димыч швырнул окурок в черную от масел воду, колыхавшуюся между дебаркадером и деревянным причалом.

Дробно отозвался на мелкие шажки дощатый мостик. Рыжеволосая девушка, сойдя на берег, не оглядываясь, поднималась вверх по дороге к речному вокзалу. Длинные локоны, подхваченные ветром, разделялись на затылке ровными прядями и скрывали лицо. Но походка, манера держаться, а главное, волосы – все разом выдало ему, что это она. «Лари-са-а-а!» – вдруг, по-мальчишески во всё горло, захотелось крикнуть ему, но он удержался. «Совсем спятил от скуки», – ругнул он себя.

Еще в Москве он что-то предчувствовал, или ему теперь так казалось, но что-то творилось с ним в последние дни. Это что-то заставило его нежданно-негаданно изменить планы, и вот – занесло сюда, в неприметный городишко на берегу Оки. Перед отъездом он решился наконец сделать предложение Ане, своей старой знакомой, которую изо всех сил сватала ему мать. Взял на работе отпуск, который намеревался провести как медовый месяц, но всё тянул, откладывал разговор со дня на день, соврал ей по телефону, что уезжает в командировку, и стал укладываться. Мать молча наблюдала за его сборами, как всегда спокойная, сдержанная, рассудительная, и только прощаясь с ним, предупредила в дверях: «Сын, ты у меня умный мальчик, смотри, не сделай глупости, не доверяй сердцу, чувства непостоянны, а Аня – твоя опора в жизни, твой друг. Не забывай это».

«Неужели… двенадцать лет?» – подсчитал он растерянно. И вспомнил институт, себя – семнадцатилетнего, худого, с тонкой шеей, еще по-детски нежной кожей, одинаково красневшей от смущения и малейшего ветерка; вспомнил Ларису и всё пережитое с нею, – и вдруг почувствовал не то горечь, что ушло, не то радость, что это было. Он очень изменился с тех пор: погрузнел, раздался в плечах, волосы поредели, выцвели, кожа обветрилась, загрубела, но чувства к ней остались прежними.

Ждать ему пришлось недолго. Наконец в дверях речного вокзала показалась белая юбка и огненно-рыжие волосы. Отброшенные ветром они гладко облепили запрокинутую голову.

«Она» – вглядевшись, узнал Димыч, ощущая, как сердце при каждом ударе болезненно соприкасается в груди своей тонкой оболочкой, вдруг ставшей нестерпимо чувствительной.

Они встретились в коридоре гостиницы: растерянные, смущенные, преувеличено-радостные как старые друзья.

– Тебя не узнать, – изумленно отступила на шаг Лариса. – А вот я мало изменилась. Мне все это говорят, – и она с вызовом тряхнула головой.

– Позвольте, студенты, пройти, – остановился перед ними пожилой мужчина в пижаме с горячим чайником.

Они поспешно расступались, и оба заулыбались.

– Димыч, а мы еще, действительно, ничего, слышал?

И вдруг она спохватилась:

– Прости, меня ждут в номере.

– Мы еще увидимся?

– Я только на одну минутку, отнесу билеты.

И уже собравшись уходить, вспомнила:

– А ты всегда был себе на уме, хитрюга Димыч, – и ушла, оставив его недоумевать в одиночестве.

За рекой в вечернем сумраке стали заметны слабые отблески молний. Кое-где в номерах зажгли свет: косые желтые пятна, перекинувшись через перила, студенисто дрожали в воде.

– Как быстро стало темнеть, – сказала Лариса, вернувшись, и поежилась, – смотри, пароход.

Примолкнув, заворожено следили они за приближавшимся к пристани белым в огнях пароходом. Вокруг всё пенилось и колыхалось. Всё новые и новые массы черной и тяжелой воды, подхваченные многоцветной искристой рябью, плескались и бились о борт. Пароход плавно причаливал на самых малых оборотах, будто его сносило к пристани быстрым течением. Наконец, он грузно врезался в неё, полетел в воду, гремя цепью, якорь, глухо ударились выброшенные на берег канаты. Установили перекидной трап, но с парохода никто не сошел.

– Это твой? – спросила Лариса, заметив, как заволновался Димыч.

– Нет. Мой только утром. А, кстати, когда ты уезжаешь?

– Завтра.

– Тогда… сейчас мы что-нибудь придумаем. Ты, наверное, проголодалась? Тут в магазине купить нечего, одни рыбные консервы в томатном соусе. Я сбегаю на пароход. У тебя кто в номере?

Лариса покачала в ответ головой.

– Хорошо, давай здесь. Тебе не холодно? По-моему ветер поднимается. Как ты думаешь, будет гроза?

– Похоже, что нет.

– Всё, я пошел, Жди меня здесь, а то у нас тоже людно.

Димыч купил на пароходе колбасы, яблок, хлеба, сыра, бутылку дорогого ликера и вернулся на дебаркадер.

– Я не буду пить, – замотала головой Лариса.

– Обидишь, – укоризненно заметил Димыч, состроив при этом жалостливую мину.

Она улыбнулась.

– Ладно, черт с тобой!

– Не чертыхаться, – радостно суетился Димыч, выковыривая пробку перочинным ножом.

Первой отпила она, маленькими брезгливыми глотками, а потом он – затяжными и глубокими. Закуску разложили на перилах. Яблоки съели первыми, и всё смеялись, представляя, как сыр или колбаса, нечаянно задетые рукой, летят в воду.

– Я ужасно опьянела, – вдруг заявила Лариса, прижав ладони к щекам, как бы остужая проступавший изнутри жар. – Это катастрофа.

И Димыч с удовлетворением отметил, что она действительно казалась опьяневшей.

– Слушай, время давнее, что произошло тогда? – Она с удовольствием жевала сыр, беззаботно улыбаясь.

– Ты о чем? когда? – переспросил он, не отрывая взгляд от ее привлекательной фигуры обтянутой легким цветастым платьем.

– Не надо. Не говори, – стряхнула она с ладоней крошки за перила террасы. – Я передумала.

– А что такое?

– А, ерунда. Всё равно ты помнишь теперь то, что придумал потом.

– Пока я ничего не помню, – пожал он плечами.

– А разве не так? – Она засмеялась, откинувшись назад, и чуть было не свалилась через перила в речку. – Нет. Я действительно пьяна. А который теперь час?

Димыч развел руками.

– У тебя есть сигареты?

Он достал новую пачку, и они закурили. От первой затяжки Лариса почувствовала, как сладкой волной ударило ей в голову, зазвенело в ушах и всё, покачнувшись, поплыло перед глазами.

– А почему ты не позвонил мне? Я как дура ждала твоего звонка.

– Какого звонка?

– Тогда, помнишь, ты обещал позвонить?

– Не помню.

– Видишь, а я помню… И как мы встретились в институте, и как смотрели друг на друга, стараясь угадать: поступил другой или нет, считать его однокурсником или тут же забыть… Неужели не помнишь?

– Это я помню, – подтвердил Димыч, который помнил всё, кроме своего обещания позвонить ей.

– Огурец, помнишь, который мы нашли в метро, идя из института, и там же съели его на счастье? Ты был худым, робким, но я всё равно в тебя влюбилась. Ты мне обещал на следующий день позвонить… Боже, как я ждала твоего звонка. Весь день не подпускала никого к телефону, чтобы ты случайно не наткнулся на «занято» и не раздумал звонить. До трёх ночи я все надеялась… А утром я уже тебя разлюбила, вот так. Потом…

– Мы уехали в колхоз, – подсказал Димыч, и заметил, как ее взгляд дрогнул.

Они замолчали.

– Да, Димыч, – наконец сказала она, вздохнув. – Хотя… многое из того, что помним, мы сами же и придумали. Вспоминаем чего-то, переживаем, мучаемся как дураки, а потом все оказывается… Да, да, всё наше распрекрасное прошлое – одна сплошная выдумка.

Димыч стоял спиной к перилам, прислонившись к столбу, поддерживавшему крышу террасы, и не сводил с неё глаз. А она, полусидя на перилах, поглаживала ладонью еще теплое дерево, глядя в сторону освещенного луной вокзала со старым тополем, на узловатых ветвях которого чернели брошенные птицами гнёзда.

– Ты, конечно, знаешь, что его судили?

– Как? – изумилась Лариса.

– Я узнал это случайно. Слышал в институте разговор, что Андрея судили… Я так же, как ты, удивился, стал расспрашивать и мне всё рассказали.

– А откуда они знают?

– Ты мне не веришь?

Он вспомнил душный, сырой воздух в пустом черном поле, жестком от колючей стерни, где горячо и удушающе-пахуче отдавала своё тепло вянущая трава. Вспомнил Андрея, затаившегося с Ларисой в стогу сена, где она корчилась в сладостных муках желания и страха, одолеваемая не столько его настойчивостью, сколько собственным любопытством; вспомнил своё отчаяние, желание напиться. Вспомнил поучительней рассказ Андрея, как он из-за водки потерял жену, которую любил без памяти, даже вскрыл себе вены – и с тех пор запретил себе брать в рот спиртное. Андрей говорил, а Лариса не сводила с него глаз, всем телом жалась к нему, с обожанием поглаживая его сильную загорелую руку…

Он помнил всё, ярко, подробно, хотя давно хотел бы это забыть.

Молча докурили они сигареты, выбросив их в черный провал хлюпавшей о дебаркадер воды. Лариса потерла озябшие плечи, её качнуло, и она испуганно вцепилась в Димыча.

– Надо идти спать.

– Никуда ты не пойдешь, – заволновался он, сознавая, что Лариса и в самом деле возьмет сейчас и уйдет. – Тебе надо прогуляться.

– Не надо.

Ветер усилился. Гроза надвигалась, заволакивая облачностью небо, и уже подбиралась к луне. Казалось, что с минуты на минуту хлынет дождь. Но впечатление это было обманчивым – гроза проходила стороной, только постанывали под ветром деревья, да сильнее, чем обычно, лихорадило речку.

– Ты мне, зачем про него рассказал?

– Просто так, к слову,

– А-а.

– Так… как же с грозой – будет она или нет? – спросил Димыч, обернувшись в сторону полыхавших зарниц.

– Я же сказала, что не будет, – успокоила Лариса. – А жаль.

– Почему жаль?

– Ах, – взмахнула она руками и заложила их за голову, – не почему!

Согнутые в локтях – они соблазнительно белели глянцевитой кожей, особенно нежные и пухлые.

– Пойдем гулять, – вялым чужим голосом предложил Димыч.

– А гроза?

И оба оглянулись. Из-за реки тянуло резким холодом. Деревья у речного вокзала протяжно шумели. Над головой было ясное светлое небо, устремленное ввысь к яркой чистоте луны, а внизу, под скрипевшей пристанью, темно дыбилась свинцовой рябью вода.

Он взял Ларису под руку, и они медленно двинулись по дороге от пристани к городу. Круто взбираясь на холм, дорога петляла между темными низенькими домиками, шла вдоль рва, заваленного старой утварью, горбилась и вытягивалась к главной площади, упираясь в реденький скверик с вытоптанной травой. Наэлектризованное небо, поглотившее луну и свинцовой тяжестью нависшее над городом, беспорядочно подергивалось лиловыми вспышками. Высоко под облака унеслась древней сторожевой башней каланча, опоясанная ребрами лестниц. Напротив неё ютился среди двухэтажных зданий укромный дворик. Отцветала клумба, источая приторный запах темно-махровых цветов. Вокруг клумбы в кустах затаились некрашеные скамейки.

– Ты замужем?

– Нет. А что? или женщина не замужем?..

Димыча удивил её холодный, чуть раздраженный тон.

– Да нет.

Он пожал плечами.

– Хочешь, посидим здесь?

Они молча присели на одну из низеньких скамеек в глубине двора, слушая, как шелестел в листве ветер, и что-то глухо падало с деревьев на землю.

– Ну а ты?

– Я свободен.

– Хорошо это ты сказал. Как-то даже с гордостью. А мне гордиться нечем, стара становлюсь. Не нужна никому. Вон – буду скоро как та старушка, – кивнула Лариса на освещенное окно первого этажа. Там, в окружении старых портретов и стеллажей с книгами, сидела у столика под лампой седенькая старушка и что-то читала, помешивая в стакане ложечкой.

– Это… с чего же ты взяла?

– Чувствую, – вздохнула Лариса. – Реже глазеют, реже оборачиваются, реже пристают. Раньше меня это раздражало, а теперь обидно, что ушло.

– Что, ушло?

– Молодость, наверное, – беспечно пояснила она. – Нет, пусть глазеют, заговаривают, всё лучше, чем проходят, не глядя, как мимо фонарного столба.

Она почувствовала его взгляд и улыбнулась.

– Я шучу, конечно, просто увидела тебя и поняла, что постарела.

– Так-таки и не была замужем?

– Да была, была, конечно. Что об этом вспоминать.

– И больше не хочешь?

– Не хочу. Быть прислугой в доме, стирать, готовить, убирать – не хочу. Всё от него терпишь, а он с кем-то по Кавказам разгуливает, а тебя к каждому столбу ревнует. Вот и вспомнила Андрея. С ним было спокойно – нравилась ему и всё. Никогда я не чувствовала насилия над собой, ни разу он не взглянул на меня косо, не упрекнул ни в чем… а упрекать меня было за что.

– За что же?

Она наклонилась и ковырнула каблучком землю.

– Все прошло, – наконец сказала она, распрямившись, – а главное, оба мы постарели. А не хочется. Я еще помню, как смотрела на десятиклассниц, думая, «какая красивая лента у тёти», представляешь, у тёти, у этой шестнадцатилетней соплюшки. А когда сама перешла в десятый, мне казалось, столько лет еще у меня впереди, жить да жить, пока тридцать будет. Жила не жила, а вот они, Димыч. Если б ты знал, какие страсти у нас в классе кипели, а стала вспоминать – одни пустяки в голову лезут. Помню, дарила ему карандаш, если он свой посеет, и радовалась, что он пишет моим карандашом и носит его с собой, или он подсовывал мне яблоко, резинку, решенную задачку… и всё! А хорошо как нам было! А теперь: «Ну, ты, лапусенька, давай, давай по-быстрому», – и вся любовь…

Им было видно, как старушка, допив чай, отставила стакан, заложила очками в книге страницу и погасила свет. Стало совсем темно, только тускло горели над подъездами пыльные лампочки.

– Я буквально заболела в последний год. Вот стукнуло мне тридцать… м-да. Смотрю, чёрт возьми, и молодости уже нет, и к старости вспомнить будет нечего. А тебя всё торопят – скорее, скорее, скорее… Пиши диссертацию, выходи замуж, рожай ребенка… и тянешься куда-то по инерции, чтобы не отстать. Ешь на ходу, недосыпаешь, летишь как угорелая – и всё дальше и дальше от самой себя. Уже не знаешь, кто ты, что тебе надо, и надо ли вообще что-нибудь… Так хочется разорвать всё это, сбросить с себя… ведь могла же раньше: раз-два – и гори оно синим огнем. А потом думаю, а я ли это была? Нет, не я.

Она поежилась и прислонилась к нему.

Из-за реки, где небо полыхало зарницами, потянуло ветром, дождливым и резким, и что-то, часто падая, зашуршало в траве.

– Дождь? – подняла голову Лариса, вытянув перед собой руку, стараясь поймать еще невидимые капли.

– Это листья падают, – прислушавшись, сказал Димыч, – пришло их время, и летят себе гнить голубчики.

– Тебе жениться надо.

– Вот уж, спаси и избави, мне мать все уши прожужжала, всё кого-то сватает.

– Ну и женись.

– Еще чего… я себе не враг. Семья… что в ней хорошего?.. Счастье… – просветлел он вдруг и засмеялся – …сидеть вот так, смотреть и слушать: там идет дождь, здесь сыплются с деревьев листья, в доме укладывается спать старушка, ты дышишь озоном, видишь рядом красивую женщину и чувствуешь… родство со всем этим…

Димыч захмелел, раскис, даже слеза навернулась на глаза.

– Ну, наконец-то, – оживилась Лариса, – здоровый мужской разговор. А то… мы, как старики, с тобой – брюзжим, брюзжим.

– Еще чего захотела, – возмутился Димыч, – старики… падагрики-радикулитчики… нет, лучше в прорубь. Хочешь, я тебе сейчас яблок нарву?

– Где?

– Вон, у старушки в саду. Хочешь яблочек?

– Хочу.

В эту минуту Димыч видел только её улыбающееся лицо и влажные губы, едва раскрывшиеся, когда она сказала «хочу». Он бросился к низкому заборчику, перемахнул через него и, осторожно ступая в темноте, добрался до первого дерева. Тряхнув ветку, осыпал себя сухими листьями, тряхнул еще. Даже влез на одно из самых кряжистых, но… так и вернулся к Ларисе ни с чем.

– Обобрали их дочиста… змеи-искусители.

– Тем лучше, – улыбалась она, – молодым они нужнее.

– А что ты улыбаешься? Ну, постой, старушка, я отучу тебя дразниться.

Он напряженно улыбался, наблюдая, как Лариса вызывающе покачивает зависшей на одних пальчиках лаковой туфлей.

– А помнишь?..

Туфля свалилась на землю. Он поднял её, повертел в руках, оглянулся и зашвырнул в кусты.

– Помню…

Она закинула ногу на ногу и, тоже улыбаясь, демонстративно поигрывала перед ним оставшейся туфлей.

– … пришел к кому-то парень, лет тридцати или моложе, – продолжал он как ни в чем не бывало, захваченный (или ей так показалось) воспоминанием, – каким же он был для нас стариком, помнишь?

– Помню, старче, – кивнула Лариса, заметив, что он упорно избегает её взгляда, – высокий… с пшеничными усами.

– Да, да, пшеничные усы, – Димыч поднял с земли вторую туфлю, свалившуюся с её ноги, и также спокойно, как и первую, зашвырнул в кусты.

Её маленькие ступни, оставшись без обуви, стыдливо исчезли на скамейке под юбкой.

– … мы говорили, а он сидел и, видно, ничего не понимал. Совсем всё у них было другое. Помню, как мы зачитывались Хэмом, а они его только почитывали. Мне особенно нравились его «Белые слоны». Помню, какой-то бар, столики под зонтиками, кругом савана, тягостное ожидание, он, она, жара, и совсем ни при чем там белые слоны… А еще… Ремарк с его «Тремя товарищами»… и то, что они понимали друг друга с полуслова, с полунамёка. Вообще нравилась в них какая-то неприкаянность. Встречались, бродили по городу, тянулись друг к другу, им было неуютно жить – были неуживчивы на работе, лишними дома… Им хотелось верности, товарищества… Кажется так, или я забыл уже?

Она слушала его, не улыбаясь, вся целиком уйдя в себя.

– Да… верность, не смотря ни на что! Это было самым важным и для нас.

Димыч машинально обнял её.

– Я никогда не забуду, как вы с Андреем приходили ко мне в больницу, там, в деревне… Больница пустая, все в поле, лежишь целый день один, в обед жидкий суп – хоть вешайся, тоска такая… и вдруг вы – с целым пакетом пирожков, с банкой варенья, яблоками…

– Это всё Андрей… как нянька… всё рвался к тебе, а я не пускала.

– Почему?

– Ревновала.

Димыч даже растерялся от неожиданности.

– А зачем ты посадила меня в кабину вместо себя?

– Ты был болен.

– А еще?

– Потому что Андрей сидел в кузове.

– Понятно, а я-то подумал…

– Постой, постой, – заставила она его посмотреть себе в глаза, сделав это так же бесцеремонно как в дни их юности, – ты же не хочешь сказать, что был влюблен в меня?.. Теперь я, кажется, догадываюсь.

Она торжествовала.

– Что?

– Ты сидел у меня ночами, когда он…

– Исчез?

– Бросил, – поправила Лариса, – а я никак не понимала, что тебе нужно: и так и сяк уговариваю идти спать…

– Ты, наверное, забыла всё?

– Нет, помню… да, ты действительно был верным человеком.

Они молчали. Его руки всё крепче сжимали её и ей это нравилось.

– А я так и не перечитывала «Белых слонов» больше, а было бы интересно.

– Страшно, – не согласился он. – Если мне и случается попасть в знакомые места, где я уже давно не был, например, в места детства – пробежишь их быстро… так, краешком глаза зырк-зырк, и всё. Знаешь, как во сне, мелькнет что-то очень знакомое, кольнет в сердце и расплывется под твоим взглядом…

– Теперь понятно, почему ты всё время отводишь глаза.

– Разве?

Он повернулся и взял её за плечи.

– Тебе не страшно?

Голоса стали тихими, натянутыми.

– Я очень изменилась?

– Нет.

– Надо идти, – буднично сказала она, отважно глядя на него.

Оба чувствовали, как исподволь зреет в них давнее, разбуженное влечение, нарастая и электризуясь до такой степени, что кончики пальцев, как антенны в грозу, собрав стекающие к ним заряды, колко пощипывали.

Как бы невзначай, он притянул её к себе.

«Ах, черт возьми, – думал он, – хоть раз в жизни сделать так, как хочется».

Но как только она ощутила на себе его мягкие горячие руки, тело её сжалось и два маленьких кулачка больно уперлись ему в грудь.

«Нет, – читал он в её глазах, – нет».

Она уклонялась, изворачивалась и каким-то чудом ускользала от его поцелуев.

«Нет, – говорили её глаза, – нет».

Это уже была не та Лариса, с которой он пил ликер и вспоминал прошлое. Она будто помолодела, снова став той любопытной и беспомощной девочкой, которую он ждал ночью в поле неподалеку от едва различимого стога, где она отчаянно боролась с собственным чувством,

«Нет, – слышалось ему в её жестком дыхании, – нет».

Лариса вырвалась, встала. Но он поймал её за руку и с силой привлек к себе: будто во сне ощутил он сквозь тонкую измятую ткань ей расплюснутые груди, вяло разъехавшиеся ноги… «Ах, черт возьми, – шептал он, – хоть раз в жизни сделать так, как хочется… хоть раз в жизни.

Вдруг она опустила руки и, глядя ему в глаза, зло спросила:

– И что дальше? – взгляд трезвый, спокойный.

Он видел перед собой усталую, располневшую женщину, искусно подкрашенную, с морщинками у глаз. Она ждала сейчас чуда, он понимал это, потому что и ему было бы тяжко уехать теперь ни с чем – с выпотрошенным прошлым и растоптанными воспоминаниями.

– Спать хочу, – вдруг устало зевнула она.

Когда они встали и пошли, Лариса спросила:

– А за что его судили?

Её босые ступни осторожно касались прохладного шершавого асфальта.

– Кого? Ты говоришь об Андрее? Брачный аферист. Обворожит дурочку, оберёт как липку и в бега. Потом на следствии выяснилось, что он был несколько раз женат, имел детей и скрывался.

Улица покатилась вниз под гору к белеющей в лунном свете глиняной татарской мечети, которая как невеста красовалась среди темно-прозрачной листвы стройным станом и белой шлемовидной шапочкой.

– А знаешь, в чем я больше всего раскаивалась потом? – спросила она, прощаясь у двери своего номера.

Димыч чувствовал, что она скажет сейчас что-нибудь затаенное и злое.

– В том, что не уступила ему в ту ночь.

Она выглядела такой огорченной, будто случившееся тогда, еще имело для неё какое-то значение.

Лежа в кровати, Димыч долго ворочался не находя себе места. Его что-то беспокоило. Но, так и не разобравшись «что», он вскоре уснул.

И спал он с этим тревожным чувством, и очнулся с ним. А когда открыл глаза, сразу всё понял – её туфли. Тихо встал, оделся, стараясь не разбудить соседей, и вышел из гостиницы.

Погода резко испортилась. Похолодало. Дома и деревья размыло волглой молочной пеленой. Всё, еще вчера по-летнему безмятежное, поникло в осенней гнилой сырости. По гулким резким голосам диспетчеров, утробно заглатываемым пространством, радостно ощущалась близость вокзала. Пахло гарью, будто где-то топили сырыми дровами.

Весь продрогший от холодной росы Димыч с трудом отыскал застрявшие в кустах туфли. Они странно блестели новенькой лакировкой среди пожухлой травы и случайных предметов, точно выброшенные кем-то за ненадобностью, как тряпичная кукла с раздавленной пластмассовой головой.

На востоке, за почернелыми, осевшими в землю домами, стало по-настоящему светло. У пристани ждала пассажиров «Ракета». Над головой с криком тянулась черные стаи грачей.

Димыч поднялся к себе за вещами, расплатился за номер – и с чемоданом в одной руке, её туфлями в другой – постучал в 12-ый.

Ему долго не открывали. Наконец он услышал, как пробежали по полу босые ноги, хриплый голос спросил: «Кто?» Щелкнул замок. В приоткрывшихся дверях стояла Лариса. Лицо опухшее, волосы спутаны, в глазах проглядывало что-то сонное и недоброе. Она выжидающе смотрела на него и, по мере того как сознавала кто перед ней стоит, её лицо разглаживалось, светлело и недобрый блеск в глазах сменялся приветливым.

– Вот, – протянул он туфли, испытывая неловкость, даже смущение, – возвращаю.

Лариса перевела взгляд с него на туфли и снова на него. За какое-то мгновение она снова превратилась в прежнюю Ларису – сонную и недобрую.

– Я и забыла, какой ты услужливый, Димыч. Спать хочу, умираю.

Дверь захлопнулась. Он услышал, как стукнулись об пол брошенные туфли, и заскрипела пружинами кровать.

Светлый салон «Ракеты» даже своеобразным запахом, не говоря о сидениях, напомнил ему салон самолета. Он вдруг совсем успокоился. Книга нераскрытой лежала на коленях, в полудрёме он отрешенно смотрел в окно. «Ракета», стремительно набирая скорость, клевала носом, и перед глазами проплавали голые, опустошенные вчерашней бурей леса. На душе было спокойно: ни воспоминаний, ни сожалений, ни обид, как в могиле. Прошлое больше его не тревожило. Он безучастно смотрел вперед, уже думая о следующем городе в его маршруте, и о том, что, вернувшись, обязательно пойдет с Аней в ЗАГС. «Прощай», – сказал он машинально самому себе и впал в сонное забытье.

1972