Читать книгу УГОЛовник, или Собака в грустном углу - Александр Кириллов - Страница 8

Автобус выезжал из города под вечер.

Весь день хлестал по дворам мокрыми простынями шквальный ветер. Голодными стаями набегали с запада на солнце рваные тучи. К вечеру восточная часть неба очистилась и мирно затухала, зато на западе, там, где исчезло за тучами солнце, всё набрякло, потемнело и тревожно засверкало предгрозовыми сполохами.

– Господи, пронеси, – перекрестилась в автобусе беленькая старушка, когда автобус, покружив по городу, выехал на открытое шоссе.

Еще какое-то время пассажиры тешили себя надеждой, что едут на восток, туда, где мирно угасало безоблачное небо, но шоссе вдруг резко вывернуло, распрямилось и уперлось асфальтированной дорогой в самое брюхо тучи. Стало ясно – не миновать грозы. По воле бесконечного шоссе они мчались в самое ее пекло.

Лица пассажиров осунулись, в неподвижности их взглядов ощущалась тревога.

Ехали молча, хотя дорога предстояла дальней.

– Господи, пронеси, – снова перекрестилась беленькая старушка, и каждый мысленно сделал тоже.

Остались позади пригородные постройки. Сразу за амбарами, из-за железнодорожного переезда, ослепительно сверкая белыми стенами, выдвинулся навстречу двухэтажный дом с заколоченными крест-накрест серо-сизыми ставнями. И эта белизна дома, и серная яркость туч на темном грозовом небе создавали жуткую, будоражащую нервы напряженность.

– Будто на суд Божий едем, – шепнула беленькая старушка соседке в туго повязанном черном платке.

Но та отмолчалась.

– Что поделаешь, – вздохнула беленькая старушка, – придет время и встанешь перед Ним, в чём мать родила – и держи ответ. Не что там в документах у тебя написано, а в душе что имеешь, и такое бывает, что не выпросишь у Него прощения.

Она замолчала и глубже вжалась в кресло.

Автобус мягко покачивался на скрипучих рессорах и каждая гаечка, каждый штырек голосили по-своему. Вдруг что-то глухо, будто удар литавры, лопалось в брюхе автобуса и зад кузова, с силой подбросив, шмякало о землю.

– Ох, ты, – вздыхала беленькая старушка, оглядываясь на выбоину в дороге, – ужели так можно.

Все беспокойно ерзали на сидениях, а стоящий в проходе паренек, прикованный к тяжелым сумкам, беспомощно стукался телом о прозрачную кабинку шофера.

– Садись, сынок, – подскочила на сухой удар грома беленькая старушка. – Садись, потеснимся.

– Кого сажаешь? – гаркнула соседка в черном платке, смерив парня с ног до головы недобрым взглядом, – молодой еще, постоит.

– Так у него сумки тяжелые…

– Ничего, подержит. Руки не отсохнут. Молодежь ноне совсем охамела. Как раньше было? В вагоне двадцать местов для детей и инвалидов выделяли, а теперь… Лезут молодые через переднюю дверь, спешат свой зад к сидению прирастить – и не сдвинешь. Вон они, глянь, ночами гуляют, людям спать не дают, а ты им потом место уступай.

На третьем сидении клевали носами двое молодых парней в ярких разрисованных майках.

– Устали они, – пожалела их беленькая старушка, – целый день работают, бегают, а мы и дома еще насидимся.

– Может, кто и насидится, – поджав губы, съехидничала старуха в черном.

– А что гуляют, пусть гуляют. Сами мы – не такие были? – поддержала беленькую старушку молодящаяся женщина.

Она сидела сразу за старухами рядом с девушкой в ярком макияже.

– Видать, как ты своего сына воспитываешь.

– А у меня нет детей, – вспыхнула женщина.

– А нет, и помолчи, – осадила её та, что была в черном.

– А чё молчать? – разволновалась беленькая старушка, – ты чё всем рот затыкаешь. Как не по-твоему, так тут же молчи. И не крути, не крути глазищами и без того страшно. Чуть что, и давай стращать друг дружку, запужали уже до смерти.

– Их рази испужаешь, – проткнула парня взглядом старуха, – ни страха к тебе, ни уважения… ишь, стоит, смотрит.

– За что ж вы их так не любите? – вступилась за парня молодящаяся женщина. – За то, что они молодые, а мы нет?

– Мы молодыми по танцулькам не шастали, и брюк, как сичас бабы носят, не носили. Стыд, срам, вырядится как мужик, а сама дура-дурой.

– От брюк, что ли, поглупели? – перебила старуху молодящаяся женщина.

– И от брюк, и от вихляния под музыку, и от этих джаков-роков, и от джипсов, патлы вон какие поотращивали, скромности никакой, уважения к старшим никакого.

– А за что им вас уважать, если вы их не уважаете и понять не хотите? Нет, давайте мы их уважению поучим, чтоб они нас стариков сразу зауважали. Уважение не так зарабатывается, не языком.

– А то чем же, – донесся с заднего сидения стариковский голос, – только языком и можно сичас прожить хорошо. А будешь надеяться на свой горб – тебе хана придёт. Так и надо воспитывать пионеров.

– Ты себе воспитай, – зыркнула в конец автобуса старуха в черном, – нализался в духотищу такую… Мне его уважения не надо. Я таких, как он, в бараний рог согну, много воли им дали. Ты проживи с моё.

– Ну и аргумент у вас, – возмутилась молодящаяся женщина, – черепаха, знаете ли, триста лет живет, значит, её больше всех уважать надо? Молодость свою вспомните. Её хотя бы уважайте.

– Правда, правда, чего там, – оживилась беленькая старушка, – на рынке цельный день стоять у них ноги не болят, а тут… Я вон как-то ехала в электричке, стоит девчушка, слабенькая такая, бледненькая. Никто ей места не уступит – «молодая еще, постоит». Она возьми и грохнись на пол. Слабые они у нас, чего говорить.

– Черта с два, – выругалась старуха и крикнула шоферу, чтобы он притормозил.

– Черта с два, – с угрозой кому-то повторила она и, бормоча проклятья, вышла из автобуса.

Ветер дунул ей в спину, облепляя черным платьем костлявую фигуру, и погнал старуху лугом по дорожке к деревеньке облепившей пригорок.

– Ну и ну, – удивленно сказала молодящаяся женщина, пересев на переднее сидение к беленькой старушке, – как так можно? Ведь для них и уже за их счет живем.

Автобус тряхнуло и замотало из стороны в сторону, будто его остервенело трепала, под рычание грома, невидимая собака.

– Грех это, грех, – согласно кивала ей беленькая старушка, – иди, сыночек, садись.

Парня оторвало от кабинки шофера и, помотав среди вещей, бросило на освободившееся место рядом с девушкой.

– А то всю жизнь шкодила, безобразничала, а старой стала – уважайте её, – не могла успокоиться старушка, – и ругаться тут нечего, грехи замаливать надо…

– Это точно, – с сочувствием вздохнули в автобусе.

Чем дальше отъезжали от города, тем сумрачней становилось вокруг. С еще большей скоростью, чем шел автобус, двигалась на них громада темно-синих туч. Воздух искрился каким-то зыбким неоновым светом. Блеснуло по смертельно побледневшим зеленям, и покатились из глубины тучи потрескивающие раскаты грома.

– Ух, будет гроза, – нервно сказал кто-то в автобусе, и все притихли.

Накрашенная девушка отвернулась от окна и чуть съехала по сидению. Завитыми локонами, розовыми мочками ушей и розовыми трепещущими ноздрями она напоминала собой хорошенькую ухоженную болонку.

Снова блеснуло в грозовых сумерках и с нарастающим грохотом покатались на них с неба «пустые бочки».

– Я однажды попала в такую грозу, – залепетала молодящаяся женщина с напряженно вытянутым лицом, – думала, не доедем.

– У кого греха нет, тот доедет, – успокоила старушка.

– А у кого греха нет? – У всех что-то да есть. Вот мой, всю жизнь на глазах прожил, никого, кажется, не обидел, а под конец, как встанет с постели, всё под ноги себе смотрит. Я не поняла сначала, думала, упасть боится, а он таракана на полу высматривал, чтобы не раздавить случайно. «Живое существо, говорит, никто права не имеет его жизни лишать». Всё ему казалось бедненькому, что так и с ним могут.

И молодящаяся женщина заплакала, аккуратно придерживая пальцем слезу.

– Даже спать не мог, всё страшился ночью во сне клопа прижать, а их отродясь у нас не водилось. Такая с ним мýка была…

Старушка взглянула на неё и машинально перекрестилась.

– Ух ты… гремит как! – ойкнул кто-то со страха, и опять все замолкли.

Девушка прикорнула, съежившись на сидение. Её веки тяжело закрылись, подрагивая нежной розовой кожей, на которой можно было разглядеть тончайшую сеть бледно-голубых жилок.

– Ну и дорога, – вскрикнул кто-то у парня за спиной.

– Сами же себя мучаем, и нет никому дела, никто дорогу не починит, – подхватила беленькая старушка, – кажен год что-то копают, заливают, а всё то же.

– А что её заливать, – вступил в разговор шофер, – знаю я, как её клали. Прямо на грунт асфальт вывалят, а чтоб, скажем, гравию навозить, да песку насыпать – на это рук недостает. Лень всё. Спешим куда-то. А теперь… сколько её ни ремонтуй – толку мало.

– Ох ты, господи, – тряхнуло старушку на новой колдобине.

– Я сам сюда гудрон возил. Нас с работы сняли и сюда бросили. Счас, буду я им тут надрываться, и заработок вполовину меньше.

– Так сам же теперь мучаешься, – удивилась молодящаяся женщина.

– А одно другого не касается. За это другая зарплата идет.

Чем дальше, тем чаще попадались на дороге рытвины. Участились и сухие грозовые разряды. Туча, низко нависшая над землей черным вспученным брюхом, вбирала в себя еще ощутимый для глаз помертвелый свет.

Девушка безуспешно пыталась прикрыть короткой юбкой колени, подтянутые к животу заострившимися бугорками.

– Ужасно боюсь грозы, – призналась старушке молодящаяся женщина, – знала бы, ни за что не поехала б сегодня.

– Далеко едете? – спросила беленькая старушка.

– Нет. К мужниной родне еду… у меня месяц назад муж умер. Хочу кое-что им передать.

Старуха сочувственно кивнула и перекрестилась.

– А с ним вышло такое… сама не знаю что, – пожаловалась ей молодящаяся женщина. – Жили мы хорошо. И уважали друг друга. Я бухгалтером работала, а он у нас главбухом. И, так случилось, мучился всю жизнь с сердцем. А потом – в момент и умер.

Она замолчала, вглядываясь в яркий серный свет, исходивший из нутра грозовой тучи, и вздохнула. В автобусе – повернули головы, прислушались.

– Обмыли его, приготовили одежду. Я как лучше хотела: решила обуть его в новые ботинки. Мы их вместе с ним купили, очень они ему понравились. Так и не надел их ни разу, жали они ему. С трудом их натянули мы, так и похоронили. Я и думать про это забыла. И тут по ночам стал мне сниться один и тот же сон. Будто приходит ко мне муж и страдальчески, бедненький, морщится, и всё просит передать ему другие ботинки, в которых он обычно ходил. Я ему киваю, обещаю, утром проснусь, меня в холодный пот бросает. Трясет – ничего не понимаю. И вот однажды не выдержала, спрашиваю его во сне: как мне их тебе передать? Он адрес назвал… и жалобно так на меня смотрит. Наутро проснулась, вспомнила всё и, что странно, адрес вспомнила. Настроение, конечно, ужасное, но чувствую – не могу больше, нет сил, спать совсем перестала. Думаю: будь, что будет – пойду. Завернула в газету ботинки, пришла, постучала в квартиру. Выходит ко мне женщина, вся заплаканная, в трауре. Я как увидела её, и не знаю что сказать; понимаю весь идиотизм моей просьбы, а уйти не могу. «Вы меня, извините, прошу ее, рада бога, но…» И рассказала ей всё. Та выслушала, взяла у меня сверток. Наверное, вид у меня был очень жалкий. «Хорошо, говорит, я положу их в гроб, у меня отец вчера умер». Потом я уже вспомнила, что видела это лицо. Она у нас в соседнем отделе работает. И что-то мне тоскливо так сделалось. Причем тут она? Зачем он ей передать их велел? Чертовщина какая-то! Но являться мне во сне с того дня он перестал.

Сухо треснул грозовой разряд. Женщина обернулась к окну и долго смотрела туда, где угрожающе желтело в скопище туч яркое серное пятно.

– Не надо мне было ходить к ней. Не дает мне покоя её лицо. Как вспомню мужа, так и её тут же вижу, и почему он этот адрес назвал? Только не смейтесь, а одна мысль ко мне в душу закралась…

– Господи, господи, помяни тамошнее, прибери остаточное, – кланяясь в пояс, перекрестилась старушка и чуть не ударилась головой о кабинку шофера – так резко затормозил вдруг автобус.

На дороге с красным семафором в руках стоял полноватый молодой человек.

– Нечистая его носит, – услышали пассажиры недовольный голос шофера.

Те, кто частенько ездил этой дорогой, узнали в полноватом человеке линейного ревизора.

В открывшуюся дверь вместе с ревизором вползли клубы серой дорожной пыли. Теперь не только шофер, но и все пассажиры мысленно повторили: «Нечистая его носит.»

Полноватый ревизор, очень моложавый на вид, повертел головой-колобком с двумя вихрастыми макушками на затылке и застенчиво улыбнулся. Всем своим обликом он напоминал десятиклассника-медалиста.

Пассажиры зашевелились, нащупывая в карманах проездные билеты, с опаской поглядывая на ревизора – а вдруг тот возьмет да и высадит и не посмотрит, что билет есть.

– Давно из отпуска, Вася? – виновато спросил он шофера, а его рука уже по-хозяйски выуживала из-под пачки «Беломора», съехавшей к ветровому стеклу, путевой лист.

Ревизор переступил через сумки парня и, придерживаясь за спинки сидений, двинулся по автобусу компостировать билеты.

– Стой, стой, – очнулся разбуженный старик, заглядывая в окно, – а куда мы едем?

– А тебе куда надо? – вплотную приблизился к нему ревизор.

– Ты что, не русский? – прищурился старик.

Ревизор замер.

– Ты это брось, – неуверенно сказал он и погрозил старику пальцем.

– Смотри, и я же виноват, – развел руками старик, – нешто трудно ответить.

– В Высокое мы едем, – ответил за ревизора мужчина в спортивном костюме. И тут же получил от жены удар локтем в бок.

– Тебе до всего есть дело, сиди и молчи, – процедила она, крепко удерживая одной рукой мужа, другой прижимая к себе мальчика лет шести.

– А мне Лазόревка, скажем, – задергался старик, – в Лазо́ревку я доеду?

– Давай билет. Куда в билете указано, туда и доедешь.

– Ты это, что же… Ты не должóн так. Ты мне правду обязан сказать. А не знаешь – молчи. А-то насоветуют – и бегаешь цельный день, высунувши язык. Задохся уже весь.

– Папаша, давай билет.

– Значит, доеду? Только правду. Ну, смотри, тихоня. Я сорок девять лет в профсоюзах, но… как оселок – один. Пьют, а я не пью. Ну, не могу. С души воротит. Ты, тихоня, пьешь? И пей, и не слушай, всё можно. Но, конечно, в меру. Я подсчитал. 2,5 разрешается от собственного веса. Значит, если весишь 90, то тебе полагается в день по 225 грамм, значит «чекушку». И это для печени не вредно. Как для сердца – не знаю. Но это уже, как врач, дорогуша, она знает. А чего не знает, у тебя спросит…

– Слушай, папаша, давай билетик, – нетерпеливо перебил его ревизор.

Старик полез за билетом.

– А я не пью. Не желаю я пить, не желаю. И вот, как дурак, еду за медом. У меня старый друг, фронтовик, пасека у него в Лазόревке… я правильно еду? Ну, смотри. Я человек умный, понятливый. Жить не умею, и как оселок – один. Они меня знать не хотят, – ткнул он пальцем в проснувшихся ребят в цветастых майках, которые сидели позади девушки и парня, – они скалятся, а я всю войну прошел… я знаю почем что… Так доеду?

Ревизор взял билет, который старик долго выковыривал из кармана, пробил его компостером и, не глядя, буркнул:

– Доедешь.

– От спасибо. Так что, пей на здоровье. А больница, что? Её не минуешь. Как говорят: туда не зарастет народная тропа. Э-э-э-х!

Старик встал на ноги и двинулся, покачиваясь, по автобусу.

– Разрешите, товарищ ревизор, мне на выход. Перекур.

– Вернись на место, папаша, – тихо, но недружелюбно предупредил его тот.

– Тпррр, – строго придержал себя старик, завалившись по ходу движения на ревизора, и сдал назад. – Мы как все, – плюхнулся он на сидение, – э-эх, жисть наша. – Старик махнул рукой. – Хлебá налево, – запел он, – хлебá направо…

Шофер Вася, на протяжении всей процедуры проверки билетов, ни разу не обернулся, всем своим видом презирая ревизора. А тот, закончив обход, примостился у ветрового стекла и, точно эквилибрист, балансируя всем телом, пытался что-то вписать в сложенный вчетверо путевой лист.

Автобус притормозил, впустив в дверь облако пыли. Ревизор спрыгнул на дорогу.

– Ты вот что, – крикнул ему вдогонку Вася, – я буду назад ехать… так ты это… не останавливай больше, договорились?

И тут он впервые посмотрел на ревизора.

Ревизор молчал, изучающе разглядывая Васю.

– Так, не остановишь? – стараясь перекричать шум мотора, спросил у него шофер.

Теперь заискивающие нотки слышались в голосе Васи, а ревизор был не по возрасту начальственно-покровительственным.

– Ладно, поезжай, – махнул он рукой.

Когда автобус отъехал на приличное расстояние, Вася взял двумя пальцами путевой лист и небрежно пробежал его глазами. По-видимому, запись удовлетворила его. Он швырнул листок на место и включил транзистор.

– Пронесло, спаси нас господи, – вздохнула беленькая старушка и спрятала проколотый компостером билет в платочек.

В автобусе задвигались, оживились. Разбуженные ревизором парни в цветастых майках, еще не совсем очнувшись от тяжелой дорожной дрёмы, полулёжа, лениво наблюдали за девушкой. Сама девушка, раскрасневшаяся, отдохнувшая, позевывая, тянулась всем телом, сцепив у колен маленькие кисти. Парень, стесненный сумками, вдыхал свежий запах её духов, и был не в состоянии даже представить её рядом с собой. Слишком долго ему пришлось бы для этого обнимать, гладить, сжимать её, целовать, вдыхать, чтобы поверить, что она не мираж, что она существует, что она из плоти и крови, такая же, как все, на которых ему и глядеть-то не хотелось – так реальны и понятны они ему были. Раз за разом, касаясь её плечом на очередном ухабе, парень всё ждал чего-то, затаив дыхание, но ничего не происходило.

– Я перерыла все его вещи, – шептала старушке молодящаяся женщина.

– И чего ты искала?

– Письмо или записку.

– Ну и что, нашла?

– Нет, – горестно качнула она головой, – но я найду.

В фиолетовых вспышках молний резко обесцвечивались зеленя ржи, а в паузах между вспышками с сухим треском рвались над ними небеса.

– Господи, – перекрестилась старушка, – и зачем?

– Обидно мне, – вздыхала женщина, – ох, как обидно.

И она полезла в сумочку за платком.

Автобус заунывно выл, выбираясь из одной ямы и вползая в другую. Часть пассажиров дремала, укачиваемая как в колыбели. И парню казалось, что и он тоже уснул, и сквозь шум и вой мотора и какие-то нелепые видения и мысли – видит её прилегшей невдалеке и манившей к себе. Неясный силуэт ее тела расплывался в воображении, но глаза её были рядом. Он видел, что она настойчиво звала его, но не двигался с места. Её холодные колени, едва коснувшись, уткнулись в него, а она всё манила, опутывая его собой и парализуя, и он замирал от её перемежающихся холодных и теплых прикосновений, будто летел в прохладно-теплую пропасть. Голова кружилась, парень открывал глаза, и всё исчезало. Но оставалась она, на неё было страшно взглянуть, и он опять их закрывал, чтобы снова увидеть: как она манит к себе, как дрожат её колени…

Девушка давно обратила на парня внимание и украдкой разглядывала его хмурое загорелое лицо с редкой щетинкой полудетских усиков. Оно было напряжено, и казалось ей слепым, когда он закрывал глаза.

Съехав с большака на грунтовую дорогу, автобус подвалил к небольшой деревушке с двумя десятками домов, автостанцией и магазином на площади.

– Пять минут перекур, – объявил Вася и, захлопнув кабину, исчез в магазине.

Пассажиры задвигались, потянулись из автобуса: постоять, покурить, сбегать за угол. Ни девушка, ни парень не двинулись с места. Он укрывал рукой сумки, о которые спотыкались проходившие к выходу пассажиры, и то и дело оглаживал их, будто успокаивая. А девушка смотрела в окно.

– Лялька, ой! – пискнула в дверях автобуса высокая девица. – Домой, отучилась? А я уже неделю как дома.

Лялька обрадовалась подруге, но осталась на месте, вскользь зацепив взглядом покрасневшего до ушей парня.

– Ой, а ты ничего смотришься, – ревниво оглядела Ляльку подруга.

– Теперь приходиться рано вставать и краситься, – не без самодовольства пожаловалась Лялька.

– А мне в техникуме один парень предложение сделал, – перебила её подружка.

– Ну, а ты?

– Да ты что, – довольная произведенным на Ляльку впечатлением, затрещала подружка, – кому он нужен, балбес. Стану я из-за кого-то свою жизнь ломать.

Нет-нет, мальчиков ей пока не нужно.

– Ой, чуть не забыла, – подавшись к подружке, ткнула Лялька коленями парня, – я у мамы увидела книгу «О вкусной и здоровой пище», и выпросила. Когда выйду замуж, пригодится. Приедешь, покажу. Мама еще обещала достать мне книгу «Как вести хозяйство». Там про все-все: и как пятна выводить, и как стирать, и как вязать, и общая гигиена. Это так интересно! – одним духом выпалила она.

Не выдержав острых коленок Ляльки, парень встал, уступив место её подружке. Теперь они болтали тише, на ушко.

– Я тебе советую выбрать Сережку, – рассудительно поучала Лялька, искоса поглядывая на переминавшегося с ноги на ногу парня. – Он мне даже нравился когда-то.

– Кого захочу, того и выберу. Я девушка вольная.

Оказывается, она уже назначила Сережке свидание, а теперь передумала, и едет домой: очень много он о себе мнит.

– Пусть себе парится, – хихикали девушки.

Уже перед самым отправлением влез в автобус седовласый мужчина в измятом костюме.

– Товарищи, милые извините меня, никогда не просил. Ребеночек у меня… со вчерашнего дня не ел. Все деньги вытащили. Пожалуйста, чем сможете, хоть на хлеб ребеночку, помогите.

Глаза у него слезились, рука была в ссадинах, и весь он согнулся от скорби.

Молодящаяся женщина, рыхлая и усталая, сокрушенно вздохнула:

– Мы понимаем.

Она недоверчиво оглядела мужчину, который, обойдя пассажиров и не получив ничего, причитал уже у нее за спиной.

– Ребеночек с утра не ел. Все деньги как одну копеечку…

– Вы знаете… – потянулась к сумочке молодящаяся женщина, – я дам вам денег, но вы… простите, всё равно я вам не верю. Вы, кажется, выпивши.

– Ребеночек с утра не емши.

– Да я вам дам денег. – Она открыла сумочку и стала в ней рыться. – Берите, только не верится. Выпивши вы. Наверное, на водку собираете?

Он торопливо вылез из автобуса и, перейдя дорогу, скрылся в сельпо, где его поджидали дружки.

Молодящаяся женщина заулыбалась, покрываясь красными пятнами.

– Знала я, конечно, знала, – убеждала она себя и остальных, – но если не верить, как тогда жить? А вдруг человеку нужно.

– А то, если б не нужно, пили бы? – возмутились парни в цветастых майках.

Пропел старик тонким бабьем голоском, который, утончаясь на верхах, вдруг дал петуха и замолк.

– А один… мне какие-то фотокарточки сувал, – призналась беленькая старушка, – да еще стучит по плечу, будто немой. Пожалела его и купила. А он осклабился мне прямо в лицо: «Премного благодарствуем». А сам, наверное, подумал: дураков на мой век хватит.

– А нечего им потакать, – вмешалась в разговор женщина в спортивном костюме и в мужской соломенной шляпе, – авось с голоду не помрут.

Она цепко держала за руки мужа и сына, враждебно поглядывая на старика, который всё приставал к мальчугану с расспросами и клялся ему, что он не старик, а «крокодил Гена».

– Ну, как, скажите, жить, если не верить? – не могла успокоиться молодящаяся женщина. – Что ж нам, в каждом мужчине видеть жулика или пройдоху?

– А они такие и есть. Сколько волка ни корми.

– Опять вы за своё, – устало вздохнула молодящаяся женщина.

– Волк ты, а не крокодил Гена, – радостно подхватил слова матери, разыгравшийся со стариком мальчуган.

– Какой же я волк, у меня и зубов нету, – протестовал старик.

– А ты беззубый волк, – смеялся в восторге мальчик.

– Ах ты, Чебурашка.

И действительно – не толстый и не тонкий, а какой-то округлый, в зеленых вельветовых туфлях – мальчик и в самом деле был похож на Чебурашку.

– Сиди, не вертись, – одернула его мать.

– У-у-у, – наклонив голову, тряс ею старик.

– Ой, отстаньте вы от него, – взмолилась, наконец, мать, прикрывая собой малыша, – и чего привязались.

– А ты не шуми, не с тобой разговариваю, – обиделся старик, – вот он… у тебя парень хороший, толковый, с ним и покалякать интересно, правда, Чебурашка?

– Правда! – в восторге кричал малыш.

– У меня внучок такой же. Помирай, говорит, дедушка, скорее, а я кровать твою бабе своей заберу, когда женюсь. А пять годков только! Соображает.

«Эх, была бы денежки,

будут и девушки…»

– Прекратите немедленно, – вдруг вспылил отец мальчика, – здесь дети, женщины.

Автобус, чмыхнув, поковылял дальше. Старик завалился назад и, обиженно кутаясь в темное потертое на рукавах пальтецо, замолчал.

– Был у меня один законный, – вполголоса сообщила своей соседке беленькая старушка, – умер, а потом пошли мужики, да рази это мужики – халтурщики.

– Обидно, понимаете, мне обидно, так хорошо жили. А теперь… будто камень кто на душу положил. Ушел он и всё наше с собой унес, а мне свои пакости оставил.

– Ну, не убивайся так. Может, ничего и не было.

– А как теперь узнаешь – было или не было. У кого спросить? Умер, а ты живи, как хочешь. Ой, как обидно, ой, как обидно.

Слёзы приливали к её глазам, покрасневшим и выражавшим животную тоску по той жизни, что ушла, от бессилия вернуть всё назад или хотя бы рассчитаться за прошлое.

– Мне от него ничего не надо. Вот собрала его вещи и везу всё его родственникам. Видеть ничего не могу. Поверите, и подарки его пусть забирают.

– Может, мерещится тебе всё? – успокаивала ее старушка.

– Нет, – отрицательно качала она головою, – чую, понимаете, сердцем чую. Дура была, верила. А как не верить, как?

Смеркалось. Где-то там, в серой толще облаков, уходило за горизонт солнце. Никто не мог этого видеть, но и без того скорбное сиротство вокруг приобретало оттенок полной безысходности. Пассажиры освоились, приноровились к тряске и мирно шушукались между собой. Однообразный дорожный покой нарушали только голубые вспышки молний да раскаты грома.

– Помнишь, там еще были цыгане, – без умолку трещала подружка Ляльки, – ночью, играли у костра? ну, не цыгане… нет, не цыгане, один мужчина был похож на цыгана. Вот это был мужчина. Какие ручищи, помнишь? Мурашки по коже.

Подвижное и смазливое лицо подружки сияло. Было в ней что-то легкомысленное и глуповатое – и в том, как она фыркала, косясь глазами на парня, который в поисках равновесия беспомощно изгибался в проходе, и в том, как бойко отвечала на приставания ребят, быстро уловивших, что к чему, и, без церемоний, искавших с нею знакомства. «Иди к нам», – улыбаясь, хватал её сзади курчавый, а она била его по рукам и хихикала.

– Мне уже выходить, – привстала подружка Ляльки, крикнув шоферу, чтобы тот притормозил. – Значит, до завтра.

– Если ты не приедешь в шесть, я тебя завивать не буду, – спокойно, но категорично заявила Лялька.

– Я постараюсь, – махнула ей на прощание подружка, – а минут двадцать мне всё-таки надо с ним поболтать.

Она выскочила из автобуса и свернула в переулок, где её ждал невысокий белобрысый парень.

– Ой, Сережка! – вскрикнула Лялька, прижавшись к стеклу и, не отрываясь, смотрела, пока они не исчезли из виду.

– Это Сережка, – повторила она: не то для себя, не то для парня, отвернувшись от окна. – Ничего в нем особенного нет. Так… ходил когда-то за мной.

Лялька вся подобралась, как бы этим приглашая парня сесть рядом. Он потоптался и сел. Но что-то уже изменилось для него, – не в нем, чувствовал он, и не вокруг, – в Ляльке. Теперь у неё было имя, было прошлое, этот Сережка. «Так… ходил за мной», – вспомнил он, и какая-то горечь послышалась ему в этих словах.

Деревушка, через которую ковылял автобус, была безлюдной: ни курицы, ни собаки, точно всё вымерло. Даже ставни на окнах, украшенные затейливым резным орнаментом, напоминавшим кружево на гробах, были наглухо закрыты.

Мелькнул перечеркнутый дорожный знак с названием деревни «Белогурская пустошь» – означавший, что деревня кончилась.

– Лучше б мне с ним помереть, – не слушая, твердила своё молодящаяся женщина, – закрыть глаза и…

– Грех тебе, грех такое думать, – урезонивала её старушка, – и не в ней, смерти, спасение. Ты еще человека себе найдешь.

– Да будет вам. Не по летам уже.

– Не скажи, и не такое в жизни случается. Моя тетя Оля, царствие ей небесное, девкой померла. Кажись, кончилась жизнь, ан нет… – беленькая старушка перевязала платочек у горла и продолжала:

– И такая с ней история приключилась. Как слабеть она стала, позвала меня и говорит: «Худо мне, доченька, об одном тебя прошу, – смотрит на меня, а в глазах слёзы, – когда это случится, сшей, Машенька, мне платье сама. Ты добрая, ласковая, и платье у тебя выйдет мягкое, удобное, без швов и складок». Клаву, мою сестру, она не очень любила. Больно та была остра на язык, нетерпелива, горячая, всё делала быстро, но как попало. Дома у ней всю жисть дым коромыслом: то у неё пуговицы на пальто нет, то исподнее торчит из-под юбки. К чему я тебе про тетю Олю рассказываю – счас поймешь… Всю жисть прожила наша тетка старой девой, так и не нашла себе пару, померла одна-одинешенька. Сшила я тете нарядное платье и вместе с Клавой пошли мы в больницу забирать нашу тетку. Вышел к нам из морга такой благостный мужчина. На нем белый халат, надеванный прямо на голое тело, и в тапках на босу ногу. Бригада, вишь, у них ночью работала, совсем запарились. «Сколько? – спрашиваю. – «Штуку сейчас, штуку потом». Наутро он опять в дверях, грудь халатиком прикрыл, заспанный. «Пожалуйте, – зовет нас в морг, – примите в наилучшем виде, как живая, останетесь довольны». И сам всплакнул с нами за кумпанию. Мы ему и за сочувствие «штуку». Вошли. А я страсть как боюсь покойников. Гляжу: лежит моя тётя Оля тихая, нарядная, но только чтой-то не очень на себя похожая. «Маша, – дергает меня за рукав Клава, – гляди, тетка-то не наша». Я и сама сразу приметила подмену, но никак до меня не доходит, что такое возможно. Да и темно там было. Ну, а когда и Клава углядела, я заметалась и к нему. А он и слушать нас не хочет: ничего, мол, не знаем, что у нас было, то мы вам и отдаем. Потом, всё-тки опомнился, греховодник. «Может, говорит, старик из Остюженки, деревня тут по соседству, забрал заместо своей бабы». Узнали мы его адрес, поставили на телегу гроб и прямехенько к нему. Гоним лошадей изо всей мочи, дрожим. Пуще всего боялись – зароет дед гроб с нашей тетей и проститься с нею не даст. Слава богу, поспели. Застали мы деда совсем пьяненького, плачет, и гроб с ним – раскрытый, а крышка в дверях. Лежит наша тетя такая несчастная, одинокая… Так сердце у нас и сжалось от тоски. Поплакали мы, и давай объяснять деду наше затруднение, давай его уговаривать отдать нам тетю Олю. А дед вцепился в гроб и ни в какую: «Моя, – говорит, – не отдам». Мы ему давай объяснять: вашу мы привезли. Не отдает. Не хочет. Полюбилась ему наша тетя Оля. «Я её, говорит, сам схороню. Хоть на могилку к ней приду, поклонюся. Хорошая была?» – спрашивает. Говорим: хорошая. «А та, – на свою показывает, – жизнь мою угробила». И не отдает нам тетку. Мы в слёзы, и так и эдак его упрашиваем, я за бутылкой сбегала, и помянули их обеих. Что ж ты, говорим, на старости лет греховодник делаешь. Ты с нею жисть прожил, а теперь отрекаешься? А она у тебя, говорим, красавица была. Открыли мы для сравнения гроб, что с собой привезли. Поглядел он, как её вырядили в моё платье, фату приподнял: «Нет, говорит, никогда она такой не была, вжисть». Вздохнул, бедный. Еле отдал нам тетку.

– Что ж он, влюбился в неё? – хихикнул кто-то из пассажиров.

– Значит так, – невозмутимо решила беленькая старушка.

– Тъфу ты, – сплюнул тот же голос, – сон рябой кобылы.

Но беленькая старушка и головы в его сторону не повернула, спокойно продолжала рассказ:

– А вернулись мы в райцентр, ей Клава на скорую руку новое платье сшила. Обрядили мы в него тетю Олю, а я Клаве и говорю: «А ведь чувствовала она, сердечная, перед смертью, что придется ей в Царствии Божьем в твоем платье щеголять». Вот так нашла себе тетя кавалера. А ты жисть с человеком прожила, и хорошо прожила, говоришь. Чего ж тут думать, чего убиваться? И кто знает, гульнем еще на твоей свадьбе.

– Обидно мне, поймите, как вспомню, что в одной постели бок о бок, а в мыслях у него другая.

– Ну, ты рехнулась. Война прошла, мужика не убило, не пил, не бил. Грех, тебе, грех.

– А хоть бы и вообще его не было. Не снять мне теперь этого камня с души – ни высказать ему не могу, ни бросить его, а всё было бы легче.

Автобус покачивался, как пьяный, пружиня на скрипучих рессорах и чиркая задом о разбитую дорогу. Гроза надвигалась с ужасающей медлительностью – всё только угрожая и обещая что-то. Но все уже свыклись с её приближением и с чувством страха перед нею – и негромко вели бесхитростную, ни к чему не обязывающую дорожную беседу.

– А у нас по курсовой… у-у, зверь был… по пять раз заставлял нас, девочек, переделывать.

Парень вцепился в сидение, чтоб случайно на ухабе не толкнуть плечом Ляльку. Она не казалась ему больше призраком или видением, бесплотным и зыбким, он даже почувствовал желание коснуться ее рукой.

– А ты, где живешь? – спросил он.

– Этого ты не узнаешь, никогда.

– А как же я тебя найду, где?

– В училище, осенью. Придешь?

– Приду.

В салоне было душно. Сладковатый запах плоти мешался с дорожной пылью. Капризничал на заднем сидении мальчик. Шушукались за спиной протрезвевшие парни. Автобус выл, сотрясаясь от напряжения. Колени девушки, подрагивая, стукались одно о другое, всё глубже втягивая подол зажатой между ними желтой юбки, и парню казалось, что он ощущает, как они трутся между собой прохладной гладкой кожей.

– Видел… видел…

Ребята напирали сзади и, толкаясь, поочередно вытягивали головы из-за спины парня.

– Ух, ты! совсем ничего, – потрясенно шептал курчавый, глядя на вздымавшуюся у девушки на груди блузку.

– Эй, как тебя зовут? – постучал по спинке сидения приятель курчавого.

– Она что, глухонемая? – громко, чтобы девушка слышала, спросил курчавый.

– А ты проверь.

– Счас.

– Ой, – вскрикнула Лялька, подскочив на сидении.

– Нет, вроде не немая, – удовлетворенно отметил белесый.

Лялька угрожающе повернулась.

– Убери руки, – сквозь зубы тихо сказала она.

– А тебя как зовут?

– Она не знает, – объяснил приятелю курчавый.

– А я хиромант, могу отгадать по руке, – он опять потянулся к Ляльке.

Парень снял с колен сумку и обернулся.

– А ты чего уставился, – взмахнул рукой белесый перед лицом парня, чуть не задев его нос кончиками пальцев. – Исчезни.

В автобусе примолкли, напряженно глядя на ребят, не решаясь вмешаться. Каждый боялся нарваться да грубость, из-за которой придется, не дай бог, ввязаться в драку.

– Ребятки, вы бы вели себя тише, – попробовала усовестить их старушка.

– Ты чё? – сразу же набросились они на неё, задергавшись, как паяцы, дурачась и притворно пугаясь.

– Ну, что горлопанишь, ишь какой горластый, – всё надеялась она их утихомирить.

– Да ты чё, – завертели головами ребята, не прекращая балаганить, – мы ж ничего, мы ж так… или чё?

Никто на них не смотрел, их взглядов избегали, не желая показать соседу свою робость перед ними.

– Оставьте девушку! – вдруг подал свой голос муж женщины в спортивном костюме. – А то я…

– А ты кто такой? – обернулись к нему ребята, – ревизор или мусор?

– Сиди, – грубо одернула мужа женщина в спортивном костюме, – не видишь, они пьяные.

– Кто пьяный, кто пьяный? – кипятились ребятки.

Автобус, кренясь, катился вниз под горку к вспучившейся речке.

– Ой, глядите! – вскрикнула молодящаяся женщина, – глядите, что делается!

За белой стеной монастыря, по ту сторону реки, стояло багровое зарево. Оно яростно захватывало собой пасмурное небо, обжигая тяжелые черные тучи, разгораясь и тускнея на глазах, будто раскаленные угли в прогоревшей печи, и стремительно неслось на них из-за реки. В кровавом разрыве, насквозь пробившем свинцовую облачность, вдруг показалось синее-синее небо, по которому, застилая его густыми черными дымами, бежали и бежали низкие рваные тучи.

– Выходите, – крикнул из кабинки шофер, когда автобус, съехав к реке, остановился у парома.

Гуськом, один за другим, двинулись к выходу пассажиры, натягивая на себя куртки, плащи, вязаные кофты, и зябко поеживаясь. Перед ними, подернутая мелкой рябью, пучилась мутная река.

Худой парень, с тяжелыми сумками в руках, молча продвигался в толпе пассажиров, заслонив собой Ляльку. Теперь и она жалась к нему.

Неподалеку желтело на косогоре свежим тесом «Сельпо». На противоположном берегу, низком и песчаном, утыканном редкими зарослями кустарника, мужик поил лошадь.

Втянув головы в плечи, пассажиры робко ступали по шаткому мостику, переходя на паром, где их встречал резкий сырой ветер.

– Лялька, – раздался злой мужской окрик.

Парень поднял голову. Посмотрел на поившего лошадь мужика, потом на ребят.

– Ой, Миша, – обернулась на голос Лялька, – да как ты узнал?

От «Сельпо», отделившись от группы механизаторов, шел мужчина, лет тридцати, в спецовке и в сапогах.

– Узнал и узнал, – с угрозой пробурчал он. – А этот… – он указал на парня, – …с тобой?

Лялька хотела, но не успела ничего сказать.

– Опять? – и он с ходу, не останавливаясь, ударил Ляльку.

– Ой-ой-ой-ой… – схватившись за голову, заголосила она.

– Не надо! – испугано крикнул худой парень, – не трогайте ее!

– Что?! – обернулся к нему мужчина. – Ну, ты… шагай отсюда.

– Значит мало тебе, – опять двинулся он к Ляльке, – одного мало? Ах, ты!.. – и он снова наотмашь ударил её по лицу.

– Что вы делаете? – заволновались пассажиры, перейдя по шаткому мостику на паром и уже оттуда наблюдая за назревавшей дракой.

– Я же сказал вам: не трогать её! – сжав кулаки, в исступлении крикнул парень.

– Пошел отсюда, малец, – угрюмо бросил тот и, не глядя, ударял его в живот.

Ослепительно блеснула молния, с треском распоров над головой пространство. Раздался женский крик. Парень, растеряв сумки, был сбит у парома с ног. Двое ребят в цветастых майках в упоении били его ногами, не разбираясь, куда бьют. Били торопливо, но хладнокровно, как будто делали важное дело, которое во что бы то ни стало надо выполнить – в срок и хорошо. Пару раз они попали ему ногой в живот, отчего внутри у парня что-то рыгнуло и чавкнуло, будто вытащили из вязкой глины сапог. Но он не стонал, принимая удары, только жмурился, защищая голову руками.

– Мужчины! Что же вы смотрите! – металась по парому молодящаяся женщина, – разнимите их!

– Куда? Назад! Не пущу! – вцепилась в мужа женщина в спортивном костюме. – Убьют тебя… не пущу!

Охватившее небо грозовое пожарище разрасталось. Вдруг поднялся резкий ураганный ветер – забились у «Сельпо» плакаты, сорвало и понесло к автобусу киноафишу, крупной рябью смяло свинцовую гладь реки.

Пассажиры шарахнулись на пароме к служебному домику, забыв о драке, едва удерживая на себе плащи и головные уборы.

Последним вывалился из автобуса заспанный старик. Заметив, что кого-то бьют, он ошеломленно вытаращил глаза.

– Не так, – вступился он за парня, – не по правилам, трое на одного, – и сам полез в драку, чтобы научить, как это надо делать по всем правилам.

– Все на одного, – расталкивая их, причитал старик, – рази так можно? не по правилам.

– Кто он тебе? – запыхавшись, спросили ребята у мужчины в спецовке.

Тот глянул на парня, возле которого суетился дед, и покачал головой.

– Сам вижу в первый раз.

– А она?

– Жена… черт бы её побрал.

И он погрозил ей кулаком.

– Ну, вставай, хватит валяться, – примирительно бросил он парню. – И не лезь туда, где тебя не ждут.

Парень поднялся, собрал вывалившиеся из сумок свертки, утер на лице кровь, и снова увидел Ляльку: виноватую, жалкую, совсем некрасивую.

– Что, жаль дружка? – спросил у неё муж. – Дрянь.

– Не трогайте ее, – с трудом выдавил из себя парень.

– Чего? Видать – мало тебе? – и он шагнул к парню. Тот, загораживаемый дедом, подался назад.

– Рази так можно? – петушился дед, – трое на одного.

– Ты вроде нездешний? – спросил у парня мужчина. – Где познакомилась, в автобусе?

Парень кивнул.

– В другой раз спрашивай у ней паспорт, если вывеску портить себе не хочешь. Ну, ты, заглохни! – прикрикнул он на Ляльку.

И все пятеро, вместе с дедом, перешли на паром.

Автобус осторожно, как слон, ощупал колесами перекинутый с берега мостик и, тяжело стукнувшись днищем кузова, въехал на паро́м.

Что-то затрещало, дернулось, натянулся стальной трос – и паро́м медленно отвалил от берега.

В тесной комнатушке, заваленной всяким хламом паромщиков, стало жарко. Пассажиры сбились кучей, как напуганные лошади, вытянув шеи и тревожно поводя из стороны в сторону головами.

С криком носились по парому ребята.

Издалека, от излучины реки, сплошной стеной воды шел на них ливень. Было видно, как пеной вскипала под ним река, поднимаемая бешеным напором обрушившейся с неба воды, и исчезала там, где дождь, настигнув, поглощал её.

В приоткрытую дверь, протолкнув вперед парня с сумками, влез, запыхавшись, старик.

– Да, куда ты, господи, с сумками-то!

– О-оой! мамочки, – всполошилась вдруг женщина в спортивном костюме. – Сумка-то моя, где? Пропала!

Она отпихнула от себя мужа и, вцепившись в малыша, принялась вертеть его в разные стороны, охая и причитая.

– Он держал сумку, где она?

Малыш испуганно захныкал.

– Ты куда ее бросил, взвизгнув, вдруг влепила она ему подзатыльник.

– Стой! – бросив парня, рванулся к ней сквозь толпу дед. – Нельзя… не позволю… дитё не позволю!

– Граждане, красную сумку не видели? – расталкивала она толпу женщина.

– Где, ирод, сумка, где?

Она опять схватила мальчика за плечи и стала его трясти.

– Оставь ребенка, – вырвал у нее малыша муж, – сбесилась?

– Не трожь меня, – побагровела женщина, – да я, знаешь, что из тебя сделаю, антрекотина!.. А ты куда лезешь, шут старый, – всей пятерней уперлась она старику в грудь.

– Рази я лезу, – возмутился старик. – Пусть я нахал, подлец, забирай… а дитя бить не дам!

– Да вон она сумка, – крикнул кто-то из пассажиров, – висит через плечо.

Женщина нащупала у себя за спиной сумку, и залилась краской.

– О господи, – перекрестилась в толпе беленькая старушка.

Короткой вспышкой блеснула молния, следом за ней, будто оружейный залп, обрушился на них мощный раскат грома.

– Господи, прости и помилуй.

Со стороны настигавшего паром дождя все мешалось в единую массу бурлящей воды – и река, и берег, и небо. Первыми, прощупывая дорогу, ударялись в еще лениво-покойную, оцепенелую гладь воды крупные капли, изрешетив речку фонтанчиками брызг, а секунду спустя это место уже кипело, пенясь и бушуя, под стремительным напором ливня.

– Ой, господи, – всё крестилась беленькая старушка.

Люди с застылыми лицами наблюдали, как движущийся прямо на них шквал воды настиг паром, шрапнелью свинцовых капель в упор расстрелял его и, насытившись, ушел дальше по реке, всё затопляя на своем пути.

Пахнуло свежевымытыми досками, потемнело.

Семья, сцепившись руками, неподвижно стояла, прижатая толпой к стене, будто окаменела. Только мальчик еще судорожно всхлипывал.

– Рази можно дитё, не дам, – бормотал старик, толкаясь среди молчаливо сгрудившихся пассажиров, и его голос заглушал доносившиеся от стены глубокие детские всхлипывания.

Вскоре ветер утих. Но вся северная половина неба еще долго оставалась темной и грозовой и по-прежнему огненно горела, будто шел там красный дождь.

Ливень скоро утихомирился и, ровно стуча по крыше автобуса, слезился на окнах жидкими струйками. Со скрипом метались туда-сюда «дворники». Шипел, потрескивая, в кабинке шофера приемник. Вася включил свет, сумерки тут же вплотную приблизились к автобусу.

– Ольга больна. А что у неё может две недели болеть? Бронхит? – удивлялась Лялька, поглядывая снизу-вверх на мужа. И рассмеялась: – По-моему, у неё воспаление хитрости… а мне скучно на лекциях без неё. Я и уехала пораньше.

– Ты лучше меня не доводи. Слышь, что говорю, убью сука, – тихо ответил ей муж.

Он сидел рядом с Лялькой, на месте худого парня, который опять стоя качался посреди автобуса.

– Не было у меня никого, хоть у него спроси, – оправдывалась Лялька, кивая на парня, и примирительно шептала, прижавшись к мужу: – А если б и было, не понимаю, убудет меня от этого, что ли? Что я кривою стану? И что тут такого?

– А то! – хмуро проговорил муж. – И не дай тебе бог еще раз на глаза мне с кем-нибудь попасться.

Дождь не кончался. Меркло тусклое красноватое небо, и чем больше оно меркло, тем ярче желтела Лялькина юбка в сизо-лиловом свете тусклого студеного вечера.

– И вот, что я думаю, про себе гадаючи, – нашептывала молодящейся женщине беленькая старушка, – жисть прошла, а я и не жила вроде. То одно, то другое, третье – и за всё испереживаешься, и за все сердце болит, а глядь – жисть прошла…

– Не буду я им подарки его отдавать, – в раздумье проговорила молодящаяся женщина, – жалко: кольца, сережки… жалко. Может, я еще замуж выйду.

– Неужели не выйдешь, и дай-то бог, – обрадовалась беленькая старушка, – так-то лучше.

Автобус выкатился на шоссе. Шофер выключил в салоне свет. За исключением ребят, выпивших на пароме пива и теперь мирно похрапывавших, никто не дремал, даже старик. Разложив на коленях бумагу, он аппетитно жевал розовые кружки тонко нарезанной колбасы, и, время от времени отрываясь от еды, подмигивал малышу.

– Чебурашка, – звал он его, не замечая неприязненного взгляда женщины в спортивном костюме, которая опять восседала в центре семейства, крепко держа их за руки, – на, ешь.

Мальчик тянул ручку. Его слегка шлепали по ней, чтобы он не брал колбасу, но малыш упрямился, хныкал, и всё-таки хватал лакомый розовый кружочек.

– Ешь, Чебурашка, ешь, – улыбался старик.

Полыхнула в полнеба молния, прокатился тяжелым грохотом дальний гром. Из тьмы – хлестнул в окна дождем порыв ветра. В автобусе замолчали, прислушались.

– Спаси нас, Господи, и помилуй, – прошептала старушка.

– Шпаси нас, Гошподи, – дразнясь, пролепетал ей в тон малыш.

– Ты что болтаешь, не вертись, – одернула его мать.

– Гражданка, – подал свой голос отец мальчика, – прекратите религиозную пропаганду. Надоело, черт побери, тут же дети.

– А чертыхаться разве хорошо? – укоризненно покачала головой старушка.

– А Господа поминать после каждого слова?

– Так рази верить у нас запрещено? – вступился за неё старик.

– Ты демагогию не разводи, – обернулся к нему отец малыша, – верь, если хочешь, в тряпочку и помалкивай, а людей не смущай, тут дети есть.

– Да высадить их надо, – пошутил кто-то в автобусе.

– И высадим… на кой нам такой балласт.

– Сядь, – оборвала его жена, – без тебя управятся.

– Как это, балласт? – растерянно огляделся дед. – Я сорок шесть лет в профсоюзах состою. Всю войну партизанил, копейки государственной не взял.

– А то, кто ж ты? Лодырь и пьянчуга, – отозвалась женщина в спортивном костюме, – за мёдом он едет. По чужим погребам ты партизанил.

– Это за что ж ты мене обижаешь?

– Не верю тебе, – выкрикнула женщина, – никому не верю! Потому что знаю: только и смотри, чтоб не обобрали, не обсчитали, не пролезли без очереди… А ты не встревай, – снова придержала она мужа, – чего с ним разговаривать, а то не видишь, что за птица?

– Дак это… что ты за птица такая диковинная, – изумилась старушка, – в бога не веришь, ладно, людям не веришь, мужу не веришь, мальцу свому не веришь…

– Мне чужого не надо, а моё отдай.

– Ить вишь, – взмахнул руками старик, – отдай ей кусок в порядке обчей очереди, она и обзываться не будет.

– Битие определяет сознание, – пошутил кто-то в автобусе.

– Была у нас в доме Библия, да ишо сказки Пушкина до дыр зачитаны… по этим сказкам мы, детками, читать и писать учились…

– А иди ты… со своими сказками! – зевнула женщина в спортивном костюме; и тут же, глядя на неё, зевнул её мальчик, а следом за ним муж – и они долго зевали, заражаясь один от другого, пока сморенные дорогой не стала засыпать.

– А я ве́лю, – заговорщически шептал старику малыш, поглядывая на спящих родителей.

– Ты человек, – тоже шепотом, отвечал ему старик, – Чебурашка.

Впереди, где-то очень далеко, сверкнули из темноты два лучистых глаза. Это шла навстречу машина. Горящие острые точки пересекались на ветровом стекле, вращаясь по оси двумя тонкими, идеально-ровными полосками, которые нервно дрожали как магнитные стрелки.

Мираж. В ярких сполохах зарницы – желтея, кружили за окнами пески, вырастали на пути руины скалистых гор, где-то шумело невидимое море – мираж.

В автобусе шептались между собой старушка и молодящаяся женщина. Спала у мужа на плече Лялька. Маялся в проходе худой паренек. Фары встречных машин, ослепив ветровое стекло, прочесывали ярким светом салон автобуса.

У самой двери, рядом с кабинкой шофера, парень заметил девушку. Румяное лицо, раскосые голубые глаза и родинка на верхней губе. Забыв о ноющем теле и ссадинах, прикрывая рукой распухший нос, он развернулся к ней, и уже не мог отвести взгляда. «Опять, – беспомощно пролепетало в нем что-то, – опять?» Но это «опять», как и час назад, было всё так же приятно и нужно ему.

С шумом проносились одна за другой встречные машины, глухая тьма застилала горизонт. Туда, в самую темноту, напряженно вглядывались усталые, встревоженные глаза пассажиров…

1975